На нашем календаре сегодня год 77-й. Драматический год для правозащитного движения в Советском Союзе - аресты лидеров движения, суровые приговоры, беспардонная ложь в прессе и на производственных собраниях, принуждение к эмиграции одних и немотивированные отказы другим. Обыски, изъятие западной литературы, круглосуточное глушение зарубежного радио (прежде всего - Радио Свобода), протесты ученых, писателей, художников. Культура и сопротивление - в общественной жизни страны и, как отражение, на волнах Свободы.
Среди упоминаемых в тот год имен информационными героями для Радио Свобода оказались два Гинзбурга, два Александра Гинзбурга. Гинзбург-правозащитник и Гинзбург-поэт, вошедший в историю под псевдонимом Александр Галич.
Александр Галич:
Когда я вернусь
И прямо с вокзала,
Разделавшись круто с таможней,
И прямо с вокзала
В кромешный, ничтожный, раешный
Ворвусь
В этот город,
Которым казнюсь и клянусь:
Когда я вернусь.
Иван Толстой: С этой песни Александра Галича, с этой музыкальной заставки всякий раз начиналась программа "Мы за границей", которая соединяла культуру и сопротивление и которую вела Мария Розанова.
Мария Розанова: Кто только у нас не ругал диссидентов! И писатели, и прокуроры, и знатные сталевары, и балерины. Но чтобы "Литературная газета" заговорила устами бывшего лагерника и убежденного христианина? Такого действительно еще не было. Главная мишень статьи Петрова-Агатова - известный советский диссидент Александр Гинзбург. Его он изображает в самых черных красках. На другой день после публикации этого письма в "Литературной газете" Александр Гинзбург был арестован. И первым вопросом некоторых западных журналистов было: а не фальшивка ли все это и существует ли на самом деле этот Петров-Агатов?
Нет, не фальшивка. Существует. Но кто он? За что сидел? И он действительно верит в Бога? И за что он так ненавидит Гинзбурга, с которым сначала сидел в одной камере, а потом по выходе из тюрьмы принимал от него помощь. И почему писал совсем недавно, год назад, в своем рождественском послании:
Диктор: Узникам владимирской Бастилии, узникам мордовских и пермских лагерей, вам, узникам всей вселенной я передаю свой братский привет и поздравляю вас с Рождеством Христовым. Нет, я не забыл о вас, Владимир Буковский и Кронид Любарский. В этот день я склоняю голову перед Александром Солженицыным и Александром Гинзбургом, перед Андреем Сахаровым и Петром Григоренко, перед их женами, несущими на алтарь сострадание ко всем гонимым, униженным и оскорбленным.
Иван Толстой: Цитату из Петрова-Агатова читал в качестве диктора Андрей Синявский. Мария Розанова продолжает.
Мария Розанова: И зачем сейчас на воле Петров-Агатов в "Литературной газете" доказывает, что в лагерях хорошо кормят, а в свое время из лагеря кричал, обращаясь к Западу. Цитируем.
Диктор: Возможно ли допустить, что нормальные люди в 20-м веке сажают за решетку других людей только потому, что эти последние по-иному мыслят? Что они по-другому пишут, что они верят в Бога? Я уже не говорю об изничтожении инакомыслящих голодом, своеобразной блокаде на истощение.
Мария Розанова: Что его - запугали, купили? Ответить на эти вопросы непросто.
Иван Толстой: Сразу после ареста Александра Гинзбурга, распорядителя общественного Фонда помощи заключенным и их семьям, дела Фонда подхватили другие участники правозащитного движения - Татьяна Ходорович и Мальва Ланда. Весной 77-го года на наших волнах прозвучало их письмо. Читает Галина Рудник.
Галина Рудник: Александру Солженицыну, Александру Гинзбургу, участникам Русского общественного Фонда СССР. Искренняя благодарность и глубокая признательность. 5 февраля мы приняли на себя трудную, но почетную и крайне необходимую обязанность взять распределение средств вашего Фонда. Человек хочет есть каждый день. Поэтому мы приступили к ней немедленно в горькую для нас минуту, минуту ареста Александра Гинзбурга - человека высочайшей честности, справедливости и разумности. Глубокий поклон ему от нас за те сказочные в условиях нашей жизни честность и ясность ведения дел Фонда, которую мы обнаружили, непосредственно приступив к своей работе. Глубокий поклон ему за справедливое и разумное распределение средств вверенного ему Фонда. Лишь начав это многотрудное дело, мы поняли воистину колоссальное значение существования общественного Фонда помощи преследуемым и заточенным, их нуждающимся и гонимым семьям и их плачущим детям. Именно поэтому мы, живущие в государстве, где запрещено и сознательно выкорчевывается милосердие к узникам, решили исполнить свой первейший долг. Кроме поддержки жизни и здоровья политических преступников, их страдающих матерей, жен и детей, Фонд в нашей стране необходим еще по двум основным причинам: первая и основная - моральная поддержка узникам, закрытым от всего мира. В беседах с освободившимися заключенными часто приходится слышать: самое страшное - это ощущение, что тебя забыли. Подчеркиваем - самое страшное - не помнят, забыли, один я. Значит, Фонд избавляет советских узников от самого страшного - от чувства одиночества и заброшенности. От этого же ощущения заброшенности он спасает и семьи заключенных. Ощутимое присутствие общественного Фонда вселяет надежду в сердца отцов и матерей, что их дети будут жить и расти, что бы ни случилось с их родителями. Ибо о них знают и помнят. Милосердие, которое с таким рвением искоренялось нашими властями, вновь пробудилось и побороло страх. Татьяна Ходорович и Мальва Ланда. 5 апреля 1977 года.
Иван Толстой: Полвека в эфире. Год 77-й. Культура и сопротивление.
Александр Гинзбург находился под следствием, дома оставалась его жена Арина и двое детей. Очередная передача Радио Свобода была посвящена как раз семье заключенного. Передачу вела Галина Рудник.
Галина Рудник: На прошедших в Риме Сахаровских слушаниях выступили свидетели, недавно выехавшие из стран Советского Союза и стран Восточной Европы. Но кроме их показаний, в зале римского Дворца Конгрессов прозвучали и другие, пожалуй, более волнующие. Эти свидетельства были сделаны в Советском Союзе, записаны на магнитофонную пленку и доставлены в Рим. Говорит жена арестованного и содержащегося под следствием Александра Гинзбурга Арина Гинзбург.
Арина Гинзбург: Последние годы перед своим арестом мой муж, во-первых, был представителем Фонда помощи политзаключенным и их семьям, который основал Александр Исаевич Солженицын. Это Фонд, который был основан Солженицыным на основании его денежного вклада с гонораров "Архипелага ГУЛАГ". Это была очень тяжелая работа, и на моих глазах все это протекало, иногда в день приходило по 20-30 человек, иногда больше, и мой муж со всеми с ними разговаривал, старался каждому из них оказать посильную помощь. Не только материальную, но и моральную. Потому что это очень важно в положении особенно жен и матерей, которые оказались в ситуации изоляции.
В мае 1976 года профессор Юрий Орлов основал группу Хельсинки. Мой муж входил в эту группу и отдавал ей тоже много сил и времени. Я думаю, что именно эта его деятельность, как представителя Фонда помощи политзаключенным и их семьям, основанная Солженицыным, а также то, что он был членом группы Хельсинки, все это и послужило поводом к тому, что он был арестован.
В день ареста он был болен, у меня об этом есть медицинские справки на руках, у него направление в туберкулезный диспансер. Однако власти взяли его, не думая об этом. Они взяли его у подъезда нашего дома, не предупредив меня об этом, и я долго потом вместе с друзьями, бросив двух маленьких детей, пыталась найти, где находится мой муж, и только ночью власти сказали мне в КГБ, что мой муж арестован и увезен в Калугу. Уже 9 месяцев, как он находится в тюрьме в полной изоляции. Я ничего не знаю о нем, я не знаю, по существу, жив ли он, в каком состоянии находится его здоровье. Я прошу всех, кто может нам помочь, сделать все возможное, чтобы моего мужа и его товарищей по группе Хельсинки - Юрия Орлова и Анатолия Щаранского - чтобы сделали все возможное, чтобы они были освобождены из тюрьмы.
Иван Толстой: Четверть века спустя, в 2002-м году мы связались с Ариной Гинзбург и спросили, как ей удалось передать этот рассказ на Запад?
Арина Гинзбург: Приехал Серджио Рапетти - итальянский славист, переводчик. Серджио приехал в Москву специально для того, чтобы сделать эту запись. Серджио с самого начала заметил, что за ним следили и поэтому для того, чтобы сделать эти записи он каким-то образом специально брал такси, ездил по Москве, чтобы оторваться от слежки, потом он записал это и прятал эту пленку, зашивал в свою шапку, как-то это было ужасно сложно. Я сейчас уже не помню всех подробностей. Но он все-таки ее вывез.
Иван Толстой: Какое значение для правозащитников имели те свободовские передачи? Александр Гинзбург, сегодняшняя оценка.
Александр Гинзбург: Радио Свобода - это был такой бриллиант в этой общей оправе. Это был наш воздух. И надо сказать, что мы таким образом добивались того, что никаким другим способом мы бы сделать не смогли. Ведь на самом деле нам не надо было завоевывать Запад. Нам надо было дойти до своего собственного народа. И никто больше, чем Радио Свобода в этом смысле не сделал.
Александр Галич (поет):
Сгнила в вошебойке платье узника,
Всем печалям подведен итог.
А над Бабьм Яром смех и музыка,
Так что все в порядке, спи, сынок!
Спи, но в кулаке зажми оружие -
Бедную Давидову пращу.
Люди мне простят от равнодушия,
Я им равнодушным не прощу.
Иван Толстой: В 77-м году Советский Союз активно выталкивал на Запад наиболее активных правозащитников. В конце декабря 76-го произошел сенсационный и скандальный обмен диссидента Владимира Буковского (его в советской печати неизменно называли "хулиганом") на руководителя коммунистической партии Чили Луиса Корвалана. Вся страна знала тогда четверостишие:
Поменяли хулигана
На Луиса Корвалана.
Где бы взять такую блядь,
Чтоб на Брежнева сменять?
Весной 77-го года Владимир Буковский был гостем Радио Свобода в Мюнхене. В просторной 22-й студии его представлял собравшимся директор радио Фрэнсис Рональдс.
Френсис Рональдс: Тем здесь, которые по-русски говорят, совершенно не надо представлять Владимира Буковского. Он, будучи в тюрьме, писал, ему удалось писать книгу о положении политзаключенных в Советском Союзе. И когда он был в лагере, это было в 1968-69 годах, он слушал, почти в течение двух лет, он слушал западные передачи, включая русские передачи радиостанции Свобода. Это случилось из-за того, что он своим друзьям-заключенным помог с тем, чтобы писать жалобы на администрацию лагеря, и в знак благодарности они ему построили радиоприемник, которым он пользовался для того, чтобы нас слушать.
Владимир Буковский: Что можно сказать такой аудитории? Это, прежде всего, о том огромном значении, которое имеет радиовещание на Советский Союз на русском языке, на языках других народов, населяющих Советский Союз, и на языках народов Восточно-европейских стран. В настоящее время буквально миллионы людей слушают передачи вашей радиостанции, и эти передачи являются для них единственным источником информации. Я думаю, вы уже не раз слушали, потому что я это все время повторяю, что даже надзиратели в нашей тюрьме очень внимательно слушали ваши передачи. И даже некоторые из них тайно информировали нас о том, что слышали. Значение радиовещания - это не только информация, это и гласность. Та самая гласность, которой так не хватает нашему обществу. Я помню, еще до последнего своего ареста в Москве, я часто сталкивался с таким немножко неожиданным явлением, такой готовностью многих людей сообщать информацию в надежде на то, что она будет тотчас передана по радио. Некоторые люди, довольно далекие от политики и уж тем более от мысли о политической борьбе, охотно искали связи с нами в Москве и передавали нам информацию о преследованиях, злоупотреблениях и потом тут же ехали назад, в свои деревни и города, чтобы услышать немедленно эту передачу по радио. И потом эти же люди ходили по своему городу или деревне и с большим удовольствием говорили всем: подумайте, только вчера произошло, а сегодня уже передает Свобода.
Иван Толстой: Владимир Буковский попал на Запад прямо из тюрьмы, где провел последние пять лет, а вот свидетельство правозащитницы, до самого дня вынужденного отъезда жившей в Москве, участницы демонстрации протеста на Пушкинской площади 5 декабря 1976 года. Людмила Алексеева.
Людмила Алексеева: Когда мы вышли на Пушкинской площади из метро, то я увидела, что весь сквер и тротуар перед ним, все забито народом. На первой демонстрации (1965 года - Ив.Т.) тоже было очень много людей, но это были не участники демонстрации и не люди, пришедшие посмотреть на нее. Таких было не так уж много. А это были сотрудники КГБ. Стянулось еще порядочно людей, может, это 20 человек, может, 30. Это те, кого я знаю в лицо, участники движения. И среди них Петр Григоренко. На часах было ровно 6. Сняли шапки. Стоять было очень трудно, как-то томительно. 5 минут, а время тянулось медленно. Может, от непривычности, что стоишь, чуть поднявшись над толпой. На площади тихо-тихо стало. Огромная толпа стояла, но было совершенно тихо. Я смотрела на лица и думала, что не может быть, чтобы это все были пригнанные сюда агенты: лица такие человеческие. И они как-то нерешительно подносили руку к шапке и как-то ее, колеблясь, стягивали. Я думаю, что это было человек 200. Но тут Петр Григорьевич надел шапку и своим зычным генеральским баритоном, который был слышен даже на площади без микрофона, обратился к стоявшим вокруг. Он поблагодарил тех, кто пришел вместе с нами почтить память людей, погибших в лагерях в тюрьмах, тех, кто боролся за демократизацию России и просто за свое человеческое достоинство. И кончил словами: "Еще раз спасибо вам". Это первый раз, когда это говорили нам не в комнате, а на улице.
Иван Толстой: Полвека в эфире. Год 77-й. Мировые события устами Свободы. Наш хроникер - Владимир Тольц.
Владимир Тольц:
- Инаугурация президента Соединенных Штатов Джимми Картера, баптиста, воодушевляет баптистов в Советском Союзе, желающих эмигрировать из страны.
- Французская литературная премия "Лучшая книга месяца" отметила в апреле роман Владимира Войновича о приключениях солдата Чонкина.
- Русские газеты и издательства Зарубежья отмечают новыми публикациями и переизданиями два столетних юбилея - Алексея Ремизова и Максимилиана Волошина. В Москве впервые за 50 лет выходят по одному сборнику этих писателей.
- В эмиграции основаны журнал "Круг" (Тель-Авив) и поэтических альманах "Перекрестки" (Филадельфия). В Париже выходит литературно-художественный сборник "Аполлон-77" под редакцией Михаила Шемякина; в американском университетском городке Анн-Арбор - две поэтические книги Иосифа Бродского - "Часть речи" и "Конец прекрасной эпохи".
- Параллельно с официальным визитом Леонида Брежнева во Францию, в Парижском театре Рекамье 21 июня проходит вечер солидарности французской общественности с правозащитным движением в СССР и странах Восточной Европы.
- 2 июля в Швейцарии в возрасте 78 лет умирает Владимир Набоков.
- В ноябре в Западном Берлине проходит международный Конгресс "Права человека и литература", организованный эмигрантским журналом "Континент".
- В 77-м году скончались теолог и мемуарист Николай Арсеньев, историк литературы Дмитрий Чижевский, бывший лидер партии Младороссов Александр Казем-Бек.
- Общая численность советских евреев, выехавших за год из Советского Союза, составила 16 736 человек. Отныне за отказ от советского гражданства уезжающий должен заплатить 500 рублей плюс 300 рублей за получение заграничного паспорта.
Иван Толстой: Культура и сопротивление. В 77-м году в печати по всей Европе с новой силой заговорили о еврокоммунизме, и поводом к возобновлению споров стал выход книги "Еврокоммунизм и государство", написанной генсеком испанской коммунистической партии Сантьяго Карильо. Компартии Италии, Испании, Франции, а к середине 70-х годов также и Югославии с Румынией не желали беспрекословно подчиняться указке из Москвы, сталинское время для них прошло безвозвратно, и лидером рабочего движения в мире Кремль вовсе не является - так коротко можно назвать суть претензий. Редакционная статья московского журнала "Новое время" (июль 77-го) содержала резкие нападки на сторонников еврокоммунизма. Но уже в следующем номере "Новое время" гораздо осторожнее выносило свои суждения. Наш сотрудник Франческо Сартори (он же - Джованни Бенси) так комментировал эту осторожность в одной из летних передач 77-го года.
Джованни Бенси: Надо сказать, что дружная реакция большинства иностранных компартий на выпады из Москвы не осталась без последствий. Советские руководители поняли, что они хватили через край. И вот в последнем номере "Нового Времени" сделана попытка пойти на попятную. В статье, озаглавленной "Какова истина", говорится, что критика, сформулированная в предыдущем номере журнала, была направлена исключительно на Карильо и на его книгу, а отнюдь не на испанскую партию и на еврокоммунизм в целом. КПСС, верная принципам и политике своих XX-XXV съездов, пишет теперь "Новое время", не организовывала и не организует никаких компаний против каких-либо братских партий, никого не отлучает от коммунистического движения, не может ставить себе такую цель.
Иван Толстой: Зачем вообще приходил еврокоммунизм? Теперь, через 25 лет, Джованни Бенси так объясняет это явление.
Джованни Бенси: Еврокоммунизм пришел оттого, что западноевропейские коммунисты, в первую очередь - итальянские, французские и испанские - поняли, что у них нет шансов на победу на выборах до тех пор, пока широкая общественность избирателей их воспринимают как партию, чуждую демократической системе. Как альтернативную партию. Конечно, многие в западных странах тогда были недовольны правительствами, которые там существовали, но не решались в знак протеста голосовать за коммунистов, потому что коммунисты представляли тоталитаризм. Они были связаны с Советским Союзом и представляли советскую систему. И лидеры крупнейших западноевропейских коммунистических партий, в первую очередь, итальянский лидер Берлингуэр понял, что коммунисты могут выйти из этой блокады, только если они убеждают общественность в том, что они партия, которая принимает все ценности либеральной демократии, что они отнюдь не тоталитаристы, что они не связаны с Советским Союзом. А сегодня от еврокоммунизма не остается практически ничего. Он пришел к концу вместе с распадом Советского Союза.
Иван Толстой: Что бы ни происходило в Москве в ту пору, малейшие идеологические послабления, всё энергично обсуждалось на свободовских волнах, - будь то выход (впервые за много десятилетий) сборника прозы Алексея Ремизова или мимолетный прокат западной киноленты где-нибудь в ленинградском Доме кино. Курьезом звучит сегодня и сама миниатюрная регулярная программа "Они поют", и информационный повод к ней.
Диктор: Говорит Галина Зотова. Неделю тому назад, 8 февраля в 7 часов 15 минут по первой программе Московского радио в рамках передачи "Поэтическая тетрадь" были прочитаны несколько стихотворений Булата Окуджавы. Читал их артист Валентин Никулин. И в конце передачи дали запись песни Булата Окуджавы, которая названа им "Самая главная песенка". Об этом событии я вам говорю потому, что впервые за добрых два десятилетия Москва, наконец, передала, правда, лишь одну, но все-таки песню Булата Окуджавы в его исполнении. Надеюсь, что это лишь начало и что песни Булата Окуджавы, как и других поэтов, вы можете слушать и на московских волнах, а не только на волнах Радио Свобода. Сегодня мы послушаем песню Булата Окуджавы "Моя жизнь".
Булат Окуджава:
Как первая любовь, - она сердце жжет,
А вторая любовь - она к первой льнет,
А как третья любовь - ключ дрожит в замке,
Ключ дрожит в замке, чемодан в руке,
А как третья любовь - ключ дрожит в замке,
Ключ дрожит в замке, чемодан в руке.
Иван Толстой: Мы не будем сейчас слушать старый выпуск программы "Они поют". И хотя песни советских бардов наша сотрудница Галина Зотова отбирала самые выразительные (здесь, помимо Окуджавы, были Владимир Высоцкий, Евгений Клячкин, Новелла Матвеева и ряд других исполнителей, включая, разумеется, Александра Галича), техническое качество записей было, как правило, очень слабым. Опять-таки, Галич - исключение.
Проще, чем с магнитиздатом, было с самиздатом классическим. 77-й год - радиопремьера поэмы Венедикта Ерофеева "Москва - Петушки". За автора - Юлиан Панич.
Юлиан Панич: И вот тут-то меня озарило. Да ты просто бестолочь, Веничка, ты круглый дурак. Вспомни, ты читал у какого-то мудреца, что господь Бог заботится только о судьбе принцев, предоставляя о судьбе народов заботиться принцам. А ведь ты бригадир и, стало быть, маленький принц. Где же твоя забота о судьбе твоих народов? Да смотрел ли ты в души этих паразитов? В потемки душ этих паразитов? Диалектика сердца этих четверых мудаков известна ли тебе? И вот тогда-то я ввел свои пресловутые индивидуальные графики, за которые меня, наконец, и поперли.
Новогиреево-Реутово.
Иван Толстой: Экспортной вещью, самиздатом, преображенным в тамиздат, становится на коротких волнах и запрещенная песня, и подпольная рукопись, и такая обычная материя, как снег.
Мария Розанова: Говорит радиостанция Свобода. Париж. У микрофона Мария Розанова. Говорит Париж. И пусть работают все глушители Советского Союза, но мы все-таки прорвемся и расскажем вам, что совсем недавно, прошлой зимой в Париже выпал снег. Только не совсем верьте моей ликующей интонации. Это я сейчас, подведя итоги нескольких снежных дней, развеселилась, а первым чувством, когда пошел снег, была ностальгия. И подобной ностальгии нам нечего стыдиться и нечего ее скрывать, потому что человек, уехавший надолго, может быть, навсегда из России и не испытывающий подобной тоски, наверное, неполноценен, наверное он недочеловек. И когда в Париже выпал снег, перед нами стал призрак дома.
Александр Галич:
Когда я вернусь
И прямо с вокзала,
Разделавшись круто с таможней,
И прямо с вокзала
В кромешный, ничтожный, раешный
Ворвусь
В этот город,
Которым казнюсь и клянусь:
Когда я вернусь.
Иван Толстой: Какие еще свободовские передачи мог поймать наш слушатель в тот год? О новых стихах регулярно рассказывал из Парижа поэт и переводчик Василий Бетаки, также из парижской студии вела "Театральные горизонты" Елизавета Игошина (это псевдоним Виолетты Иверни), радиожурнал "О чем мы говорим?" редактировал Виктор Мартин (выступавший позднее как Виктор Федосеев), "Письма и документы" вел Борис Архипов, включавший в передачу материалы самиздата, для подпольной "Хроники текущих событий" существовала специальная передача "Документы нашего времени", к 60-летию Октябрьской революции в 77-м прошел большой цикл "Вернемся к истории" с участием Галины Зотовой, Ирины Каневской и Виктора Лаврова, с "Гостем недели" (как правило, это был недавний эмигрант) регулярно беседовал в нашей нью-йоркской студии Владимир Юрасов; еженедельно транслировалось Воскресное православное Богослужение из церкви Покрова святой Богородицы в Найяке (штат Нью-Джерси) или из другого американского храма, по субботам шла еврейская культурная программа "Шалом". Не были забыты наука (Евгений Муслин из Нью-Йорка), философия (Александр Пятигорский из Лондона), литература (Виктор Некрасов, Анатолий Гладилин, Наталья Горбаневская из Парижа). В 77-м году на волнах Радио Свобода были полностью прочитаны несколько запрещенных в Советском Союзе книг: "Зияющие высоты" Александра Зиновьева, "Литература нравственного сопротивления" Григория Свирского, "Инерция страха" Валентина Турчина, "Загадка смерти Сталина" Абдурахмана Авторханова.
Культура с политикой шумно перехлестнулись на наших волнах в очередной раз в середине лета, когда грянул скандал с провокационной выставкой художника Ильи Глазунова. Картина "Тайна ХХ века" сделала невозможным открытие экспозиции. Вот как рассказывал об этом тогда Владимир Матусевич.
Владимир Матусевич: Глазунов давно уже начал распространять среди иностранных корреспондентов и покровительствующих ему супруг дипломатов слухи о том, что он создал, наконец, вершинное свое творение. На этом огромном коллажном полотне нарисовано следующее: темно-синий фон пересечен колючей проволокой. В правом углу картины изображен сам Глазунов. Рядом - царь Николай Второй с мертвым сыном на руках и Распутин. Над ними в языках пламени возвышается Ленин, окруженный Троцким и другими вождями революции, позднее уничтоженными. Сталин в кровавом саркофаге, Альберт Эйнштейн с высунутым языком, художник Малевич со своим знаменитым черным квадратом, Маяковский, Гитлер, Муссолини, Рузвельт, Черчилль, Сартр в обличии ядовитой змеи, Мао-Цзедун, Чарли Чаплин, Хемингуэй, Мерлин Монро и Солженицын. Надо всеми витает Иисус Христос. В небе также Ника Самофракийская и Хрущев, отплясывающий с башмаком в руке. Глазунов сообщил иностранным корреспондентам, что если ему не разрешат показать это полотно, он вообще откажется от выставки. Одновременно ТАСС распространил материал, где Глазунов утверждал, что ему предоставлена полная творческая свобода. За несколько дней до понедельника 27 июня МИД СССР разослало иностранным корреспондентам приглашение на вернисаж от имени Министерства культуры. Утром в понедельник Глазунов обзванивает журналистов и сообщает им, что вернисаж не состоится, поскольку ему запретили выставить вершинное творение и еще три картины. Так оно и случилось.
Не является вся эта история пропагандистско-рекламным трюком, рассчитанным на иностранных корреспондентов и - шире - на зарубежное общественное мнение? Трюком, преследующим цель создания Глазунову репутации дерзновенного нон-конформиста? Ведь не мог же художник, в течение стольких лет работавший по официальным правительственным заказам, всерьез верить что Министерство иностранных дел и культуры санкционирует открытый показ картины, изображающий царя, Сталина, Хрущева, Троцкого и Солженицына.
Этими словами завершает свою корреспонденцию из Москвы шведская журналистка Диса Хастед. Этими словами завершается сегодняшняя программа "Культура и политика", которую вел Владимир Матусевич.
Иван Толстой: В 77-м году круто изменили свою судьбу и отправились в эмиграцию многие ученые, писатели, художники: лингвист Игорь Мельчук, логик и прозаик Александр Зиновьев, поэт и исполнитель Алексей Хвостенко, филолог Илья Левин, критики Петр Вайль и Александр Генис. Кто по политическим мотивам, кто по культурным. Петр Вайль вспоминает:
Петр Вайль: Нет, я не был никаким диссидентом и таких серьезных, сколько-нибудь обоснованных, осознанных политических мотивов у меня не было. Я был молодой человек 27 лет, и, конечно, мой мотив был то, что вы называете культурным. Дело в том, что я просто хотел читать те книги, которые я хочу, и видеть те места, которые я хочу видеть. Вот, пожалуй, только и всего. Это были мои претензии к советской власти, которая не позволяла мне свободно делать то и другое.
Иван Толстой: Но чтобы удовлетворить культурные запросы, надо было совершить политический выбор. На Западе, впрочем, Петр Вайль сразу попал на культурно-политический перекресток.
Петр Вайль: Я провел четыре месяца в Риме в конце 1977 года. Это был стандартный путь эмиграции через Рим, где все ждали оформления документов для въезда в США. И вот в это время я прочел в газете "Русская мысль" о том, что в Венеции устраивается биеннале, это очередной биеннале, посвященный, в данном случае, диссидентскому искусству. Я сел в поезд и поехал в Венецию. И там я увидел, как искусство сопрягается с политикой самым таким выразительным образом, потому что я увидел тех людей, чьи имена для меня звучали какой-то потусторонней музыкой. Я имел честь тогда познакомиться с Иосифом Бродским, с Андреем Синявским, с Александром Галичем. С Галичем это было особенно примечательно. Потому что ему суждено было жить, если не ошибаюсь, всего две недели. И я помню, как мы прохаживались с ним по Славянской набережной, и он был такой импозантный - в пальто с меховым шалевым воротником, в меховой шапке пирожком, с тростью, - настолько выделялся из итальянской толпы, что на него все оглядывались. Какие-то я задавал ему почтительные вопросы, а потом через два дня я был на последнем концерте Галича, это было уже в Риме, в Гоголевской библиотеке. Там было всего человек 30. Через несколько буквально дней пришла весть о его безвременной, нелепой кончине в Париже.
Эти все люди были столпами культуры, каждый в своей области. В поэзии - Иосиф Бродский, в литературоведении - Андрей Синявский и в бардовской песне - Александр Галич. И в то же время они все были в глазах советской власти несомненными политическими деятелями, антисоветчиками и диссидентами.
Иван Толстой: Смерть Александра Галича всколыхнула всю эмиграцию. 15 декабря стало днем траура, история Третьей волны получала свою трагическую дату. До сих пор нет ответа на вопрос: почему? Почему опытный музыкант, любитель всевозможной акустической электроаппаратуры включил антенну от проигрывателя в обычный штепсель? Да не просто включил, но еще и взялся рукой за другой, оголенный конец провода, так что ток прошел сквозь него? Сам сделал это, или кто-то "помог"?
Вероятно, гибель Галича навсегда останется тайной и войдет в легенду о тех - уже полулегендарных - годах. Достоверно одно: в свой последний день он записал свою последнюю песню. Режиссером в тот день в парижской студии Свободы был Анатолий Шагинян.
Анатолий Шагинян: Он приносил любое последнее что-нибудь изобретенное для того, чтобы поделиться и проверить на мне. Потому что я, конечно, старался, вытаращив глаза, смотреть через стеклянную стенку, потому что я много лет работал в театре и понимал, каково. Текст можно прочитать в микрофон впустую. Но рассказать?! Но спеть в пустоту!? Это немыслимо. Сочувствие, внимание, обожание, в конце концов, все это необходимо. А он был, конечно, артистичным. Поэтому он даже в этот день не работал. Он сказал, что его радует, что у него есть песня, которая не очень как всегда веселая, но она ему интересна и дорога сейчас. Как он это все понял, я понятия не имею. Но мне этот передалось. Я его в пальто - бледного, усталого, простуженного, у него как будто в гриме лицо было потным, он так устал за несколько минут присутствия в бюро, - я его уговорил все-таки снять пальто и поднес ему гитару, которая была всегда в углу в студии. Только настроил микрофон, послушал, мы поговорили об этом чуть-чуть. Я ахнул от того, что она удивительно пророческая. То есть он действительно с нами простился в этот день. А у меня за спиной три машины в студии стоят. Я нажал третью машину, невидимую ему, и так она записалась.
Александр Галич:
Мы проспали беду,
Промотали чужое наследство,
Жизнь подходит к концу,
И опять начинается детство,
Пахнет мокрой травой
И махорочным дымом жилья,
Продолжается действо без нас,
Продолжается действо.
Возвращается боль
Потому что ей некуда деться,
Возвращается вечером ветер
На круги своя.
Среди упоминаемых в тот год имен информационными героями для Радио Свобода оказались два Гинзбурга, два Александра Гинзбурга. Гинзбург-правозащитник и Гинзбург-поэт, вошедший в историю под псевдонимом Александр Галич.
Александр Галич:
Когда я вернусь
И прямо с вокзала,
Разделавшись круто с таможней,
И прямо с вокзала
В кромешный, ничтожный, раешный
Ворвусь
В этот город,
Которым казнюсь и клянусь:
Когда я вернусь.
Иван Толстой: С этой песни Александра Галича, с этой музыкальной заставки всякий раз начиналась программа "Мы за границей", которая соединяла культуру и сопротивление и которую вела Мария Розанова.
Мария Розанова: Кто только у нас не ругал диссидентов! И писатели, и прокуроры, и знатные сталевары, и балерины. Но чтобы "Литературная газета" заговорила устами бывшего лагерника и убежденного христианина? Такого действительно еще не было. Главная мишень статьи Петрова-Агатова - известный советский диссидент Александр Гинзбург. Его он изображает в самых черных красках. На другой день после публикации этого письма в "Литературной газете" Александр Гинзбург был арестован. И первым вопросом некоторых западных журналистов было: а не фальшивка ли все это и существует ли на самом деле этот Петров-Агатов?
Нет, не фальшивка. Существует. Но кто он? За что сидел? И он действительно верит в Бога? И за что он так ненавидит Гинзбурга, с которым сначала сидел в одной камере, а потом по выходе из тюрьмы принимал от него помощь. И почему писал совсем недавно, год назад, в своем рождественском послании:
Диктор: Узникам владимирской Бастилии, узникам мордовских и пермских лагерей, вам, узникам всей вселенной я передаю свой братский привет и поздравляю вас с Рождеством Христовым. Нет, я не забыл о вас, Владимир Буковский и Кронид Любарский. В этот день я склоняю голову перед Александром Солженицыным и Александром Гинзбургом, перед Андреем Сахаровым и Петром Григоренко, перед их женами, несущими на алтарь сострадание ко всем гонимым, униженным и оскорбленным.
Иван Толстой: Цитату из Петрова-Агатова читал в качестве диктора Андрей Синявский. Мария Розанова продолжает.
Мария Розанова: И зачем сейчас на воле Петров-Агатов в "Литературной газете" доказывает, что в лагерях хорошо кормят, а в свое время из лагеря кричал, обращаясь к Западу. Цитируем.
Диктор: Возможно ли допустить, что нормальные люди в 20-м веке сажают за решетку других людей только потому, что эти последние по-иному мыслят? Что они по-другому пишут, что они верят в Бога? Я уже не говорю об изничтожении инакомыслящих голодом, своеобразной блокаде на истощение.
Мария Розанова: Что его - запугали, купили? Ответить на эти вопросы непросто.
Иван Толстой: Сразу после ареста Александра Гинзбурга, распорядителя общественного Фонда помощи заключенным и их семьям, дела Фонда подхватили другие участники правозащитного движения - Татьяна Ходорович и Мальва Ланда. Весной 77-го года на наших волнах прозвучало их письмо. Читает Галина Рудник.
Галина Рудник: Александру Солженицыну, Александру Гинзбургу, участникам Русского общественного Фонда СССР. Искренняя благодарность и глубокая признательность. 5 февраля мы приняли на себя трудную, но почетную и крайне необходимую обязанность взять распределение средств вашего Фонда. Человек хочет есть каждый день. Поэтому мы приступили к ней немедленно в горькую для нас минуту, минуту ареста Александра Гинзбурга - человека высочайшей честности, справедливости и разумности. Глубокий поклон ему от нас за те сказочные в условиях нашей жизни честность и ясность ведения дел Фонда, которую мы обнаружили, непосредственно приступив к своей работе. Глубокий поклон ему за справедливое и разумное распределение средств вверенного ему Фонда. Лишь начав это многотрудное дело, мы поняли воистину колоссальное значение существования общественного Фонда помощи преследуемым и заточенным, их нуждающимся и гонимым семьям и их плачущим детям. Именно поэтому мы, живущие в государстве, где запрещено и сознательно выкорчевывается милосердие к узникам, решили исполнить свой первейший долг. Кроме поддержки жизни и здоровья политических преступников, их страдающих матерей, жен и детей, Фонд в нашей стране необходим еще по двум основным причинам: первая и основная - моральная поддержка узникам, закрытым от всего мира. В беседах с освободившимися заключенными часто приходится слышать: самое страшное - это ощущение, что тебя забыли. Подчеркиваем - самое страшное - не помнят, забыли, один я. Значит, Фонд избавляет советских узников от самого страшного - от чувства одиночества и заброшенности. От этого же ощущения заброшенности он спасает и семьи заключенных. Ощутимое присутствие общественного Фонда вселяет надежду в сердца отцов и матерей, что их дети будут жить и расти, что бы ни случилось с их родителями. Ибо о них знают и помнят. Милосердие, которое с таким рвением искоренялось нашими властями, вновь пробудилось и побороло страх. Татьяна Ходорович и Мальва Ланда. 5 апреля 1977 года.
Иван Толстой: Полвека в эфире. Год 77-й. Культура и сопротивление.
Александр Гинзбург находился под следствием, дома оставалась его жена Арина и двое детей. Очередная передача Радио Свобода была посвящена как раз семье заключенного. Передачу вела Галина Рудник.
Галина Рудник: На прошедших в Риме Сахаровских слушаниях выступили свидетели, недавно выехавшие из стран Советского Союза и стран Восточной Европы. Но кроме их показаний, в зале римского Дворца Конгрессов прозвучали и другие, пожалуй, более волнующие. Эти свидетельства были сделаны в Советском Союзе, записаны на магнитофонную пленку и доставлены в Рим. Говорит жена арестованного и содержащегося под следствием Александра Гинзбурга Арина Гинзбург.
Арина Гинзбург: Последние годы перед своим арестом мой муж, во-первых, был представителем Фонда помощи политзаключенным и их семьям, который основал Александр Исаевич Солженицын. Это Фонд, который был основан Солженицыным на основании его денежного вклада с гонораров "Архипелага ГУЛАГ". Это была очень тяжелая работа, и на моих глазах все это протекало, иногда в день приходило по 20-30 человек, иногда больше, и мой муж со всеми с ними разговаривал, старался каждому из них оказать посильную помощь. Не только материальную, но и моральную. Потому что это очень важно в положении особенно жен и матерей, которые оказались в ситуации изоляции.
В мае 1976 года профессор Юрий Орлов основал группу Хельсинки. Мой муж входил в эту группу и отдавал ей тоже много сил и времени. Я думаю, что именно эта его деятельность, как представителя Фонда помощи политзаключенным и их семьям, основанная Солженицыным, а также то, что он был членом группы Хельсинки, все это и послужило поводом к тому, что он был арестован.
В день ареста он был болен, у меня об этом есть медицинские справки на руках, у него направление в туберкулезный диспансер. Однако власти взяли его, не думая об этом. Они взяли его у подъезда нашего дома, не предупредив меня об этом, и я долго потом вместе с друзьями, бросив двух маленьких детей, пыталась найти, где находится мой муж, и только ночью власти сказали мне в КГБ, что мой муж арестован и увезен в Калугу. Уже 9 месяцев, как он находится в тюрьме в полной изоляции. Я ничего не знаю о нем, я не знаю, по существу, жив ли он, в каком состоянии находится его здоровье. Я прошу всех, кто может нам помочь, сделать все возможное, чтобы моего мужа и его товарищей по группе Хельсинки - Юрия Орлова и Анатолия Щаранского - чтобы сделали все возможное, чтобы они были освобождены из тюрьмы.
Иван Толстой: Четверть века спустя, в 2002-м году мы связались с Ариной Гинзбург и спросили, как ей удалось передать этот рассказ на Запад?
Арина Гинзбург: Приехал Серджио Рапетти - итальянский славист, переводчик. Серджио приехал в Москву специально для того, чтобы сделать эту запись. Серджио с самого начала заметил, что за ним следили и поэтому для того, чтобы сделать эти записи он каким-то образом специально брал такси, ездил по Москве, чтобы оторваться от слежки, потом он записал это и прятал эту пленку, зашивал в свою шапку, как-то это было ужасно сложно. Я сейчас уже не помню всех подробностей. Но он все-таки ее вывез.
Иван Толстой: Какое значение для правозащитников имели те свободовские передачи? Александр Гинзбург, сегодняшняя оценка.
Александр Гинзбург: Радио Свобода - это был такой бриллиант в этой общей оправе. Это был наш воздух. И надо сказать, что мы таким образом добивались того, что никаким другим способом мы бы сделать не смогли. Ведь на самом деле нам не надо было завоевывать Запад. Нам надо было дойти до своего собственного народа. И никто больше, чем Радио Свобода в этом смысле не сделал.
Александр Галич (поет):
Сгнила в вошебойке платье узника,
Всем печалям подведен итог.
А над Бабьм Яром смех и музыка,
Так что все в порядке, спи, сынок!
Спи, но в кулаке зажми оружие -
Бедную Давидову пращу.
Люди мне простят от равнодушия,
Я им равнодушным не прощу.
Иван Толстой: В 77-м году Советский Союз активно выталкивал на Запад наиболее активных правозащитников. В конце декабря 76-го произошел сенсационный и скандальный обмен диссидента Владимира Буковского (его в советской печати неизменно называли "хулиганом") на руководителя коммунистической партии Чили Луиса Корвалана. Вся страна знала тогда четверостишие:
Поменяли хулигана
На Луиса Корвалана.
Где бы взять такую блядь,
Чтоб на Брежнева сменять?
Весной 77-го года Владимир Буковский был гостем Радио Свобода в Мюнхене. В просторной 22-й студии его представлял собравшимся директор радио Фрэнсис Рональдс.
Френсис Рональдс: Тем здесь, которые по-русски говорят, совершенно не надо представлять Владимира Буковского. Он, будучи в тюрьме, писал, ему удалось писать книгу о положении политзаключенных в Советском Союзе. И когда он был в лагере, это было в 1968-69 годах, он слушал, почти в течение двух лет, он слушал западные передачи, включая русские передачи радиостанции Свобода. Это случилось из-за того, что он своим друзьям-заключенным помог с тем, чтобы писать жалобы на администрацию лагеря, и в знак благодарности они ему построили радиоприемник, которым он пользовался для того, чтобы нас слушать.
Владимир Буковский: Что можно сказать такой аудитории? Это, прежде всего, о том огромном значении, которое имеет радиовещание на Советский Союз на русском языке, на языках других народов, населяющих Советский Союз, и на языках народов Восточно-европейских стран. В настоящее время буквально миллионы людей слушают передачи вашей радиостанции, и эти передачи являются для них единственным источником информации. Я думаю, вы уже не раз слушали, потому что я это все время повторяю, что даже надзиратели в нашей тюрьме очень внимательно слушали ваши передачи. И даже некоторые из них тайно информировали нас о том, что слышали. Значение радиовещания - это не только информация, это и гласность. Та самая гласность, которой так не хватает нашему обществу. Я помню, еще до последнего своего ареста в Москве, я часто сталкивался с таким немножко неожиданным явлением, такой готовностью многих людей сообщать информацию в надежде на то, что она будет тотчас передана по радио. Некоторые люди, довольно далекие от политики и уж тем более от мысли о политической борьбе, охотно искали связи с нами в Москве и передавали нам информацию о преследованиях, злоупотреблениях и потом тут же ехали назад, в свои деревни и города, чтобы услышать немедленно эту передачу по радио. И потом эти же люди ходили по своему городу или деревне и с большим удовольствием говорили всем: подумайте, только вчера произошло, а сегодня уже передает Свобода.
Иван Толстой: Владимир Буковский попал на Запад прямо из тюрьмы, где провел последние пять лет, а вот свидетельство правозащитницы, до самого дня вынужденного отъезда жившей в Москве, участницы демонстрации протеста на Пушкинской площади 5 декабря 1976 года. Людмила Алексеева.
Людмила Алексеева: Когда мы вышли на Пушкинской площади из метро, то я увидела, что весь сквер и тротуар перед ним, все забито народом. На первой демонстрации (1965 года - Ив.Т.) тоже было очень много людей, но это были не участники демонстрации и не люди, пришедшие посмотреть на нее. Таких было не так уж много. А это были сотрудники КГБ. Стянулось еще порядочно людей, может, это 20 человек, может, 30. Это те, кого я знаю в лицо, участники движения. И среди них Петр Григоренко. На часах было ровно 6. Сняли шапки. Стоять было очень трудно, как-то томительно. 5 минут, а время тянулось медленно. Может, от непривычности, что стоишь, чуть поднявшись над толпой. На площади тихо-тихо стало. Огромная толпа стояла, но было совершенно тихо. Я смотрела на лица и думала, что не может быть, чтобы это все были пригнанные сюда агенты: лица такие человеческие. И они как-то нерешительно подносили руку к шапке и как-то ее, колеблясь, стягивали. Я думаю, что это было человек 200. Но тут Петр Григорьевич надел шапку и своим зычным генеральским баритоном, который был слышен даже на площади без микрофона, обратился к стоявшим вокруг. Он поблагодарил тех, кто пришел вместе с нами почтить память людей, погибших в лагерях в тюрьмах, тех, кто боролся за демократизацию России и просто за свое человеческое достоинство. И кончил словами: "Еще раз спасибо вам". Это первый раз, когда это говорили нам не в комнате, а на улице.
Иван Толстой: Полвека в эфире. Год 77-й. Мировые события устами Свободы. Наш хроникер - Владимир Тольц.
Владимир Тольц:
- Инаугурация президента Соединенных Штатов Джимми Картера, баптиста, воодушевляет баптистов в Советском Союзе, желающих эмигрировать из страны.
- Французская литературная премия "Лучшая книга месяца" отметила в апреле роман Владимира Войновича о приключениях солдата Чонкина.
- Русские газеты и издательства Зарубежья отмечают новыми публикациями и переизданиями два столетних юбилея - Алексея Ремизова и Максимилиана Волошина. В Москве впервые за 50 лет выходят по одному сборнику этих писателей.
- В эмиграции основаны журнал "Круг" (Тель-Авив) и поэтических альманах "Перекрестки" (Филадельфия). В Париже выходит литературно-художественный сборник "Аполлон-77" под редакцией Михаила Шемякина; в американском университетском городке Анн-Арбор - две поэтические книги Иосифа Бродского - "Часть речи" и "Конец прекрасной эпохи".
- Параллельно с официальным визитом Леонида Брежнева во Францию, в Парижском театре Рекамье 21 июня проходит вечер солидарности французской общественности с правозащитным движением в СССР и странах Восточной Европы.
- 2 июля в Швейцарии в возрасте 78 лет умирает Владимир Набоков.
- В ноябре в Западном Берлине проходит международный Конгресс "Права человека и литература", организованный эмигрантским журналом "Континент".
- В 77-м году скончались теолог и мемуарист Николай Арсеньев, историк литературы Дмитрий Чижевский, бывший лидер партии Младороссов Александр Казем-Бек.
- Общая численность советских евреев, выехавших за год из Советского Союза, составила 16 736 человек. Отныне за отказ от советского гражданства уезжающий должен заплатить 500 рублей плюс 300 рублей за получение заграничного паспорта.
Иван Толстой: Культура и сопротивление. В 77-м году в печати по всей Европе с новой силой заговорили о еврокоммунизме, и поводом к возобновлению споров стал выход книги "Еврокоммунизм и государство", написанной генсеком испанской коммунистической партии Сантьяго Карильо. Компартии Италии, Испании, Франции, а к середине 70-х годов также и Югославии с Румынией не желали беспрекословно подчиняться указке из Москвы, сталинское время для них прошло безвозвратно, и лидером рабочего движения в мире Кремль вовсе не является - так коротко можно назвать суть претензий. Редакционная статья московского журнала "Новое время" (июль 77-го) содержала резкие нападки на сторонников еврокоммунизма. Но уже в следующем номере "Новое время" гораздо осторожнее выносило свои суждения. Наш сотрудник Франческо Сартори (он же - Джованни Бенси) так комментировал эту осторожность в одной из летних передач 77-го года.
Джованни Бенси: Надо сказать, что дружная реакция большинства иностранных компартий на выпады из Москвы не осталась без последствий. Советские руководители поняли, что они хватили через край. И вот в последнем номере "Нового Времени" сделана попытка пойти на попятную. В статье, озаглавленной "Какова истина", говорится, что критика, сформулированная в предыдущем номере журнала, была направлена исключительно на Карильо и на его книгу, а отнюдь не на испанскую партию и на еврокоммунизм в целом. КПСС, верная принципам и политике своих XX-XXV съездов, пишет теперь "Новое время", не организовывала и не организует никаких компаний против каких-либо братских партий, никого не отлучает от коммунистического движения, не может ставить себе такую цель.
Иван Толстой: Зачем вообще приходил еврокоммунизм? Теперь, через 25 лет, Джованни Бенси так объясняет это явление.
Джованни Бенси: Еврокоммунизм пришел оттого, что западноевропейские коммунисты, в первую очередь - итальянские, французские и испанские - поняли, что у них нет шансов на победу на выборах до тех пор, пока широкая общественность избирателей их воспринимают как партию, чуждую демократической системе. Как альтернативную партию. Конечно, многие в западных странах тогда были недовольны правительствами, которые там существовали, но не решались в знак протеста голосовать за коммунистов, потому что коммунисты представляли тоталитаризм. Они были связаны с Советским Союзом и представляли советскую систему. И лидеры крупнейших западноевропейских коммунистических партий, в первую очередь, итальянский лидер Берлингуэр понял, что коммунисты могут выйти из этой блокады, только если они убеждают общественность в том, что они партия, которая принимает все ценности либеральной демократии, что они отнюдь не тоталитаристы, что они не связаны с Советским Союзом. А сегодня от еврокоммунизма не остается практически ничего. Он пришел к концу вместе с распадом Советского Союза.
Иван Толстой: Что бы ни происходило в Москве в ту пору, малейшие идеологические послабления, всё энергично обсуждалось на свободовских волнах, - будь то выход (впервые за много десятилетий) сборника прозы Алексея Ремизова или мимолетный прокат западной киноленты где-нибудь в ленинградском Доме кино. Курьезом звучит сегодня и сама миниатюрная регулярная программа "Они поют", и информационный повод к ней.
Диктор: Говорит Галина Зотова. Неделю тому назад, 8 февраля в 7 часов 15 минут по первой программе Московского радио в рамках передачи "Поэтическая тетрадь" были прочитаны несколько стихотворений Булата Окуджавы. Читал их артист Валентин Никулин. И в конце передачи дали запись песни Булата Окуджавы, которая названа им "Самая главная песенка". Об этом событии я вам говорю потому, что впервые за добрых два десятилетия Москва, наконец, передала, правда, лишь одну, но все-таки песню Булата Окуджавы в его исполнении. Надеюсь, что это лишь начало и что песни Булата Окуджавы, как и других поэтов, вы можете слушать и на московских волнах, а не только на волнах Радио Свобода. Сегодня мы послушаем песню Булата Окуджавы "Моя жизнь".
Булат Окуджава:
Как первая любовь, - она сердце жжет,
А вторая любовь - она к первой льнет,
А как третья любовь - ключ дрожит в замке,
Ключ дрожит в замке, чемодан в руке,
А как третья любовь - ключ дрожит в замке,
Ключ дрожит в замке, чемодан в руке.
Иван Толстой: Мы не будем сейчас слушать старый выпуск программы "Они поют". И хотя песни советских бардов наша сотрудница Галина Зотова отбирала самые выразительные (здесь, помимо Окуджавы, были Владимир Высоцкий, Евгений Клячкин, Новелла Матвеева и ряд других исполнителей, включая, разумеется, Александра Галича), техническое качество записей было, как правило, очень слабым. Опять-таки, Галич - исключение.
Проще, чем с магнитиздатом, было с самиздатом классическим. 77-й год - радиопремьера поэмы Венедикта Ерофеева "Москва - Петушки". За автора - Юлиан Панич.
Юлиан Панич: И вот тут-то меня озарило. Да ты просто бестолочь, Веничка, ты круглый дурак. Вспомни, ты читал у какого-то мудреца, что господь Бог заботится только о судьбе принцев, предоставляя о судьбе народов заботиться принцам. А ведь ты бригадир и, стало быть, маленький принц. Где же твоя забота о судьбе твоих народов? Да смотрел ли ты в души этих паразитов? В потемки душ этих паразитов? Диалектика сердца этих четверых мудаков известна ли тебе? И вот тогда-то я ввел свои пресловутые индивидуальные графики, за которые меня, наконец, и поперли.
Новогиреево-Реутово.
Иван Толстой: Экспортной вещью, самиздатом, преображенным в тамиздат, становится на коротких волнах и запрещенная песня, и подпольная рукопись, и такая обычная материя, как снег.
Мария Розанова: Говорит радиостанция Свобода. Париж. У микрофона Мария Розанова. Говорит Париж. И пусть работают все глушители Советского Союза, но мы все-таки прорвемся и расскажем вам, что совсем недавно, прошлой зимой в Париже выпал снег. Только не совсем верьте моей ликующей интонации. Это я сейчас, подведя итоги нескольких снежных дней, развеселилась, а первым чувством, когда пошел снег, была ностальгия. И подобной ностальгии нам нечего стыдиться и нечего ее скрывать, потому что человек, уехавший надолго, может быть, навсегда из России и не испытывающий подобной тоски, наверное, неполноценен, наверное он недочеловек. И когда в Париже выпал снег, перед нами стал призрак дома.
Александр Галич:
Когда я вернусь
И прямо с вокзала,
Разделавшись круто с таможней,
И прямо с вокзала
В кромешный, ничтожный, раешный
Ворвусь
В этот город,
Которым казнюсь и клянусь:
Когда я вернусь.
Иван Толстой: Какие еще свободовские передачи мог поймать наш слушатель в тот год? О новых стихах регулярно рассказывал из Парижа поэт и переводчик Василий Бетаки, также из парижской студии вела "Театральные горизонты" Елизавета Игошина (это псевдоним Виолетты Иверни), радиожурнал "О чем мы говорим?" редактировал Виктор Мартин (выступавший позднее как Виктор Федосеев), "Письма и документы" вел Борис Архипов, включавший в передачу материалы самиздата, для подпольной "Хроники текущих событий" существовала специальная передача "Документы нашего времени", к 60-летию Октябрьской революции в 77-м прошел большой цикл "Вернемся к истории" с участием Галины Зотовой, Ирины Каневской и Виктора Лаврова, с "Гостем недели" (как правило, это был недавний эмигрант) регулярно беседовал в нашей нью-йоркской студии Владимир Юрасов; еженедельно транслировалось Воскресное православное Богослужение из церкви Покрова святой Богородицы в Найяке (штат Нью-Джерси) или из другого американского храма, по субботам шла еврейская культурная программа "Шалом". Не были забыты наука (Евгений Муслин из Нью-Йорка), философия (Александр Пятигорский из Лондона), литература (Виктор Некрасов, Анатолий Гладилин, Наталья Горбаневская из Парижа). В 77-м году на волнах Радио Свобода были полностью прочитаны несколько запрещенных в Советском Союзе книг: "Зияющие высоты" Александра Зиновьева, "Литература нравственного сопротивления" Григория Свирского, "Инерция страха" Валентина Турчина, "Загадка смерти Сталина" Абдурахмана Авторханова.
Культура с политикой шумно перехлестнулись на наших волнах в очередной раз в середине лета, когда грянул скандал с провокационной выставкой художника Ильи Глазунова. Картина "Тайна ХХ века" сделала невозможным открытие экспозиции. Вот как рассказывал об этом тогда Владимир Матусевич.
Владимир Матусевич: Глазунов давно уже начал распространять среди иностранных корреспондентов и покровительствующих ему супруг дипломатов слухи о том, что он создал, наконец, вершинное свое творение. На этом огромном коллажном полотне нарисовано следующее: темно-синий фон пересечен колючей проволокой. В правом углу картины изображен сам Глазунов. Рядом - царь Николай Второй с мертвым сыном на руках и Распутин. Над ними в языках пламени возвышается Ленин, окруженный Троцким и другими вождями революции, позднее уничтоженными. Сталин в кровавом саркофаге, Альберт Эйнштейн с высунутым языком, художник Малевич со своим знаменитым черным квадратом, Маяковский, Гитлер, Муссолини, Рузвельт, Черчилль, Сартр в обличии ядовитой змеи, Мао-Цзедун, Чарли Чаплин, Хемингуэй, Мерлин Монро и Солженицын. Надо всеми витает Иисус Христос. В небе также Ника Самофракийская и Хрущев, отплясывающий с башмаком в руке. Глазунов сообщил иностранным корреспондентам, что если ему не разрешат показать это полотно, он вообще откажется от выставки. Одновременно ТАСС распространил материал, где Глазунов утверждал, что ему предоставлена полная творческая свобода. За несколько дней до понедельника 27 июня МИД СССР разослало иностранным корреспондентам приглашение на вернисаж от имени Министерства культуры. Утром в понедельник Глазунов обзванивает журналистов и сообщает им, что вернисаж не состоится, поскольку ему запретили выставить вершинное творение и еще три картины. Так оно и случилось.
Не является вся эта история пропагандистско-рекламным трюком, рассчитанным на иностранных корреспондентов и - шире - на зарубежное общественное мнение? Трюком, преследующим цель создания Глазунову репутации дерзновенного нон-конформиста? Ведь не мог же художник, в течение стольких лет работавший по официальным правительственным заказам, всерьез верить что Министерство иностранных дел и культуры санкционирует открытый показ картины, изображающий царя, Сталина, Хрущева, Троцкого и Солженицына.
Этими словами завершает свою корреспонденцию из Москвы шведская журналистка Диса Хастед. Этими словами завершается сегодняшняя программа "Культура и политика", которую вел Владимир Матусевич.
Иван Толстой: В 77-м году круто изменили свою судьбу и отправились в эмиграцию многие ученые, писатели, художники: лингвист Игорь Мельчук, логик и прозаик Александр Зиновьев, поэт и исполнитель Алексей Хвостенко, филолог Илья Левин, критики Петр Вайль и Александр Генис. Кто по политическим мотивам, кто по культурным. Петр Вайль вспоминает:
Петр Вайль: Нет, я не был никаким диссидентом и таких серьезных, сколько-нибудь обоснованных, осознанных политических мотивов у меня не было. Я был молодой человек 27 лет, и, конечно, мой мотив был то, что вы называете культурным. Дело в том, что я просто хотел читать те книги, которые я хочу, и видеть те места, которые я хочу видеть. Вот, пожалуй, только и всего. Это были мои претензии к советской власти, которая не позволяла мне свободно делать то и другое.
Иван Толстой: Но чтобы удовлетворить культурные запросы, надо было совершить политический выбор. На Западе, впрочем, Петр Вайль сразу попал на культурно-политический перекресток.
Петр Вайль: Я провел четыре месяца в Риме в конце 1977 года. Это был стандартный путь эмиграции через Рим, где все ждали оформления документов для въезда в США. И вот в это время я прочел в газете "Русская мысль" о том, что в Венеции устраивается биеннале, это очередной биеннале, посвященный, в данном случае, диссидентскому искусству. Я сел в поезд и поехал в Венецию. И там я увидел, как искусство сопрягается с политикой самым таким выразительным образом, потому что я увидел тех людей, чьи имена для меня звучали какой-то потусторонней музыкой. Я имел честь тогда познакомиться с Иосифом Бродским, с Андреем Синявским, с Александром Галичем. С Галичем это было особенно примечательно. Потому что ему суждено было жить, если не ошибаюсь, всего две недели. И я помню, как мы прохаживались с ним по Славянской набережной, и он был такой импозантный - в пальто с меховым шалевым воротником, в меховой шапке пирожком, с тростью, - настолько выделялся из итальянской толпы, что на него все оглядывались. Какие-то я задавал ему почтительные вопросы, а потом через два дня я был на последнем концерте Галича, это было уже в Риме, в Гоголевской библиотеке. Там было всего человек 30. Через несколько буквально дней пришла весть о его безвременной, нелепой кончине в Париже.
Эти все люди были столпами культуры, каждый в своей области. В поэзии - Иосиф Бродский, в литературоведении - Андрей Синявский и в бардовской песне - Александр Галич. И в то же время они все были в глазах советской власти несомненными политическими деятелями, антисоветчиками и диссидентами.
Иван Толстой: Смерть Александра Галича всколыхнула всю эмиграцию. 15 декабря стало днем траура, история Третьей волны получала свою трагическую дату. До сих пор нет ответа на вопрос: почему? Почему опытный музыкант, любитель всевозможной акустической электроаппаратуры включил антенну от проигрывателя в обычный штепсель? Да не просто включил, но еще и взялся рукой за другой, оголенный конец провода, так что ток прошел сквозь него? Сам сделал это, или кто-то "помог"?
Вероятно, гибель Галича навсегда останется тайной и войдет в легенду о тех - уже полулегендарных - годах. Достоверно одно: в свой последний день он записал свою последнюю песню. Режиссером в тот день в парижской студии Свободы был Анатолий Шагинян.
Анатолий Шагинян: Он приносил любое последнее что-нибудь изобретенное для того, чтобы поделиться и проверить на мне. Потому что я, конечно, старался, вытаращив глаза, смотреть через стеклянную стенку, потому что я много лет работал в театре и понимал, каково. Текст можно прочитать в микрофон впустую. Но рассказать?! Но спеть в пустоту!? Это немыслимо. Сочувствие, внимание, обожание, в конце концов, все это необходимо. А он был, конечно, артистичным. Поэтому он даже в этот день не работал. Он сказал, что его радует, что у него есть песня, которая не очень как всегда веселая, но она ему интересна и дорога сейчас. Как он это все понял, я понятия не имею. Но мне этот передалось. Я его в пальто - бледного, усталого, простуженного, у него как будто в гриме лицо было потным, он так устал за несколько минут присутствия в бюро, - я его уговорил все-таки снять пальто и поднес ему гитару, которая была всегда в углу в студии. Только настроил микрофон, послушал, мы поговорили об этом чуть-чуть. Я ахнул от того, что она удивительно пророческая. То есть он действительно с нами простился в этот день. А у меня за спиной три машины в студии стоят. Я нажал третью машину, невидимую ему, и так она записалась.
Александр Галич:
Мы проспали беду,
Промотали чужое наследство,
Жизнь подходит к концу,
И опять начинается детство,
Пахнет мокрой травой
И махорочным дымом жилья,
Продолжается действо без нас,
Продолжается действо.
Возвращается боль
Потому что ей некуда деться,
Возвращается вечером ветер
На круги своя.