Иван Толстой:
Полвека в эфире. Послевоенная история по нашим звуковым архивам. Год 67-й. Его смело можно назвать годом тамиздата. И кандидат на тамиздатскую книгу года под рукой - русская "Лолита". 30 августа 67-го она вышла в нью-йоркском издательстве "Федра", в авторском переводе с английского. Владимир Набоков, как известно, прожил одну жизнь до "Лолиты" и одну - после. История нимфетки позволила ему осуществить все задуманное, и, кроме того, заставила весь мир переиздать, перевести и прочесть все его прежние книги.
Выход русской "Лолиты" тоже перевернул русскую литературу и русского читателя. Книга сделала набоковское - прежде неизвестное - имя одиозным, легендарным, мифическим. Сам факт, что великий и недоступный русский писатель жив и славен, это превращало жизнь читателя в праздник.
Но - останемся корректными: русская "Лолита" сделалась вехой: но чуть позже, не в 67-м. Она пока еще пробирается к русским берегам во тьме избранных чемоданов.
Год начинался с триумфа другой литературной новинки - романа "Мастер и Маргарита", первая часть которого появилась еще в ноябрьской книжке "Москвы", а вторая - в январской 67-го. По журнальным страницам в Париже была немедленно изготовлена отдельная книжка, страдавшая тем же московским недостатком - огромными купюрами, не всегда даже носившими объяснимый цензурой характер.
Этому и были посвящены несколько передач Виктора Франка из Лондона.
Виктор Франк: Начнем с литературной викторины. Откуда взят этот отрывок?
Диктор: - Не пытался ли он проповедовать что-либо в присутствии солдат?
- Нет, Игемон, он не был многословен на этот раз. Единственное, что он сказал, это что в числе человеческих пороков одним из самых главных он считает трусость.
- К чему это было сказано? - услышал внезапно гость треснувший голос.
- Этого нельзя было понять. Он вообще вел себя странно. Как впрочем, и всегда.
- В чем странность?
- Он все время пытался заглянуть в глаза то одному, то другому из окружающих. И все время улыбался какой-то растерянной улыбкой.
Виктор Франк: Наверное, это из Мастера и Маргариты, скажет всякий, кто хорошо помнит замечательный роман Михаила Булгакова. И будет прав. Похоже на разговор Пилата с начальником тайной службы после казни Христа, - добавят знатоки романа. Да. Так оно и есть. Но откройте журнал "Москва", где "Мастер и Маргарита" напечатан. Номер первый за этот год на странице 101, на которой происходит разговор Пилата со своим подручным. И только что прослушанного вами отрывка вы здесь не найдете. Правда, после слов "Этого он, Игемон, не сказал", внимательно присмотревшись, вы обнаружите троеточие. Но догадаться, что за этим троеточием скрывается существенная часть диалога, мог бы разве сам дьявол Воланд, герой булгаковского романа. Однако к нам в руки попал полный текст машинописи "Мастера и Маргариты". И мы сравнили его с напечатанным в журнале "Москва". При этом-то сравнении и обнаружилась вышеозначенное, как бы это повежливее выразиться, упущение, наряду с почти двумя сотнями ему подобных, возникших, как официально говорится в таких случаях, в процессе подготовки рукописи к печати. Результатами наших изысканий мы и хотим подробно поделиться с вами.
Иван Толстой: Еще одной книжной сенсацией 67-го года стал выход философско-публицистического сборника "Из глубины", как будто вопреки 50-летней советской истории. У нашего микрофона отец Александр Шмеман.
Александр Шмеман: В Париже, в издательстве Русского Студенческого Христианского Движения только что вышел сборник под заглавием "Из глубины". Книга эта не совсем обычная. Ибо, как пишет в предисловии к ней профессор Никита Струве, выходит она в свет полвека после того, что была составлена. А составлен был этот сборник в 1918 году, как реакция ведущих русских философов и мыслителей на революцию. В нем принимали участие те же лица, которые за 10 лет до этого, в 1909 году, выпустили пророческий и нашумевший сборник "Вехи". В сборнике "Из глубины" мы находим имена Аскольдова, Бердяева, Булгакова, Вячеслава Иванова, Изгоева, Новгородцева, Струве, Франка и других. И можно без преувеличения сказать, что весь цвет русской мысли, что все виднейшие представители знаменитого нашего серебряного века, вожди духовного и религиозного ренессанса объединились здесь, чтобы дать ответ на великий перелом, совершавшийся на их родине. Но книге тогда не суждено было увидеть свет. Сверстанная уже, она была остановлена цензурой. Через три года, в 1921 году выпущенный самовольно рабочими, сборник был немедленно конфискован. И вот, только теперь, в 50-ти летнюю годовщину события, ответом на который он был, этот сборник усилиями молодежи, не забывшей своих учителей, выходит на суд читателя. И вот, что удивительно: прошло 50 лет, а написанное тогда не устарело. Тот голос совести, голос веры, надежды и любви, что прозвучал тогда, оказывается полновесным и важным и сейчас для нас. Задачу сборника так определяет профессор Струве, между прочим, внук того самого Струве, что вдохновил и "Вехи", и "Из глубины": "Революция 1917 года перед судом русской религиозно-философской и религиозно-общественной мысли. Таково, сведенное к одной фразе значение сборника. Поразителен, в отличие от поэтов, полный консенсус русских мыслителей восприятия революции. Лишенная всякой созидательной силы, она для всех них с самого начала глубочайшая духовная катастрофа". По счастливой случайности, но, вероятно, в силу какой-то тайной необходимости, сборник появляется накануне 50-тилетия октябрьской революции. Никакие чудеса техники, приуроченные к этому дню, никакие торжества и многочисленные брошюры, восхваляющие достижения октября, не заглушат того глубокого кризиса, который переживает сейчас Россия. Как 50 лет назад кучка мыслителей, так сегодня широкие слои новой русской интеллигенции взывают из глубины.
Иван Толстой: Полвека в эфире. Год 67-й. 50-летие октябрьской революции потянуло за собой многие забытые имена. В одной из передач наш сотрудник Игорь Ланин (настоящая фамилия - Глазенап) вспоминал:
Игорь Ланин: Прожив 30 лет в Советском Союзе и благополучно из него, наконец, выбравшись 20 лет тому назад, я вынес свойственное всем бывшим советским гражданам отвращение к советской печати. Для человека, имеющего в своем распоряжении газеты и журналы всего мира и обладающего возможностью читать их на двух или трех языках, кроме русского (заметим, что и русская периодическая печать имеется за рубежом в достаточном количестве), развертывание страниц "Правды", "Известий" или "Литературной газеты" связано с непреодолимым чувством почти что физического отвращения. Но в последнее время я стал пересиливать себя и все же раскрывать страницы советской печати и читать их. Ибо и в Советском Союзе, как говорят, кое-какие вещи начинают приходить в движение, люди, мол, начинают освобождаться от надоевших шаблонов и обнаруживать робкие попытки к самостоятельному мышлению.
Вот открыл я "Литературную газету" за прошлую неделю и увидел в ней фотографию небезызвестного Джона Рида в Москве в 20-м году. Американского энтузиаста русской революции и автора книги "10 дней, которые потрясли мир". Замечу, что имя Джона Рида на Западе мало кому известно, а книги его почти никто и не читал. Не читал ее потому, что панегирики, славословия большевистской революции нормального читателя здесь мало интересовали. Но когда я увидел портрет Джона Рида в "Литературной газете" и его корреспонденцию, отправленную в Америку 13 ноября 1917 года из Петрограда, то мне вспомнилось совсем другое. Воспоминание мое было чисто личного характера. 20 марта 1937 года в квартире моих родителей, где проживал и я, был произведен обыск, после которого меня увезли на Лубянку. При обыске чекистов больше всего интересовала моя скромная библиотека. И единственной книгой, которая была в ту ночь из нее изъята, были именно те самые "10 дней, которые потрясли мир" Джона Рида. Понятно, конечно, почему книга Джона Рида исчезла перед войной из всех библиотек. В ней были имена Троцкого, Зиновьева, кого угодно, но о Сталине, сколько мне помнится, почти не упоминалось. И вот теперь, почти после 30-ти летнего забвения Джон Рид снова в чести, и его малоинтересные и совершенно необъективные статьи о русской революции перепечатываются, выдержками, с большими пропусками, конечно, в "Литературной газете". А вот главный его труд, вот эти "10 дней", появятся ли они снова в печати?
Иван Толстой: В нашей нью-йоркской студии также готовили разнообразные передачи на историко-революционные темы. Рассказывает Михаил Коряков.
Михаил Коряков: У каждого из нас есть друзья, но среди этих друзей бывают еще особенные - дорогие. Для меня таким особенным, дорогим другом был Юрий Петрович Денике. Правда, мы разнились по возрасту. Он родился в конце 80-х годов прошлого века, а я в 1911 году, почти на четверть века позже. В 21-м году, когда я еще бегал босиком по деревенской улице в Сибири, Юрий Петрович был уже профессором Московского университета. Но такая разница не мешала, а наоборот, способствовала нашей дружбе. Познакомившись за рубежом, мы часто встречались, часто вместе обедали, ужинали. Юрию Петровичу, верно, был интересен человек, выросший уже при советской власти, проведший уже 4 года на фронтах Великой Отечественной войны. Мне же он был интересен как живой свидетель и участник событий первых лет революции, от которого я мог узнать то, о чем не говорится в брошюрках партийных пропагандистов, в официальных учебниках истории октября. Эти брошюрки, эти официальные учебники говорят, что октябрьский переворот был совершен при поддержке рабочих Петрограда. Но они умалчивают о том, что в конце 17-го - начале 18-го годов в Петрограде возникло рабочее движение сопротивления партийной диктатуре. Юрий Петрович Денике был как раз участником этого движения. После того, как было разогнано Учредительное Собрание, рассказывал он, в Петрограде было много рабочих демонстраций против установившейся диктатуры. При разгоне одной из демонстраций были убиты два рабочих Невского судостроительного завода. На заводе в связи с этим состоялся большой митинг. Был вызван представитель большевиков, приехал Матвей Муранов - известный большевик. О нем есть заметка в новом издании Малой советской энциклопедии. Муранов был вынужден признать, что при разгоне рабочей демонстрации оказались жертвы, но он пытался защищать политику диктатуры. В результате, рабочие Невского судостроительного завода тут же с позором прогнали его с митинга. Именно на этом митинге было постановлено создать особую организацию "Собрание представителей от фабрик и заводов для руководства рабочим сопротивлением диктатуре". В эту организацию был введен и Юрий Петрович Денике, выступавший на том же митинге. Все это нужно знать, если мы хотим подвести точные, верные, правильные итоги минувшего пятидесятилетия.
Иван Толстой: Еще одна тема 67-го года - арабо-израильский конфликт. Вот фрагмент новостной передачи. Читает Татьяна Вербицкая.
Татьяна Вербицкая: Положение на Ближнем Востоке продолжает оставаться напряженным. Несмотря на то, что члены ООН неустанно призывают арабских лидеров и представителей Израиля приступить к переговорам, на израильско-египетской границе то и дело происходят кровавые столкновения. Арабы отклоняют предложение представителей ООН сесть вместе с уполномоченными Израиля за один стол и приступить к обсуждению создавшегося на Ближнем Востоке положения. К тому же, этот очаг напряженности, который в любой момент может вспыхнуть новым пожаром, всячески раздувается советским правительством, не устающим повторять, что оно полностью поддерживает политику арабских стран, направленную на уничтожение израильского государства. Советский Союз оказывает арабским экстремистам, мечтающим стереть Израиль с лица земли, не только моральную поддержку, но и предоставляет им широкую военную помощь. В граничащие с Израилем арабские государства широким потоком продолжает поступать советское оружие - самолеты, танки, орудия и боеприпасы. Цель этих военных поставок ясна: снова предоставить арабским националистам возможность напасть на Израиль и помочь им осуществить их давнюю мечту - уничтожить два с половиной миллиона евреев, проживающих в Израиле.
Иван Толстой: Еврейская тема в Советском Союзе немедленно сделалась актуальной и острой. Не забудем, что для интеллигенции вопрос об эмиграции практически еще не поднимался. Евреи собирались жить в Москве, Ленинграде, Кишиневе - там, где они родились. Но советские власти уже дали им понять, что равны не все: некоторые - более равные. Доходило до варварских акций. Если мы говорим о книгах, то в издательстве "Наука" был остановлен и запрещен выход "Иудейской войны" Иосифа Флавия. Сама тема двухтысячелетней давности звучала крамольно.
Вот фрагмент из передачи на еврейскую тему 67-го года.
Диктор: Автор статьи о положении евреев в Советском Союзе американский журналист Пауль Воль долгое время жил и работал в Советском Союзе. Воль пишет:
Диктор: В связи с напряженным положением на Ближнем Востоке, над тремя миллионами евреев, проживающих в Советском Союзе, начинают сгущаться тучи. Радиопередачи из Тель-Авива подвергаются глушению, на улицах Москвы больше не видно автомобилей с флажком, на котором изображена звезда Давида. Израильское посольство закрыто. Советские граждане-евреи, которые уже получили визу для поездки в Израиль, не могут больше покинуть пределы Советского Союза. Советское правительство считает, что военные победы Израиля над коалицией арабских стран должны были бы превратить его во враждебное для всех советских граждан государство. Таким образом, любое выражение симпатии советских евреев к своим израильским соплеменникам, обозначает, как на это намекала советская пропаганда, измену советскому отечеству. Воль продолжает: но что же собственно означает выразить симпатию своим единоплеменникам? Никто этого точно не знает. Видимо, достаточно сказать только одно слово в защиту Израиля, написать письмо другу, проживающему там, чтобы, по мнению советского руководства, быть причисленным к изменникам своей родины.
Диктор: Корреспондент "Крисчен Сайенс Монитор" указывает затем, что не только дети со смешанной кровью хотят, чтобы в их паспорте было указано их еврейское происхождение, но даже и взрослые полу-евреи требуют, чтобы в их удостоверении личности было указано на их еврейскую национальность. При этом, как отмечает американский журналист, никто их них никогда не принадлежал ни к какой еврейской религиозной организации. И, тем не менее, многие из этих неверующих полу-евреев во время этих еврейских праздников приходят в синагогу и принимают участие в праздничном гулянии у храма.
Иван Толстой: Полвека в эфире. Год 67-й. Основные события. Хроникер - Владимир Тольц.
Владимир Тольц: - Три американских астронавта гибнут при старте космического корабля Аполлон-1.
- Военный переворот в Греции. У власти - "черные полковники".
- Шестидневная война между Израилем и Египтом. Израиль захватывает восточную часть Иерусалима, находившуюся под контролем Иордании, а также территории, в четыре раза превосходящие Израиль по площади.
- Выходят Указы Президиума Верховного Совета СССР о реабилитации советских курдов, турок, хемшинов и крымских татар, обвиненных во время войны в измене.
- Дочь Сталина Светлана Аллилуева отказывается вернуться в СССР во время поездки в Индию. Она просит политического убежища в Соединенных Штатах.
- Южноафриканский хирург Кристиан Барнард впервые в истории пересаживает сердце человеку. Пациента зовут Луис Вашканский.
- 1033 советских гражданина эмигрируют в Соединенные Штаты.
- Совершает свой первый полет сверхзвуковой пассажирский самолет франко-британского производства "Конкорд".
- В продаже появляется первая микроволновая печь.
- Прекращает свой выход нью-йоркский альманах "Воздушные пути".
- Художник и поэт Олег Соханевич на резиновой надувной лодке совершает побег по Черному морю в Турцию.
- Умирают писательница Дороти Паркер, актриса Вивиен Ли, гитарист и певец Вуди Гатри, художники Ренэ Магритт и Давид Бурлюк, писатель Илья Эренбург.
- На экраны выходит фильм Микельанджело Антониони "Blow Up".
- Габриэль Гарсия Маркес выпускает роман "Сто лет одиночества".
- Дастин Хоффман снимается в фильме "Выпускник". Успеху картины способствуют песни Саймона и Гарфункеля.
- Один из музыкальных хитов года - песня "Happy Together".
Иван Толстой: 67-й год. Год тамиздата. На Западе появляется все больше рукописей современных советских писателей. Прибыла и повесть Лидии Чуковской "Софья Петровна", первое художественное произведение о сталинизме, написанное еще до войны. Эмигрантское издательство выпустило книжку не под авторским заглавием, а с названием "Опустелый дом": ахматовские слова из "Реквиема". Вот предисловие к радиокомпозиции, прозвучавшей на волнах Свободы.
Диктор: Одним из событий нынешнего литературного сезона на Западе является выход в свет в Париже на русском языке небольшой повести под названием "Опустелый дом". Автор этой правдивой и трагической повести - Лидия Чуковская - дочь советского писателя Корнея Чуковского. На Запале Лидия Чуковская была до сих пор известна, как автор смелого, открытого письма Михаилу Шолохову в защиту писателей Синявского и Даниэля. Повесть "Опустелый дом" - один из наиболее ярких образцов "зарубежной литературы не зарубежных писателей", как метко определил профессор Глеб Струве это сравнительно новое, по крайней мере, в нынешних масштабах явление. Повесть эта была написана под свежим впечатлением сталинских чисток, зимой 1939-40 годов в Ленинграде, то есть 28 лет назад. В период военных действий Лидия Чуковская очутилась вне Ленинграда, а рукопись осталась у друзей, которые погибли во время блокады города. После войны Чуковская отыскала чудом уцелевшую тетрадь. 20-й съезд партии и разоблачение сталинских преступлений побудили ее предложить свою повесть для издания в СССР. Это было 5 лет назад. Но повесть не была принята ни одним советским издательством. В машинописном виде она ходила по рукам, и один из экземпляров попал за границу.
Иван Толстой: Подготовка к съезду писателей в Москве. Радио Свобода обращается к тексту, за который его автор уже отбывает срок.
Диктор: Во время подготовки к Четвертому Съезду писателей, конечно, много говорилось о социалистическом реализме как о обязательном для всех советских писателей методе работы. Будет говориться о нем и на съезде. Вот в связи с этим слушайте сегодня специальную передачу: выдержки из статьи "Что такое социалистический реализм?" Статья эта впервые была напечатана во французском журнале "Эспри" в феврале 1959 года. Затем, тогда же, в русском зарубежном альманахе "Мосты", во втором номере, она была напечатана в обратном переводе с французского. Тогда она считалась анонимной. Потом выяснилось, что автор ее - Синявский, который в прошлом году был осужден в Москве вместе с другим советским писателем Даниэлем на длительное заключение за опубликование своих произведений за границей. Одним из этих произведений и была статья "Что такое социалистический реализм?". Выдержки из нее мы и передаем в преддверии Четвертого Съезда писателей нашей страны.
Диктор: Что такое социалистический реализм? Что значит это странное выражение, которое так режет ухо? Можно ли говорить о реализме социалистическом, капиталистическом, христианском, магометанском? Соответствует ли это чему-нибудь в действительности? Вопросы эти, по-видимому, часто задаются на Западе. Их страстно обсуждают в Польше. Мы сталкиваемся с ними и в нашей среде, где они волнуют упрямые души, впавшие в ересь сомнения и критики. Самое точное определение социалистического реализма дано в Уставе Союза советских писателей. Вот оно: "Социалистический реализм, являясь основным методом советской художественной литературы и литературной критики, требует от художников правдивого, исторически конкретного изображения действительности в ее революционном развитии. При этом, правдивость и историческая конкретность художественного изображения должны сочетаться с задачей идейной переделки и воспитания трудящихся людей в духе социализма". Такова, в нескольких словах, общая схема нашего искусства. Схема удивительно простая и в то же время достаточно гибкая, чтобы в нее можно было бы ввести Горького, Маяковского, Фадеева, Арагона, Эренбурга и сотни других, больших и малых социалистических реалистов. Но мы ничего не поймем в этой сухой формуле, если не попытаемся проникнуть в ее скрытый, глубокий смысл. В основе этой формулы лежит идея цели, всеохватывающего идеала, к которому стремиться действительность. Эта цель - коммунизм. Поэт не просто пишет стихи, он помогает своими стихами строить коммунизм.
Иван Толстой: Полвека в эфире. Год 67-й. Из публицистики года самое яркое - письмо Александра Солженицына писательскому съезду.
Диктор: Не имея доступа к съездовской трибуне, я прошу съезд обсудить:
... то нетерпимое дальше угнетение, которому наша художественная литература из десятилетия в десятилетия подвергается со стороны цензуры и с которым Союз Писателей не может мириться впредь.
Не предусмотренная конституцией и потому не законная, нигде публично не называемая цензура под затуманенным именем "Главлита" тяготеет над нашей художественной литературой и осуществляет произвол литературно неграмотных людей над писателями. Пережиток средневековья, цензура доволакивает свои мафусаиловы сроки едва ли не в XXI век! Тленная, она тянется присвоить себе удел нетленного времени: отбирать достойные книги от недостойных.
... А между тем сами цензурные ярлыки ("идеологически вредный", "порочный" и т.д.) недолговечны, текучи, меняются на наших глазах. Даже Достоевского, гордость мировой литературы у нас одно время не печатали (не полностью печатают и сейчас), исключали из школьных программ, делали недоступным для чтения, поносили. Сколько лет считался "контрреволюционным" Есенин (и за книги его даже давались тюремные сроки)? Не был ли Маяковский "анархиствующим политическим хулиганом"? Десятилетиями считались "антисоветскими" неувядаемые стихи Ахматовой. Первое робкое напечатание ослепительной Цветаевой десять лет назад было объявлено "грубой политической ошибкой". Лишь с опозданием в 20 и 30 лет нам возвратили Бунина, Булгакова, Платонова, неотвратимо стоят в череду Мандельштам, Волошин, Гумилев, Клюев, не избежать когда-то признать и Замятина и Ремизова. Тут есть разрешающий момент - смерть неугодного писателя, после которой, вскоре или не вскоре, его возвращают нам, сопровождая "объяснением ошибок".
... Я спокоен, конечно, что свою писательскую задачу я выполню при всех обстоятельствах, а из могилы - еще успешнее и неоспоримее, чем живой. Никому не перегородить путей правды, и за движение ее я готов принять и смерть. Но может быть многие уроки научат нас, наконец, не останавливать пера писателя при жизни?
Это еще ни разу не украсило нашей истории".
Иван Толстой: Письмо Солженицына имело резонанс не только внутри страны и в эмиграции. От идеологических колодок страдали и писатели всех социалистических стран. В 67-м проходил и съезд писателей Чехословакии в Праге. Вот как описывал один из его эпизодов наш сотрудник, тоже писатель, Владимир Варшавский.
Владимир Варшавский: Это произошло в первый же день съезда. Во время заседания один писатель неожиданно встал и, размахивая копией письма Солженицына, заявил: все знают, что это письмо существует, и я его прочту. Тогда член ЦК компартии Чехословакии Владимир Каутский вышел из зала, пригласив всех участников съезда последовать его примеру. Но с ним вышли только два или три человека. Остальные выслушали письмо Солженицына. Когда оно было прочитано, все аплодировали. И как в таких случаях выражаются советские газеты, "аплодисменты перешли в овацию". Так что, как видите, нельзя сказать, что письмо читалось официально, но все-таки оно читалось во всеуслышание и в зале заседания.
Иван Толстой: В те годы, если кто помнит, в советской печати выработалась такая пренебрежительная манера высказываться об эмигрантах. С неизменными словами о гибели таланта на чужбине. Поэт Татьяна Фесенко решила на эти разговоры возразить и собрала толстенный том стихов русских поэтов, живущих в рассеянии, - антологию "Содружество". В 67-м радио Свобода представило книгу слушателям.
Диктор: У микрофона Владимр Апошнин. Издательский отдел книжного магазина Виктора Камкина в Вашингтоне (США) выпустил сборник "Содружество". Это - обстоятельная антология зарубежной поэзии на русском языке. Составила сборник Татьяна Фесенко. В предисловии к сборнику "Содружество" Татьяна Фесенко пишет: "Все стихи, собранные в этой книге, присланы составителю самими поэтами в результате приглашения, сделанного от лица издателя участникам сборника. В сборник включены произведения только и поныне здравствующих поэтов. Среди них люди разного возраста. Так, старейшему из участников сборника Димитрию Магуле 86 лет. Самой молодой участнице Елене Матвеевой 21 год". Что в данном сборнике особенно отрадно, так это тот размах, с которым он составлен. Ведь в "Содружестве" приняли участие 75 поэтов трех поколений из разных стран русского рассеяния. Нельзя также и не отметить, что размаху соответствует широта и объективность подхода. Надо признать, что Татьяна Фесенко доказала, что до качественного оскудения русской эмигрантской поэзии еще далеко. И распространяемые партийной критикой в Советском Союзе слухи о естественной, неизбежной и закономерной смерти этой поэзии пока сильно преувеличены. Сборник "Содружество" открывается стихотворением поэта старшего поколения Георгия Адамовича "Вспоминая акмеизм".
Диктор:
После того, как были ясными
И обманулись, - дрожь и тьма.
Пора проститься с днями красными,
Друзья расчета и ума.
Прядь вьется тускло-серебристая.
Как детям в школе жить-бороться?
Прохладный вечер, небо чистое,
В прозрачном небе птица вьется.
Да, оправдались все сомнения:
Мир непонятен, пуст, убог.
Есть опьяняющее пение,
Но петь и верить я не мог.
Владимир Апошнин: Из других поэтов старшего и среднего поколений, принявших участие в сборнике "Содружество", отметим Николая Бернера, Глеба Глинку, Владимира Дукельского, Дмитрия Магулу, Ирину Одоевцеву, Юрия Терапиано, Ивана Елагина, Кирилла Померанцева. В сборнике "Содружество" принимают участие молодые поэты и поэтессы, не забывшие за рубежом русский язык. Следует обратить внимание на своеобразие поэтической техники Ираиды Легкой, которая, свободно владея английским, была воспитана и на русской, и на американской поэзии. Вот одно ее стихотворение.
Диктор:
Через море бед,
Через горе вод
Выход один - развод.
И хожу безбраслетная,
И хожу безколечная,
Такая свободная, такая ничья.
Иногда печальная,
Иногда беспечная,
Сама своя.
Иван Толстой: 67-й год. Если уж говорить о книгах года, вряд ли что могло по сенсационности сравниться с тем, что выпустила дочь Сталина Светлана Аллилуева.
Диктор: "Двадцать писем к другу". Это заглавие дала своей книге Светлана Аллилуева - дочь Сталина. Книга ее, написанная в форме писем к неизвестному другу, повествует о детстве и юношеских годах, прожитых в семье диктатора. Аллилуева рассказывает о своих родных и друзьях, и о людях, которые были близки к семейному кругу Сталина. Книге предпослано краткое предисловие, составленное самой Светланой Аллилуевой. Это предисловие было ею написано в мае 1967 года в американском городке Локуст Вэлли, находящемся неподалеку от Нью-Йорка.
Галина Рудник (за Светлану Аллилуеву): Эти письма были написаны летом 1963 года в деревне Жуковке, недалеко от Москвы, в течение 35 дней. Свободная форма писем позволила мне быть абсолютно искренней, и я считаю то, что написано, исповедью. Тогда мне не представлялось возможным даже думать об опубликовании книги. Сейчас, когда такая возможность появилась, я не стала ничего изменять в ней, хотя с тех пор прошло уже четыре года, и я уже далеко от России. Кроме необходимой правки в процессе подготовки рукописи к печати, несущественных купюр и добавления подстрочных примечаний, книга осталась в том виде, в каком ее читали мои друзья в Москве. Мне бы хотелось сейчас, чтобы каждый, кто будет читать эти письма, считал, что они адресованы к нему лично. Светлана Аллилуева.
Диктор: Книга Светланы Аллилуевой открывается посвящением: "Памяти моей матери"- указано на первой странице. Сегодня мы передадим начало первого письма.
Галина Рудник: Второго марта меня разыскали на уроке французского языка в Академии и передали, что Маленков просит приехать на Ближнюю. Ближней называлась дача отца в Кунцево, в отличие от других дальних дач. Это было уже невероятно, чтобы кто-то иной, а не отец приглашал приехать к нему на дачу. Я ехала туда со страшным чувством смятения. Когда мы въехали в ворота, и на дорожке возле дома машину остановили Хрущев и Булганин, я решила, что все кончено. Я вышла, они взяли меня под руки. Лица обоих были заплаканы. Идем в дом, - сказали они, - там Берия и Маленков тебе все расскажут. В доме, уже в передней было все не как обычно. Вместо привычной тишины, глубокой тишины, кто-то бегал и суетился. Когда мне сказали, наконец, что у отца был ночью удар и что он без сознания, я почувствовала даже облегчение. Потому что мне казалось, что его уже нет. В большом зале, где лежал отец, толпилось масса народу. Незнакомые врачи, впервые увидевшие больного (академик Виноградов, много лет наблюдавший отца, сидел в тюрьме), ужасно суетились вокруг. Ставили пиявки на затылок и шею, ставили кардиограммы, делали рентген легких. Медсестра беспрестанно делала какие-то уколы. Один из врачей беспрерывно записывал в журнал ход болезни. Все суетились, спасая жизнь, которую нельзя было уже спасти. Только один человек вел себя почти неприлично. Это был Берия. Он был возбужден до крайности. Лицо его, и без того отвратительное, то и дело искажалось от распиравших его страстей. А страсти его были: честолюбие, жестокость, хитрость, власть, власть. Он так старался в этот ответственный момент, как бы не перехитрить и как бы не недохитрить. И это было написано на его лбу. Он подходил к постели и подолгу всматривался в лицо больного. Отец иногда открывал глаза, но, по-видимому, это было без сознания или в затуманенном сознании. Берия глядел тогда, впиваясь в эти затуманенные глаза. Он желал и тут быть самым верным, самым преданным, каковым он изо всех сил старался казаться отцу и в чем, к сожалению, слишком долго преуспевал. А когда все было кончено, он первым выскочил в коридор, и в тишине зала, где все стояли молча вокруг одра, был слышен его громкий голос, не скрывавший торжества: "Хрусталев, машину!"
Выход русской "Лолиты" тоже перевернул русскую литературу и русского читателя. Книга сделала набоковское - прежде неизвестное - имя одиозным, легендарным, мифическим. Сам факт, что великий и недоступный русский писатель жив и славен, это превращало жизнь читателя в праздник.
Но - останемся корректными: русская "Лолита" сделалась вехой: но чуть позже, не в 67-м. Она пока еще пробирается к русским берегам во тьме избранных чемоданов.
Год начинался с триумфа другой литературной новинки - романа "Мастер и Маргарита", первая часть которого появилась еще в ноябрьской книжке "Москвы", а вторая - в январской 67-го. По журнальным страницам в Париже была немедленно изготовлена отдельная книжка, страдавшая тем же московским недостатком - огромными купюрами, не всегда даже носившими объяснимый цензурой характер.
Этому и были посвящены несколько передач Виктора Франка из Лондона.
Виктор Франк: Начнем с литературной викторины. Откуда взят этот отрывок?
Диктор: - Не пытался ли он проповедовать что-либо в присутствии солдат?
- Нет, Игемон, он не был многословен на этот раз. Единственное, что он сказал, это что в числе человеческих пороков одним из самых главных он считает трусость.
- К чему это было сказано? - услышал внезапно гость треснувший голос.
- Этого нельзя было понять. Он вообще вел себя странно. Как впрочем, и всегда.
- В чем странность?
- Он все время пытался заглянуть в глаза то одному, то другому из окружающих. И все время улыбался какой-то растерянной улыбкой.
Виктор Франк: Наверное, это из Мастера и Маргариты, скажет всякий, кто хорошо помнит замечательный роман Михаила Булгакова. И будет прав. Похоже на разговор Пилата с начальником тайной службы после казни Христа, - добавят знатоки романа. Да. Так оно и есть. Но откройте журнал "Москва", где "Мастер и Маргарита" напечатан. Номер первый за этот год на странице 101, на которой происходит разговор Пилата со своим подручным. И только что прослушанного вами отрывка вы здесь не найдете. Правда, после слов "Этого он, Игемон, не сказал", внимательно присмотревшись, вы обнаружите троеточие. Но догадаться, что за этим троеточием скрывается существенная часть диалога, мог бы разве сам дьявол Воланд, герой булгаковского романа. Однако к нам в руки попал полный текст машинописи "Мастера и Маргариты". И мы сравнили его с напечатанным в журнале "Москва". При этом-то сравнении и обнаружилась вышеозначенное, как бы это повежливее выразиться, упущение, наряду с почти двумя сотнями ему подобных, возникших, как официально говорится в таких случаях, в процессе подготовки рукописи к печати. Результатами наших изысканий мы и хотим подробно поделиться с вами.
Иван Толстой: Еще одной книжной сенсацией 67-го года стал выход философско-публицистического сборника "Из глубины", как будто вопреки 50-летней советской истории. У нашего микрофона отец Александр Шмеман.
Александр Шмеман: В Париже, в издательстве Русского Студенческого Христианского Движения только что вышел сборник под заглавием "Из глубины". Книга эта не совсем обычная. Ибо, как пишет в предисловии к ней профессор Никита Струве, выходит она в свет полвека после того, что была составлена. А составлен был этот сборник в 1918 году, как реакция ведущих русских философов и мыслителей на революцию. В нем принимали участие те же лица, которые за 10 лет до этого, в 1909 году, выпустили пророческий и нашумевший сборник "Вехи". В сборнике "Из глубины" мы находим имена Аскольдова, Бердяева, Булгакова, Вячеслава Иванова, Изгоева, Новгородцева, Струве, Франка и других. И можно без преувеличения сказать, что весь цвет русской мысли, что все виднейшие представители знаменитого нашего серебряного века, вожди духовного и религиозного ренессанса объединились здесь, чтобы дать ответ на великий перелом, совершавшийся на их родине. Но книге тогда не суждено было увидеть свет. Сверстанная уже, она была остановлена цензурой. Через три года, в 1921 году выпущенный самовольно рабочими, сборник был немедленно конфискован. И вот, только теперь, в 50-ти летнюю годовщину события, ответом на который он был, этот сборник усилиями молодежи, не забывшей своих учителей, выходит на суд читателя. И вот, что удивительно: прошло 50 лет, а написанное тогда не устарело. Тот голос совести, голос веры, надежды и любви, что прозвучал тогда, оказывается полновесным и важным и сейчас для нас. Задачу сборника так определяет профессор Струве, между прочим, внук того самого Струве, что вдохновил и "Вехи", и "Из глубины": "Революция 1917 года перед судом русской религиозно-философской и религиозно-общественной мысли. Таково, сведенное к одной фразе значение сборника. Поразителен, в отличие от поэтов, полный консенсус русских мыслителей восприятия революции. Лишенная всякой созидательной силы, она для всех них с самого начала глубочайшая духовная катастрофа". По счастливой случайности, но, вероятно, в силу какой-то тайной необходимости, сборник появляется накануне 50-тилетия октябрьской революции. Никакие чудеса техники, приуроченные к этому дню, никакие торжества и многочисленные брошюры, восхваляющие достижения октября, не заглушат того глубокого кризиса, который переживает сейчас Россия. Как 50 лет назад кучка мыслителей, так сегодня широкие слои новой русской интеллигенции взывают из глубины.
Иван Толстой: Полвека в эфире. Год 67-й. 50-летие октябрьской революции потянуло за собой многие забытые имена. В одной из передач наш сотрудник Игорь Ланин (настоящая фамилия - Глазенап) вспоминал:
Игорь Ланин: Прожив 30 лет в Советском Союзе и благополучно из него, наконец, выбравшись 20 лет тому назад, я вынес свойственное всем бывшим советским гражданам отвращение к советской печати. Для человека, имеющего в своем распоряжении газеты и журналы всего мира и обладающего возможностью читать их на двух или трех языках, кроме русского (заметим, что и русская периодическая печать имеется за рубежом в достаточном количестве), развертывание страниц "Правды", "Известий" или "Литературной газеты" связано с непреодолимым чувством почти что физического отвращения. Но в последнее время я стал пересиливать себя и все же раскрывать страницы советской печати и читать их. Ибо и в Советском Союзе, как говорят, кое-какие вещи начинают приходить в движение, люди, мол, начинают освобождаться от надоевших шаблонов и обнаруживать робкие попытки к самостоятельному мышлению.
Вот открыл я "Литературную газету" за прошлую неделю и увидел в ней фотографию небезызвестного Джона Рида в Москве в 20-м году. Американского энтузиаста русской революции и автора книги "10 дней, которые потрясли мир". Замечу, что имя Джона Рида на Западе мало кому известно, а книги его почти никто и не читал. Не читал ее потому, что панегирики, славословия большевистской революции нормального читателя здесь мало интересовали. Но когда я увидел портрет Джона Рида в "Литературной газете" и его корреспонденцию, отправленную в Америку 13 ноября 1917 года из Петрограда, то мне вспомнилось совсем другое. Воспоминание мое было чисто личного характера. 20 марта 1937 года в квартире моих родителей, где проживал и я, был произведен обыск, после которого меня увезли на Лубянку. При обыске чекистов больше всего интересовала моя скромная библиотека. И единственной книгой, которая была в ту ночь из нее изъята, были именно те самые "10 дней, которые потрясли мир" Джона Рида. Понятно, конечно, почему книга Джона Рида исчезла перед войной из всех библиотек. В ней были имена Троцкого, Зиновьева, кого угодно, но о Сталине, сколько мне помнится, почти не упоминалось. И вот теперь, почти после 30-ти летнего забвения Джон Рид снова в чести, и его малоинтересные и совершенно необъективные статьи о русской революции перепечатываются, выдержками, с большими пропусками, конечно, в "Литературной газете". А вот главный его труд, вот эти "10 дней", появятся ли они снова в печати?
Иван Толстой: В нашей нью-йоркской студии также готовили разнообразные передачи на историко-революционные темы. Рассказывает Михаил Коряков.
Михаил Коряков: У каждого из нас есть друзья, но среди этих друзей бывают еще особенные - дорогие. Для меня таким особенным, дорогим другом был Юрий Петрович Денике. Правда, мы разнились по возрасту. Он родился в конце 80-х годов прошлого века, а я в 1911 году, почти на четверть века позже. В 21-м году, когда я еще бегал босиком по деревенской улице в Сибири, Юрий Петрович был уже профессором Московского университета. Но такая разница не мешала, а наоборот, способствовала нашей дружбе. Познакомившись за рубежом, мы часто встречались, часто вместе обедали, ужинали. Юрию Петровичу, верно, был интересен человек, выросший уже при советской власти, проведший уже 4 года на фронтах Великой Отечественной войны. Мне же он был интересен как живой свидетель и участник событий первых лет революции, от которого я мог узнать то, о чем не говорится в брошюрках партийных пропагандистов, в официальных учебниках истории октября. Эти брошюрки, эти официальные учебники говорят, что октябрьский переворот был совершен при поддержке рабочих Петрограда. Но они умалчивают о том, что в конце 17-го - начале 18-го годов в Петрограде возникло рабочее движение сопротивления партийной диктатуре. Юрий Петрович Денике был как раз участником этого движения. После того, как было разогнано Учредительное Собрание, рассказывал он, в Петрограде было много рабочих демонстраций против установившейся диктатуры. При разгоне одной из демонстраций были убиты два рабочих Невского судостроительного завода. На заводе в связи с этим состоялся большой митинг. Был вызван представитель большевиков, приехал Матвей Муранов - известный большевик. О нем есть заметка в новом издании Малой советской энциклопедии. Муранов был вынужден признать, что при разгоне рабочей демонстрации оказались жертвы, но он пытался защищать политику диктатуры. В результате, рабочие Невского судостроительного завода тут же с позором прогнали его с митинга. Именно на этом митинге было постановлено создать особую организацию "Собрание представителей от фабрик и заводов для руководства рабочим сопротивлением диктатуре". В эту организацию был введен и Юрий Петрович Денике, выступавший на том же митинге. Все это нужно знать, если мы хотим подвести точные, верные, правильные итоги минувшего пятидесятилетия.
Иван Толстой: Еще одна тема 67-го года - арабо-израильский конфликт. Вот фрагмент новостной передачи. Читает Татьяна Вербицкая.
Татьяна Вербицкая: Положение на Ближнем Востоке продолжает оставаться напряженным. Несмотря на то, что члены ООН неустанно призывают арабских лидеров и представителей Израиля приступить к переговорам, на израильско-египетской границе то и дело происходят кровавые столкновения. Арабы отклоняют предложение представителей ООН сесть вместе с уполномоченными Израиля за один стол и приступить к обсуждению создавшегося на Ближнем Востоке положения. К тому же, этот очаг напряженности, который в любой момент может вспыхнуть новым пожаром, всячески раздувается советским правительством, не устающим повторять, что оно полностью поддерживает политику арабских стран, направленную на уничтожение израильского государства. Советский Союз оказывает арабским экстремистам, мечтающим стереть Израиль с лица земли, не только моральную поддержку, но и предоставляет им широкую военную помощь. В граничащие с Израилем арабские государства широким потоком продолжает поступать советское оружие - самолеты, танки, орудия и боеприпасы. Цель этих военных поставок ясна: снова предоставить арабским националистам возможность напасть на Израиль и помочь им осуществить их давнюю мечту - уничтожить два с половиной миллиона евреев, проживающих в Израиле.
Иван Толстой: Еврейская тема в Советском Союзе немедленно сделалась актуальной и острой. Не забудем, что для интеллигенции вопрос об эмиграции практически еще не поднимался. Евреи собирались жить в Москве, Ленинграде, Кишиневе - там, где они родились. Но советские власти уже дали им понять, что равны не все: некоторые - более равные. Доходило до варварских акций. Если мы говорим о книгах, то в издательстве "Наука" был остановлен и запрещен выход "Иудейской войны" Иосифа Флавия. Сама тема двухтысячелетней давности звучала крамольно.
Вот фрагмент из передачи на еврейскую тему 67-го года.
Диктор: Автор статьи о положении евреев в Советском Союзе американский журналист Пауль Воль долгое время жил и работал в Советском Союзе. Воль пишет:
Диктор: В связи с напряженным положением на Ближнем Востоке, над тремя миллионами евреев, проживающих в Советском Союзе, начинают сгущаться тучи. Радиопередачи из Тель-Авива подвергаются глушению, на улицах Москвы больше не видно автомобилей с флажком, на котором изображена звезда Давида. Израильское посольство закрыто. Советские граждане-евреи, которые уже получили визу для поездки в Израиль, не могут больше покинуть пределы Советского Союза. Советское правительство считает, что военные победы Израиля над коалицией арабских стран должны были бы превратить его во враждебное для всех советских граждан государство. Таким образом, любое выражение симпатии советских евреев к своим израильским соплеменникам, обозначает, как на это намекала советская пропаганда, измену советскому отечеству. Воль продолжает: но что же собственно означает выразить симпатию своим единоплеменникам? Никто этого точно не знает. Видимо, достаточно сказать только одно слово в защиту Израиля, написать письмо другу, проживающему там, чтобы, по мнению советского руководства, быть причисленным к изменникам своей родины.
Диктор: Корреспондент "Крисчен Сайенс Монитор" указывает затем, что не только дети со смешанной кровью хотят, чтобы в их паспорте было указано их еврейское происхождение, но даже и взрослые полу-евреи требуют, чтобы в их удостоверении личности было указано на их еврейскую национальность. При этом, как отмечает американский журналист, никто их них никогда не принадлежал ни к какой еврейской религиозной организации. И, тем не менее, многие из этих неверующих полу-евреев во время этих еврейских праздников приходят в синагогу и принимают участие в праздничном гулянии у храма.
Иван Толстой: Полвека в эфире. Год 67-й. Основные события. Хроникер - Владимир Тольц.
Владимир Тольц: - Три американских астронавта гибнут при старте космического корабля Аполлон-1.
- Военный переворот в Греции. У власти - "черные полковники".
- Шестидневная война между Израилем и Египтом. Израиль захватывает восточную часть Иерусалима, находившуюся под контролем Иордании, а также территории, в четыре раза превосходящие Израиль по площади.
- Выходят Указы Президиума Верховного Совета СССР о реабилитации советских курдов, турок, хемшинов и крымских татар, обвиненных во время войны в измене.
- Дочь Сталина Светлана Аллилуева отказывается вернуться в СССР во время поездки в Индию. Она просит политического убежища в Соединенных Штатах.
- Южноафриканский хирург Кристиан Барнард впервые в истории пересаживает сердце человеку. Пациента зовут Луис Вашканский.
- 1033 советских гражданина эмигрируют в Соединенные Штаты.
- Совершает свой первый полет сверхзвуковой пассажирский самолет франко-британского производства "Конкорд".
- В продаже появляется первая микроволновая печь.
- Прекращает свой выход нью-йоркский альманах "Воздушные пути".
- Художник и поэт Олег Соханевич на резиновой надувной лодке совершает побег по Черному морю в Турцию.
- Умирают писательница Дороти Паркер, актриса Вивиен Ли, гитарист и певец Вуди Гатри, художники Ренэ Магритт и Давид Бурлюк, писатель Илья Эренбург.
- На экраны выходит фильм Микельанджело Антониони "Blow Up".
- Габриэль Гарсия Маркес выпускает роман "Сто лет одиночества".
- Дастин Хоффман снимается в фильме "Выпускник". Успеху картины способствуют песни Саймона и Гарфункеля.
- Один из музыкальных хитов года - песня "Happy Together".
Иван Толстой: 67-й год. Год тамиздата. На Западе появляется все больше рукописей современных советских писателей. Прибыла и повесть Лидии Чуковской "Софья Петровна", первое художественное произведение о сталинизме, написанное еще до войны. Эмигрантское издательство выпустило книжку не под авторским заглавием, а с названием "Опустелый дом": ахматовские слова из "Реквиема". Вот предисловие к радиокомпозиции, прозвучавшей на волнах Свободы.
Диктор: Одним из событий нынешнего литературного сезона на Западе является выход в свет в Париже на русском языке небольшой повести под названием "Опустелый дом". Автор этой правдивой и трагической повести - Лидия Чуковская - дочь советского писателя Корнея Чуковского. На Запале Лидия Чуковская была до сих пор известна, как автор смелого, открытого письма Михаилу Шолохову в защиту писателей Синявского и Даниэля. Повесть "Опустелый дом" - один из наиболее ярких образцов "зарубежной литературы не зарубежных писателей", как метко определил профессор Глеб Струве это сравнительно новое, по крайней мере, в нынешних масштабах явление. Повесть эта была написана под свежим впечатлением сталинских чисток, зимой 1939-40 годов в Ленинграде, то есть 28 лет назад. В период военных действий Лидия Чуковская очутилась вне Ленинграда, а рукопись осталась у друзей, которые погибли во время блокады города. После войны Чуковская отыскала чудом уцелевшую тетрадь. 20-й съезд партии и разоблачение сталинских преступлений побудили ее предложить свою повесть для издания в СССР. Это было 5 лет назад. Но повесть не была принята ни одним советским издательством. В машинописном виде она ходила по рукам, и один из экземпляров попал за границу.
Иван Толстой: Подготовка к съезду писателей в Москве. Радио Свобода обращается к тексту, за который его автор уже отбывает срок.
Диктор: Во время подготовки к Четвертому Съезду писателей, конечно, много говорилось о социалистическом реализме как о обязательном для всех советских писателей методе работы. Будет говориться о нем и на съезде. Вот в связи с этим слушайте сегодня специальную передачу: выдержки из статьи "Что такое социалистический реализм?" Статья эта впервые была напечатана во французском журнале "Эспри" в феврале 1959 года. Затем, тогда же, в русском зарубежном альманахе "Мосты", во втором номере, она была напечатана в обратном переводе с французского. Тогда она считалась анонимной. Потом выяснилось, что автор ее - Синявский, который в прошлом году был осужден в Москве вместе с другим советским писателем Даниэлем на длительное заключение за опубликование своих произведений за границей. Одним из этих произведений и была статья "Что такое социалистический реализм?". Выдержки из нее мы и передаем в преддверии Четвертого Съезда писателей нашей страны.
Диктор: Что такое социалистический реализм? Что значит это странное выражение, которое так режет ухо? Можно ли говорить о реализме социалистическом, капиталистическом, христианском, магометанском? Соответствует ли это чему-нибудь в действительности? Вопросы эти, по-видимому, часто задаются на Западе. Их страстно обсуждают в Польше. Мы сталкиваемся с ними и в нашей среде, где они волнуют упрямые души, впавшие в ересь сомнения и критики. Самое точное определение социалистического реализма дано в Уставе Союза советских писателей. Вот оно: "Социалистический реализм, являясь основным методом советской художественной литературы и литературной критики, требует от художников правдивого, исторически конкретного изображения действительности в ее революционном развитии. При этом, правдивость и историческая конкретность художественного изображения должны сочетаться с задачей идейной переделки и воспитания трудящихся людей в духе социализма". Такова, в нескольких словах, общая схема нашего искусства. Схема удивительно простая и в то же время достаточно гибкая, чтобы в нее можно было бы ввести Горького, Маяковского, Фадеева, Арагона, Эренбурга и сотни других, больших и малых социалистических реалистов. Но мы ничего не поймем в этой сухой формуле, если не попытаемся проникнуть в ее скрытый, глубокий смысл. В основе этой формулы лежит идея цели, всеохватывающего идеала, к которому стремиться действительность. Эта цель - коммунизм. Поэт не просто пишет стихи, он помогает своими стихами строить коммунизм.
Иван Толстой: Полвека в эфире. Год 67-й. Из публицистики года самое яркое - письмо Александра Солженицына писательскому съезду.
Диктор: Не имея доступа к съездовской трибуне, я прошу съезд обсудить:
... то нетерпимое дальше угнетение, которому наша художественная литература из десятилетия в десятилетия подвергается со стороны цензуры и с которым Союз Писателей не может мириться впредь.
Не предусмотренная конституцией и потому не законная, нигде публично не называемая цензура под затуманенным именем "Главлита" тяготеет над нашей художественной литературой и осуществляет произвол литературно неграмотных людей над писателями. Пережиток средневековья, цензура доволакивает свои мафусаиловы сроки едва ли не в XXI век! Тленная, она тянется присвоить себе удел нетленного времени: отбирать достойные книги от недостойных.
... А между тем сами цензурные ярлыки ("идеологически вредный", "порочный" и т.д.) недолговечны, текучи, меняются на наших глазах. Даже Достоевского, гордость мировой литературы у нас одно время не печатали (не полностью печатают и сейчас), исключали из школьных программ, делали недоступным для чтения, поносили. Сколько лет считался "контрреволюционным" Есенин (и за книги его даже давались тюремные сроки)? Не был ли Маяковский "анархиствующим политическим хулиганом"? Десятилетиями считались "антисоветскими" неувядаемые стихи Ахматовой. Первое робкое напечатание ослепительной Цветаевой десять лет назад было объявлено "грубой политической ошибкой". Лишь с опозданием в 20 и 30 лет нам возвратили Бунина, Булгакова, Платонова, неотвратимо стоят в череду Мандельштам, Волошин, Гумилев, Клюев, не избежать когда-то признать и Замятина и Ремизова. Тут есть разрешающий момент - смерть неугодного писателя, после которой, вскоре или не вскоре, его возвращают нам, сопровождая "объяснением ошибок".
... Я спокоен, конечно, что свою писательскую задачу я выполню при всех обстоятельствах, а из могилы - еще успешнее и неоспоримее, чем живой. Никому не перегородить путей правды, и за движение ее я готов принять и смерть. Но может быть многие уроки научат нас, наконец, не останавливать пера писателя при жизни?
Это еще ни разу не украсило нашей истории".
Иван Толстой: Письмо Солженицына имело резонанс не только внутри страны и в эмиграции. От идеологических колодок страдали и писатели всех социалистических стран. В 67-м проходил и съезд писателей Чехословакии в Праге. Вот как описывал один из его эпизодов наш сотрудник, тоже писатель, Владимир Варшавский.
Владимир Варшавский: Это произошло в первый же день съезда. Во время заседания один писатель неожиданно встал и, размахивая копией письма Солженицына, заявил: все знают, что это письмо существует, и я его прочту. Тогда член ЦК компартии Чехословакии Владимир Каутский вышел из зала, пригласив всех участников съезда последовать его примеру. Но с ним вышли только два или три человека. Остальные выслушали письмо Солженицына. Когда оно было прочитано, все аплодировали. И как в таких случаях выражаются советские газеты, "аплодисменты перешли в овацию". Так что, как видите, нельзя сказать, что письмо читалось официально, но все-таки оно читалось во всеуслышание и в зале заседания.
Иван Толстой: В те годы, если кто помнит, в советской печати выработалась такая пренебрежительная манера высказываться об эмигрантах. С неизменными словами о гибели таланта на чужбине. Поэт Татьяна Фесенко решила на эти разговоры возразить и собрала толстенный том стихов русских поэтов, живущих в рассеянии, - антологию "Содружество". В 67-м радио Свобода представило книгу слушателям.
Диктор: У микрофона Владимр Апошнин. Издательский отдел книжного магазина Виктора Камкина в Вашингтоне (США) выпустил сборник "Содружество". Это - обстоятельная антология зарубежной поэзии на русском языке. Составила сборник Татьяна Фесенко. В предисловии к сборнику "Содружество" Татьяна Фесенко пишет: "Все стихи, собранные в этой книге, присланы составителю самими поэтами в результате приглашения, сделанного от лица издателя участникам сборника. В сборник включены произведения только и поныне здравствующих поэтов. Среди них люди разного возраста. Так, старейшему из участников сборника Димитрию Магуле 86 лет. Самой молодой участнице Елене Матвеевой 21 год". Что в данном сборнике особенно отрадно, так это тот размах, с которым он составлен. Ведь в "Содружестве" приняли участие 75 поэтов трех поколений из разных стран русского рассеяния. Нельзя также и не отметить, что размаху соответствует широта и объективность подхода. Надо признать, что Татьяна Фесенко доказала, что до качественного оскудения русской эмигрантской поэзии еще далеко. И распространяемые партийной критикой в Советском Союзе слухи о естественной, неизбежной и закономерной смерти этой поэзии пока сильно преувеличены. Сборник "Содружество" открывается стихотворением поэта старшего поколения Георгия Адамовича "Вспоминая акмеизм".
Диктор:
После того, как были ясными
И обманулись, - дрожь и тьма.
Пора проститься с днями красными,
Друзья расчета и ума.
Прядь вьется тускло-серебристая.
Как детям в школе жить-бороться?
Прохладный вечер, небо чистое,
В прозрачном небе птица вьется.
Да, оправдались все сомнения:
Мир непонятен, пуст, убог.
Есть опьяняющее пение,
Но петь и верить я не мог.
Владимир Апошнин: Из других поэтов старшего и среднего поколений, принявших участие в сборнике "Содружество", отметим Николая Бернера, Глеба Глинку, Владимира Дукельского, Дмитрия Магулу, Ирину Одоевцеву, Юрия Терапиано, Ивана Елагина, Кирилла Померанцева. В сборнике "Содружество" принимают участие молодые поэты и поэтессы, не забывшие за рубежом русский язык. Следует обратить внимание на своеобразие поэтической техники Ираиды Легкой, которая, свободно владея английским, была воспитана и на русской, и на американской поэзии. Вот одно ее стихотворение.
Диктор:
Через море бед,
Через горе вод
Выход один - развод.
И хожу безбраслетная,
И хожу безколечная,
Такая свободная, такая ничья.
Иногда печальная,
Иногда беспечная,
Сама своя.
Иван Толстой: 67-й год. Если уж говорить о книгах года, вряд ли что могло по сенсационности сравниться с тем, что выпустила дочь Сталина Светлана Аллилуева.
Диктор: "Двадцать писем к другу". Это заглавие дала своей книге Светлана Аллилуева - дочь Сталина. Книга ее, написанная в форме писем к неизвестному другу, повествует о детстве и юношеских годах, прожитых в семье диктатора. Аллилуева рассказывает о своих родных и друзьях, и о людях, которые были близки к семейному кругу Сталина. Книге предпослано краткое предисловие, составленное самой Светланой Аллилуевой. Это предисловие было ею написано в мае 1967 года в американском городке Локуст Вэлли, находящемся неподалеку от Нью-Йорка.
Галина Рудник (за Светлану Аллилуеву): Эти письма были написаны летом 1963 года в деревне Жуковке, недалеко от Москвы, в течение 35 дней. Свободная форма писем позволила мне быть абсолютно искренней, и я считаю то, что написано, исповедью. Тогда мне не представлялось возможным даже думать об опубликовании книги. Сейчас, когда такая возможность появилась, я не стала ничего изменять в ней, хотя с тех пор прошло уже четыре года, и я уже далеко от России. Кроме необходимой правки в процессе подготовки рукописи к печати, несущественных купюр и добавления подстрочных примечаний, книга осталась в том виде, в каком ее читали мои друзья в Москве. Мне бы хотелось сейчас, чтобы каждый, кто будет читать эти письма, считал, что они адресованы к нему лично. Светлана Аллилуева.
Диктор: Книга Светланы Аллилуевой открывается посвящением: "Памяти моей матери"- указано на первой странице. Сегодня мы передадим начало первого письма.
Галина Рудник: Второго марта меня разыскали на уроке французского языка в Академии и передали, что Маленков просит приехать на Ближнюю. Ближней называлась дача отца в Кунцево, в отличие от других дальних дач. Это было уже невероятно, чтобы кто-то иной, а не отец приглашал приехать к нему на дачу. Я ехала туда со страшным чувством смятения. Когда мы въехали в ворота, и на дорожке возле дома машину остановили Хрущев и Булганин, я решила, что все кончено. Я вышла, они взяли меня под руки. Лица обоих были заплаканы. Идем в дом, - сказали они, - там Берия и Маленков тебе все расскажут. В доме, уже в передней было все не как обычно. Вместо привычной тишины, глубокой тишины, кто-то бегал и суетился. Когда мне сказали, наконец, что у отца был ночью удар и что он без сознания, я почувствовала даже облегчение. Потому что мне казалось, что его уже нет. В большом зале, где лежал отец, толпилось масса народу. Незнакомые врачи, впервые увидевшие больного (академик Виноградов, много лет наблюдавший отца, сидел в тюрьме), ужасно суетились вокруг. Ставили пиявки на затылок и шею, ставили кардиограммы, делали рентген легких. Медсестра беспрестанно делала какие-то уколы. Один из врачей беспрерывно записывал в журнал ход болезни. Все суетились, спасая жизнь, которую нельзя было уже спасти. Только один человек вел себя почти неприлично. Это был Берия. Он был возбужден до крайности. Лицо его, и без того отвратительное, то и дело искажалось от распиравших его страстей. А страсти его были: честолюбие, жестокость, хитрость, власть, власть. Он так старался в этот ответственный момент, как бы не перехитрить и как бы не недохитрить. И это было написано на его лбу. Он подходил к постели и подолгу всматривался в лицо больного. Отец иногда открывал глаза, но, по-видимому, это было без сознания или в затуманенном сознании. Берия глядел тогда, впиваясь в эти затуманенные глаза. Он желал и тут быть самым верным, самым преданным, каковым он изо всех сил старался казаться отцу и в чем, к сожалению, слишком долго преуспевал. А когда все было кончено, он первым выскочил в коридор, и в тишине зала, где все стояли молча вокруг одра, был слышен его громкий голос, не скрывавший торжества: "Хрусталев, машину!"