Введение
Когда я прошлой осенью побывал в Москве, мне бросилось в глаза огромное количество "Бюро путешествий". По-моему, в России их сегодня больше, чем где бы то ни было. Это и понятно. Ничто так не питает охоту к перемене мест, как долгое заточение в родных пределах - даже если они и окаймляли одну шестую суши.
Мне эта путевая страсть близка, потому что я на себе изведал всю ее жгучесть. Что каникулы, что отпуск для меня всегда означали одно - возможность путешествовать. Даже тогда, когда такой возможности и не было. Еще школьником и студентом, практически без денег, на попутных машинах я изъездил всю европейскую часть СССР - от турецкой границы до норвежской. По-нынешнему считая - девять стран.
Тогда я еще не ценил по-настоящему имперский размах отечества, хотя пользоваться его географическим разнообразием у меня ума хватало. И все-таки это было не в счет. Настоящие путешествия начались по ту сторону государственной границы. Почему?
Во всяком случае, дело тут отнюдь не в снобизме. Ответ, скорее, следует искать не в чужой географии, а в своей душе.
Об этом написал русский романтический путешественник Николай Михайлович Карамзин, у которого я - не первый, и не последний - позаимствовал название этих очерков. В 1789-м году впервые выехав в своем наемном фаэтоне в зарубежную Европу, которая тогда, как, впрочем, и сейчас, начиналась неподалеку от моей родной Риги, Карамзин внес в свой дневник: "Мысль, что я уже вне отечества, производила в моей душе удивительное действие. На все, что попадалось мне на глаза, смотрел я с отменным вниманием, хотя предметы сами по себе были весьма обыкновенны".
Вот это "отменное внимание" - и есть цель всякого зарубежного вояжа, который заставляет нас всмотреться в саму жизнь так, как будто мы увидели ее впервые. Дармовая зоркость, обретенная за границей, позволяет автору отпустить вожжи. В чужом краю путешественник вынужден больше всего доверять случаю, отчего и сам он скор на выводы. Даже карамзинские "письма" пестрят несправедливыми, но восхитительными в своем простодушии ляпами, вроде того, что "Лифляндию не жаль проехать зажмурясь". Автора не смущает категоричность скороспелых суждений, потому что в путевом жанре безответственный импрессионизм - вынужденная и приятная необходимость.
За границей не только великого Карамзина, но и всякого путешественника ждет неизбежное чудо: тут происходит отстранение чужого на фоне своего и своего на фоне чужого. Доходом от этого волшебного обмена международный туризм расплачивается по своим немалым счетам. Но если вы готовы доверять себе и окружающему, то вы все равно вернетесь богаче, чем уехали.
Я, например, побывав в сорока странах четырех континентов, привез домой десяток записных книжек, дюжины сувениров, сотню экзотических рецептов, мириады фотографий и несчетные воспоминания. Из такого скарба составлен мой путевой цикл.
Эти "Письма" не следует путать с путеводителем. Тот должен быть дотошным и добросовестным, а от путевого очерка требуется только честность, причем исключительно перед самим собой: на его страницах должно запечатлеться не то, что положено, а то, что, попавшись на глаза, запало в душу.
Однако даже искренний хаос впечатлений и размышлений требует порядка. Уздой, смиряющей поэтический произвол жанра, нам послужит термометр. Расписание всех путешествий диктует календарь: чем холоднее погода, тем жарче страна, в которую мы отправимся - и, конечно, наоборот: летом нас ждут "Письма" из прохладных краев.
Ну а теперь можно отправляться в путь. Впрочем, сегодня мы далеко не уедем, ибо весь первый очерк я намерен посвятить не практике, а теории туризма.
Теорию туризма можно сформулировать с греческой лаконичностью и римской простотой: пришел, увидел, сфотографировал.
Однако, всякая краткость загадочна. Поэтому нам придется подробно ответить на три вопроса, молчаливо заданных каждым из участников этой формулы: КАК пришел, КТО увидел и ЗАЧЕМ сфотографировал.
Ответ на вопрос "как" путешествовать зависит от части света. Старому Свету идет поезд. В Европе, например, о машине лучше вообще забыть.
Дело в том, что она, притворяясь рабочей лошадкой цивилизации, прячет под капотом бешеный характер мустанга. Тайная мечта всякого автомобиля - бегство. Машина - дитя приволья, ей не живется в том тесном пейзаже, в который ее запирает цивилизация.
В Старом Свете машина как слон в посудной лавке. Для езды в Европе слишком тесно - рельеф не тот. Жизнь тут всегда норовила вскарабкаться вверх, чтобы отсидеться в замках от варваров. История, разумно опасаясь излишне прямых путей, предпочитала им виражи и спирали.
Поэтому по Старому Свету надо ездить не по автомобильной, а по железной дороге. Лучше всего на тех нескорых поездах, что так обычны в России. Дребезжанье чайный стаканов, дерматиновые коридоры, глухие станции с петровскими названиями - Кемь, Анненков Пост, Ерофей Павлович...
То ли самой европейской природе свойственна таинственная неторопливость, то ли из поезда окружающее выглядит загадочнее, чем когда смотришь на него из окна машины.
Собственно, в машине скорость отделяет тебя от пешехода. В автомобиле удобно только до тех пор, пока ты сидишь. Позу тут выбрать труднее, чем направление. В машине свободу движения ты меняешь на свободу передвижения.
Зато поезд самодостаточен, как космическая станция. Или - как фрегат "Паллада", который Гончаров изобразил плавучей деревней.
В поезде твое передвижение обустроено так основательно, что не только ты провожаешь остающийся за окном вагона мир, но и он - тебя. В этом непрестанном расставании больше безысходности, ибо для железной - в отличие от обычной - дороги всякий произвол либо хулиганство, либо авария.
Поезд потворствует вуаяризму: на встречных, стремительно исчезающих из поля зрения, не смотришь - за ними подглядываешь.
Особенно хорошо железной дороге удаются пейзажи. Они не мелькают, как люди, а степенно удаляются. В итоге ты успеваешь рассмотреть ровно столько, чтобы захотеть выйти, даже ночью.
Америка - дело другое.
В Старом Свете всегда знаешь, что делать. И это, конечно, прекрасно. Планирование приносит должный эффект: чем лучше составлен график и маршрут путешествия, чем старательней выполнено домашнее задание, тем качественнее впечатления.
Заморской поездке предшествуют тесные чемоданы, такси, аэродром, таможенники, обмен валюты, перестановка часовой стрелки.
Американский вояж начинается буквально с порога.
Я загружаю багажник очень даже хитрым и обильным скарбом, устраиваюсь поудобнее за рулем и отправляюсь в путь до первого "Мак-Доналдса", с завтрака в котором по нашей семейной традиции должна начаться любая поездка.
В каждой мелочи этого ритуала есть тонкая прелесть своеволия: вместо жесткого, не вами установленного расписания - свобода выбора: маршрута, времени, скорости. По Старому Свету можно странствовать, посещая разные страны, но по Америке именно путе-шествуют - шествуют по пути, с небрежно обозначенным адресом. Тут главное не место назначения, а дорога к нему. Вот почему для американских путешествий необходим автомобиль.
Америку нельзя осматривать, как Европу. Вернее, можно, но тогда уж пеняйте на себя - разочарование неизбежно. Его можно скрыть даже от себя - а то как-то неловко: Остапу, видите ли, горы не понравились. Но чувство недоумения все равно остается. Нет в Америке Парижа, и сделать с этим ничего нельзя. Американские города скучны и невыразительны, музеи - хороши, но обычны, исторические памятники - незатейливы, руины отсутствуют напрочь. Так на что же смотреть-то в Америке? Чего ради сюда приезжать?
Эти вопросы остро стоят перед нашими соотечественниками, которые рвутся в Америку с бешеной, но слепой страстью. Есть у меня один знакомый рижанин - интеллектуал, переводчик, знаток американской прозы, который так вожделел к Соединенным Штатам, что по дороге сюда потерял семью.
И что же? Попав в Нью-Йорк, он на весь месяц засел в Квинсе, удовлетворяя любопытство осмотром гастронома "У Мони".
История эта достаточно типичная. Постоянно встречаясь с российскими гостями и задавая им дежурный вопрос о впечатлениях, я всегда встречаю в ответ смущенную улыбку и общие рассуждения, ради которых не стоило пересекать океан.
Незамеченная иностранцами истина об Америке заключается в том, что она, во всяком случае, ее большая и самая здоровая часть, не ценит своих городов. Потому с такой легкостью и отдает их на откуп бездомным и наивным туристам.
Себе Америка оставляет лакомую часть - всю остальную страну с ее пустынными лесами, горами, реками и морями.
Разменивая цивилизацию на географию, культуру на природу, естественный рельеф на искусственный, она в накладе не остается. Но оценить эту сделку можно только тогда, когда научишься путешествовать не по-европейски, а по-американски.
Секрет этого искусства лежит на поверхности - он в дороге. Она и есть цель пути. Движение становится не транзитным, но перманентным состоянием. Не из пункта А в пункт Б движется путешественник, он погружается в дорогу, как в самого себя. Характерно, что коренные американцы никогда не жалуются на длину пути. Они дисциплинированно и спокойно сидят целыми днями в машине - подвиг, недоступный европейцу.
Передвижение само по себе - награда путешественнику. Жадно покрывая милю за милей, он растворяет себя в первозданной пустоте, огромные запасы которой все еще содержит в себе Новый Свет.
Как колобок, который неизвестно для чего ушел от бабушки с дедушкой, мы катимся в даль, в пространство, которое обретает под колесами материальность, вещественность, почти физическую осязаемость. Абстракция карты наполняется значимым содержанием. Она оживает, отрывается от бумаги, выходит из двухмерной плоскости в реальную жизнь.
Инструмент познания Америки - не поезд, намертво привязанный к рельсам, а фургон переселенца, превращенный нашим веком в обыкновенный автомобиль. Поэтому и понять эту страну сможет только тот путешественник, который сумеет влиться в поток бегущих из города американцев, только тот, кто услышит ритм этого вечного движения, только тот, кто войдет во вкус освоения Нового Света, так не похожего на старый.
Разобравшись, надеюсь, с вопросом КАК путешествовать, мы должны перейти от средств передвижения к его субъекту, то есть, оглядеть фигуру самого путешественника.
Одна из странностей туризма заключается в том, что он беззастенчиво обнажает наши национальные признаки. Может быть потому, что вне родных пределов они сильнее выпирают. За границей все похожи на политически некорректные карикатуры. Итальянцы шумят, немцы не расстаются с пухлыми путеводителями, японцы беспрестанно фотографируют, шведки загорают без лифчиков, французы не едят без вина, китайцы ходят в ногу, русские - в плохой обуви. И только наши эмигранты держатся особняком. Неспособные разобраться со своим происхождением, на вопрос: "Откуда" они отвечают путано: то ли Чикаго, то ли Черновцы.
Поскольку все мои заграничные поездки начинались в Нью-Йорке, то лучше других я естественно знаю своих попутчиков - американских туристов. За годы странствий у меня составилась своя классификация "путешествующего янки".
Всех представителей этой породы объединяет любознательность, которая гонит за границу вместо того, чтобы проводить отпуск в покраске забора и прополке газона. Но дальше класс туристов делится на отряды, семейства, подвиды.
Наиболее архаичный тип американского туриста - человек в клетчатых штанах и бейсбольной кепке. Он разъезжает по свету с семьей, обильным багажом и тем безграничным запасом провинциальной восторженности, которая делает его легкой жертвой надувательства. Впервые описанный Марк Твеном в книге "Простаки за границей", этот чудак перекочевал в кинокомедии. О его интеллектуальном уровне можно судить по названию одной из них - "Если вторник, значит мы в Брюсселе".
Другой, редеющий, тип туристов составляют вкрадчивые педанты. Они проверяют гида по путеводителю, ведут подробный дневник и мучают родственников бесконечными открытками.
Чаще попадаются те средние американцы, что норовят сохранить здоровый баланс между радостями познания и пляжем. Их красит чувство юмора, которое они ухитряются сохранить даже тогда, когда самолет опаздывает не на час, а не день.
Но самый распространенный вид - заросшие ребята с рюкзаками, которые населяют собой все континенты.
Сейчас я смотрю на них с завистью, но со стороны. Хотя когда-то и я умел обедать через день и ставить палатку на городском кладбище.
Но теперь мое сердце принадлежит пенсионерам. Никто не умеет так наслаждаться путешествиями, как они. Старики смакуют и цедят впечатления. Обремененные толстыми книгами, они никуда не торопятся и задают больше всех вопросов. Из экскурсионного автобуса они выходят первыми, а из музеев - последними. Их кулинарная отвага не знает границ. Только они решались разделить со мной экзотическую трапезу, состоящую из змеиного супа или перуанской морской свинки.
Нам осталось обсудить последний из трех вопросов, которые задала нам формула туризма: пришел, увидел, сфотографировал.
Благодаря фотоаппарату турист ведет вторую жизнь, отпечатанную на снимках. Другие мнемонические знаки - открытки, дневники, сувениры - всего лишь протезы памяти, они лишь напоминают о происшедшем, но фотопленка узурпирует власть над действительностью, показывая "как было на самом деле". Фото не отражает реальность, оно - как сама память - является ею.
Ценность нашего непосредственного переживания определяется возможностью его сохранить - мы путешествуем с оглядкой на зрителя, то есть на постаревших самих себя. Как белки на зиму, мы создаем запас радостных воспоминаний. Память становится важным вкладом душевного, да и обыкновенного капитала - она придает вес и солидность мимолетному впечатлению.
При этом техническая простота камеры сделала фотоискусство самым демократическим. Энди Уорхолл говорил, что снимать может и обезьяна. Именно поэтому у каждого из нас пылятся кипы невостребованных снимков. Искусство, ставшее доступным всем, не нужно никому.
Вот, скажем, сидят на траве друзья и родственники. Шашлыки жарятся, жены загорают, бутылки запотевшие. Любитель тянется к своему "Поляроиду": раз - и запечатлел это благолепие. Он рассчитывает, что на снимке останется прелесть минуты, которой можно будет насладиться позднее, в более сумрачные дни. На самом деле на пленке - только скелет события: мутные фигуры, тонущие в дыму от пригоревшего шашлыка...
Именно поэтому фотоаппарат - худший враг путешественника. Камера - это шторы, мешающие нам смотреть на окружающее. Из-за фотоаппарата мы видим лишь ту часть мира, которая помещается в видоискатель. И это далеко не лучшая его часть.
Если уж путешественник не может обойтись без снимков, то лучше ему наслаждаться плодами не своего, а чужого фотоискусства.
За границей опытный турист в первую очередь обращает внимание на витрины фотоателье. Там, где универсальная мечта сопрягается с локальной действительностью, глянцевито мерцает душа чужого народа.
Давным-давно, когда художники пользовались кисточками, а не сооружали монстров из консервных банок, в каждом зажиточном доме висели добротные портреты. Хозяева смотрелись в них, как в магическое зеркало: "Вот каким бы я был, если бы почаще ходил в церковь и не забывал бедных".
Теперь облагораживать натуру умеют только профессиональные фотографы. Лишенные амбиций любителя, они ценят не оригинальность, а верность канону. Поэтому их модели запечатлены в вечных, как на иконах, позах: "детская непосредственность", "раздумчиво", "томно", "с достоинством". Да и сам клиент, готовясь к снимку, ищет в себе лучшие порывы и примеряет к ним выражение лица. Фотографии самой пышной невесты, самого солидного папаши или самого отчаянного сорванца, получившиеся в результате этого обоюдного обмана, выражают национальный идеал, не хуже тех портретов, что хранит национальная галерея. Продолжение