На нашем календаре год 79-й. Архивные записи, в большинстве своем, так или иначе, касаются московских событий. В орбите Метрополии - назвали мы эту передачу. Начинает модный в 79-м году эмигрант логик и прозаик Александр Зиновьев.
Диктор: Говорит радио Свобода. Писатели у микрофона. Сегодня у нас особая программа. Вся она целиком отдается одному автору - Александру Александровичу Зиновьеву. Предоставляем ему микрофон.
Александр Зиновьев: Этот краткий очерк о Москве я сделал по просьбе одного западного журнала и не рассчитывал, что мне придется его прочитать для советских слушателей. Но раз такая возможность представилась, то я ее использую с удовольствием. Очерк называется "Москва - образцовый коммунистический город".
Москва. Что о ней сказать? Иногда хочется просто махнуть рукой: не стоит она того, чтобы о ней говорить. Иногда, наоборот, хочется долго и с чувством рассказывать. Люди на Западе должны знать Москву настоящую, а не туристическую - показную, пропагандистскую. Чтобы рассказать о Москве достаточно полно и точно, надо, прежде всего, рассказать о реальном коммунистическом образе жизни, который достиг здесь классически ясных и развитых форм. Без этого ничего здесь нельзя понять хотя бы более ли менее объективно и верно, ибо здесь ничего другого просто нет. Здесь даже проститутки, а их тут не меньше, чем в Париже, наркоманы, и такие тут есть, жулики, хулиганы и пьяницы - суть носители и проводники принципов реального, а не мифического марксовского коммунизма. Я уже не говорю о внешнем облике Москвы. Намерения властей, архитекторов, художников и прочих граждан превратить Москву в образцовый коммунистический город неуклонно проводятся в жизнь.
Иван Толстой: Из Москвы на Запад ушли воспоминания Дмитрия Шостаковича, записанные предварительно на магнитофон, затем распечатанные и подписанные самим композитором на каждой странице. Записал мемуары молодой тогда музыковед Соломон Волков, нынешний постоянный участник наших нью-йоркских культурных программ. Но в 79-м шостаковичевские воспоминания комментировали на волнах Свободы не только в музыкальных передачах, но и, как мы сейчас убедимся, в военных.
Галина Зотова: Сигнал. Беседа Михаила Карташова. В ней, помимо автора, участвуют Игорь Ельцов и Юлиан Панич. Ведет ее Галина Зотова. Пожалуйста, Михаил Николаевич.
Михаил Карташов: Недавно я прочел в отрывке из мемуаров Шостаковича - их печатают с продолжениями несколько журналов зарубежного мира - прочел эту вот фразу:
"Возьмем постановку "Валькирии" по непосредственному приказу Сталина в Большом театре в канун войны. Доказывает ли это, что Сталин любил Вагнера? Скорее это доказывает, что он любил Гитлера".
Прочел это место, заинтересовался, стал читать дальше.
"История с "Валькирией" настолько позорна, что я хочу ее рассказать. Пакт Риббентропа-Молотова был уже в действии. Следовательно, нам нужно было любить фашистов. Это была поздняя, но зато особенно страстная любовь. Как любит вдовушка средних лет своего молодого соседа. Со всех более или менее значительных постов гнали евреев, чтобы они не мозолили глаза немцам. Литвинова сняли с поста Наркома Иностранных дел еще раньше. Но это были отрицательные действия. Положительные начались потом. Выдали Гитлеру пару сотен немецких антифашистов, в том числе и немецких евреев, которые нашли прибежище в Советском Союзе. Выдача прошла тихо, без шума, без фанфар и барабанного боя. Всего лишь небольшая услуга в общении деловых людей. Но фанфар все-таки хотелось. И тогда вспомнили о Вагнере".
Дальше Шостакович в своих мемуарах писал:
"В довоенные годы у нас оперы Вагнера исполняли, но бледно, редко и слабо. Причины на то были идеологические. В произведениях Вагнера видели идеализм, мистику, реакционную романтику и мещанский анархизм. Потом вдруг обстановка переменилась. Впрочем, что значит вдруг? Вдруг ничего не случается. Просто Сталину захотелось покрепче прижать Гитлера к своей груди под аккомпанемент бравурной музыки. Ведь все разыгрывалось в кругу родных, как и встарь. У Вильгельма Второго с царской семьей было кровное родство. У Сталина с Гитлером - родство духовное. И Вагнер оказался наиболее подходящим композитором для иллюстрации русско-германской дружбы".
Иван Толстой: 5 сентября заключенными Советского Союза отмечался День памяти жертв красного террора. Радио Свобода последовательно вводила эти гражданские даты в сознание советских слушателей.
Диктор: Ежегодно в Советском Союзе отмечается день памяти жертв красного террора. Семь лет тому назад эта скорбная традиция зародилась в лагере строго режима учреждения ВС 389-36. Это один из трех лагерей для политзаключенных, расположенных в Чусовском районе Пермской области. Восьмой раз в этом году политзаключенные совершили поминальные молитвы по своим погибшим предшественникам. В сентябре прошлого года эмигрировал из Советского Союза бывший политзаключенный, бывший узник пермского лагеря ВС 389-36, где впервые был отмечен день памяти жертв красного террора. Михаил Макаренко участвовал в поминовении 1972 года, положившим начало традиции. Михаил Макаренко у нас в студии. Он рассказывает о том, как это было 7 лет назад.
Михаил Макаренко: 5 сентября было избрано потому, что именно в этот день 5 сентября 1918 года Совнарком РСФСР принял постановление о красном терроре, которым санкционировал создание первых в истории человечества концентрационных лагерей для классово непригодных граждан. Политзаключенные пермского лагеря решили учредить эту скорбную традицию еще и для того, чтобы не утрачивалась память о прошлом. Это день памяти о наших предшественниках - десятках миллионов невинных советских граждан, погибших от непосильного труда и болезни, голода и холода, побоев и расстрелов в советских истребительных лагерях и тюрьмах. 5 сентября - это конец беспамятству. Это доступная каждому форма нравственного сопротивления террору. 5 сентября - это и день нашей памяти погибшим, день памяти о нашем прошлом и предостережение палачам и их соучастникам на будущее.
Иван Толстой: Год 79-й. Правозащитная тема звучала и в рассказе Людмилы Алексеевой о Третьих Сахаровских слушаниях.
Людмила Алексеева: Первые Сахаровские слушания состоялись в Дании в октябре 1975 года. В них участвовали общественные деятели Дании, Франции, Англии, ФРГ, Швеции, Норвегии, Австрии. А также датские парламентарии. Слушания происходили в здании датского Парламента. Они продолжались три дня. Рассматривались 4 проблемы советской жизни: преследование политических инакомыслящих, преследование верующих, злоупотребление психиатрией и положение наций и национальных меньшинств. Успех первых Сахаровских слушаний побудил сделать их постоянно действующими. Решено было проводить их раз в два года в разных странах мира. Вторые Сахаровские слушания состоялись в ноябре 1977 года в Италии, в Риме. Они тоже длились три дня. Они были посвящены гражданским и политическим правам, социально-экономическим правам и снова - положению верующих. На Вторых Сахаровских слушаниях были расширены географические рамки. Показания касались нарушений перечисленных прав не только в СССР, но и в других восточно-европейских странах. Третьи Сахаровские слушания состоятся на американском материке в Вашингтоне. В их организации важная роль принадлежит американским профсоюзам. Юридическая экспертиза будет представлена американскими адвокатами. Значительную часть жюри также составят американские общественные деятели.
Иван Толстой: Остаемся в Соединенных Штатах. Нью-йоркская студия Свободы. Радиосеминар бывшего московского правозащитника Бориса Шрагина.
Борис Шрагин: Говорит Борис Шрагин. На днях мой коллега по Питтсбургскому университету профессор американской истории заглянул в мой служебный кабинет, чтобы спросить, как в Советском Союзе относятся к Троцкому. Отвечать на такие общепоставленные вопросы всегда рискованно. Даже в Советском Союзе монолитность суждений или, как выражался Сталин, "морально политическое единство советского народа" существует по-моему больше для показа, чем на самом деле. И если уж кто-нибудь задумается о таком абсолютно запретном сюжете, как личность и теории Троцкого, то выводы могут оказаться самыми разными. И все-таки я решился сказать, что, насколько мне известно, о Троцком у нас никто ничего не думал. Сталинские обвинения против него едва ли кто-либо все еще принимает на веру, хотя официально они еще продолжают оставаться в силе. Но, во-первых, сочинения Троцкого чрезвычайно трудно достать, во-вторых, не только троцкизм, но и марксизм и ленинизм утратили для советских граждан свою притягательность. Я долго мучался над тем, чтобы перевести на английский русскую поговорку: "В доме повешенного не говорят о пользе конопли". Поняв, наконец, что я имею в виду, мой американский собеседник улыбнулся, хоть глаза его были печальны. Он понял. Несмотря на свои марксистские симпатии он, как большинство американцев, не фанатик. Покончив с Троцким, мы перешли к разговору о марксизме вообще и о том, как трагически советский опыт сказался на международном авторитете этого учения.
Иван Толстой: Через Атлантический океан - в Англию. Памяти писателя Анатолия Кузнецова. У микрофона Леонид Владимиров.
Леонид Владимиров: Июльским вечером 1969 года мне в Лондоне позвонил английский журналист Дэвид Флойд и срочно попросил приехать. У него дома в Хайгейте сидел Анатолий Кузнецов, решивший не возвращаться в Советский Союз из поездки в Англию. В тот день 25 июля 1969 года началась моя десятилетняя дружба с Анатолием. Последний раз я видел его за четыре дня до смерти, оправившегося после двойного инфаркта, бодрого, счастливого тем, что в просторном кузнецовском доме появился новый жилец - дочка Маша. Он носил трехнедельную девочку на руках, показывал мне замысловатые графики ее сна, еды и гуляния, которые сам старательно вычерчивал.
Бог наделил крестьянского сына Анатолия Васильевича Кузнецова талантами сверх всякой меры. Знают Кузнецова-писателя, но он был еще и художник - весь дом увешан его картинами - и музыкант, и танцор. Одно время он даже танцевал в балете Киевского Театра. Потом об этом театре, а не о Большом театре, как многие думали, написана была одна из самых блистательных вещей Анатолия - рассказ "Артист миманса".
Но главным, если хотите, талантом, главным жизненным порывом Кузнецова была любовь к свободе. Он физически не выносил ни малейшего притеснения, принуждения, навязывания воли одного человека другому. Для Радио Свобода Анатолий Кузнецов начал писать почти сразу после приезда в Англию. Но в штат радиостанции я с трудом уговорил его вступить только в 1974 году. Анатолий явно опасался, что это чем-то ущемит его свободу, что это заставит его делать что-то, ему не свойственное. Действительно, в начале его работы в лондонском отделе Радио Свобода был случай, когда нужно было срочно написать двухминутную заметку о каком-то событии, промелькнувшим в Лондоне, делать это было совсем некому. Я сказал: "Толя, выручи, напиши". Он посмотрел на меня с подлинным ужасом, и мне пришлось долго его заверять, что навязывать ему темы я больше никогда не буду, что никто не собирается делать из него репортера и так далее. Действительно, до конца дней своих Анатолий Кузнецов сам, только сам выбирал темы выступлений. И даже сам обычно записывал их на пленку. Он не любил зависеть ни от кого. Часто случалось, что он являлся в студию в 6 часов утра, отпирал своим ключом двери, шел один-одинешенек в студию, самолично включал и пускал в ход всю довольно сложную аппаратуру, садился перед микрофоном и говорил то, что подумалось, написалось только что, вот этой ночью. Он не любил, когда его спрашивали, зачем он так делает. Он отвечал насупившись: "В 6 утра просто еще можно поставить машину на стоянку в центральном Лондоне, а в 9 уже не поставишь, и надо ехать на метро".
Конечно, причина была совсем не в этом. Анатолий Кузнецов всю жизнь искал то самое слово, всю жизнь болел высокой болезнью писателя. И когда случалось ему что-то найти поздно вечером или ночью, а большинство своих бесед Кузнецов писал отнюдь не в помещении студии, когда нравилось найденное, тогда сразу бросался он к микрофону, чтобы скорее, скорее это высказать. Эту полную искренность, выстраданность кузнецовских выступлений у микрофона слушатели оценивали всегда высоко. Прямо в Лондон на его адрес приходили из России благодарные письма. В одном письме слушатель из Ленинграда назвал Анатолия "новым Герценом" - "Вы наш новый Герцен", - так буквально было сказано. Совершенно чуждый тщеславия, Анатолий Кузнецов был этим письмом очень глубоко растроган. Даже в беседах некоторых его любовь к писательскому ремеслу очень чувствуется. Вот отрывок из беседы Анатолия Кузнецова "Дифирамб пишущей машинке".
Анатолий Кузнецов: Вся минувшая неделя прошла целиком под знаком пишущей машинки марки Ай-Би-Эм. Я всю эту неделю был так увлечен и взволнован, что только о ней и говорил. И простите уж меня, но сегодняшнюю очередную беседу я так и хочу посвятить, представьте, пишущей машинке. Пишущей машинке вообще, без которой что бы делала сегодняшняя цивилизация? В частности, благодаря которой, скромной труженице, вырос весь самиздат. Благодаря всем этим "Эрикам", "Олимпиям" или древним "Ундервудам", берущим четыре копии, пять, а если на папиросной бумаге, да лупить пальцами до посинения, то однажды я и все 15 выжимал на своей портативненькой, черненькой, дребезжащей марки "Москва". Но на этой неделе у меня в жизни произошло особое событие. Я приобрел машинку, выпущенную в Канаде марки Ай-Би-Эм. Знаете ли вы что такое Ай-Би-Эм? Нет, вы не знаете что такое Ай-Би-Эм. Ей Богу, я смотрю на нее и радуюсь как дитя. Эту радость я могу сравнить лишь с радостью от покупки моей самой первой в жизни машинки, когда мне было 19 лет. Это было в году 1949.
Леонид Владимиров: 13 июня он провел рабочий день в новой лондонской студии радио Свобода, уехал домой, сел на стул и упал ничком, вперед. Скорая помощь нашла его уже бездыханным. Анатолию Васильевичу Кузнецову, нашему дорогому, любимому другу, нашему мастеру, большому русскому писателю не исполнилось в день смерти еще и 50-ти лет.
Иван Толстой: Год 79-й. Его основные события.
- 1 июня вступает в силу новый советский закон о гражданстве. Согласно ему, сам человек отказаться от гражданства не вправе, это исключительная прерогатива государства. Нелояльное поведение советских граждан за границей приравнивается к предательству.
- Шах Ирана Мохаммед Реза Пехлеви бежит из страны, объятой восстанием. В Иран после 16 лет изгнания возвращается духовный лидер аятолла Хомейни.
- Американское посольство в Тегеране захвачено студентами-экстремистами при моральной поддержке Хомейни.
- Египет и Израиль подписывают в Вашингтоне мирный договор.
- 100 000 человек проходят по улицам Нью-Йорка в поддержку советских евреев, стремящихся выехать из страны.
- Советский Союз решает обменять пятерых заключенных диссидентов на двух пойманных в США советских шпионов. В Америку выпущены Александр Гинзбург, Эдуард Кузнецов, Валентин Мороз, Георгий Винс и Марк Дымшиц.
- 51320 человек эмигрирует из Советского Союза, в том числе поэты Геннадий Барабтарло, Ина Близнецова, Дмитрий Бобышев, Инна Богачинская, Александр Очеретянский, Наум Сагаловский, прозаики Юз Алешковский, Юрий Гальперин, Александр и Лев Шаргородские, филолог Александр Жолковский.
- В Нью-Йорк образован Клуб русских писателей.
- Публикуются роман Эдуарда Лимонова "Это я - Эдичка", сборники рассказов "Смешнее, чем прежде" Владимира Марамзина и "Бестселлер и другое" Николая Бокова.
- На экраны выходят фильмы Фрэнсиса Копполы "Апокалипсис нашего времени" и "Крамер против Крамера" Роберта Бентона.
- Нобелевская премия мира присуждается Матери Терезе.
- Умирают философ Герберт Маркузе, актриса Мэри Пикфорд, в эмиграции уходят из жизни богослов и историк отец Георгий Флоровский, прозаик Ирина Сабурова, критик Владимир Вейдле.
- 24-26 декабря в Афганистан вторгается "ограниченный контингент советских войск".
- Лучшим альбомом года признан двойной диск группы Пинк Флойд "Стена".
Иван Толстой: Самым громким литературным скандалом Метрополии 79-го года был выход машинописного альманах "Метрополь", составленный признанными советскими литераторами. О новинке - наш парижский сотрудник Анатолий Гладилин.
Анатолий Гладилин: Итак, в Москве появился новый литературный альманах под названием "Метрополь". Увы, спешу огорчить наших слушателей. Ни в каком советском киоске, ни в каком книжном магазине вы его не купите. Альманах этот рукописный. Ну что ж, в общем-то, в Москве привыкли, что ходят по рукам самиздатские издания, то есть, переплетенные под обложку машинописные листы. Они, как правило, посвящены острым политическим вопросам или насущным проблемам правозащитного движения. Однако, в альманахе "Метрополь" никакой политики нет. Есть только стихи, проза, пьеса и несколько общих статей по искусству. На первый взгляд и в этом нет ничего странного. В рукописях часто ходят неизданные произведения отдельных писателей. Но "Метрополь" - это не отдельное произведение, это целый сборник. И довольно внушительный по объему. И уж совсем необычен состав авторов этого сборника. Перечисляю некоторых из них. Белла Ахмадулина, Аркадий Арканов, Василий Аксенов, Андрей Битов, Андрей Вознесенский, Борис Вахтин, Владимир Высоцкий, Фридрих Горинштейн, Виктор Ерофеев, Фазиль Искандер, Инна Лиснянская, Семен Липкин, Евгений Попов, Марк Розовский, Евгений Рейн, Генрих Сапгир и другие. Как видим, большинство авторов сборника - известные советские писатели, поэты, произведения которых обычно издаются огромными тиражами в официальных советских издательствах. В их числе даже лауреат государственной премии Андрей Вознесенский. И не мудрено, что попасть в такую компанию счел за честь выдающийся американский писатель Джон Апдайк.
Иван Толстой: Красный Диор - так назвал свою статью об опальном московском модельере Вячеславе Зайцеве норвежский журналист Челле Драгнес. Статья появилась в газете "Афтенпостен". Перевод читает Галина Зотова.
Галина Зотова: Его называют "Красным Диором", а могли бы называть "одиноким Диором", Вячеслава Зайцева, советского модельера, которого знают во всех ведущих домах моделей мира, но которому ни разу не пришлось выезжать за пределы Советского Союза. В его ателье нет ни элегантных манекенщиц, ни почтительных ассистентов, ни дорогих ковров, ни драпировок. Словом, ничего от атмосферы мастерских выдающихся мастеров моды. Его рабочее место - обыкновенный письменный стол в обыкновенной московской квартире. Он ведь больше не является главным модельером московского дома моделей. Работает, как говорится, в стол, если не считать активной деятельности в качестве театрального художника по костюмам, главным образом, для художественного театра. "Почему я ушел из Дома моделей? Да просто потому, что не мог больше надувать людей. Люди горько смеялись, когда я демонстрировал новые модели. Потому что знали, что нигде не смогут достать необходимые отделочные материалы, ткани, мех". Он рассказывает о 16-летней неравной борьбе со все проникающей бюрократией, о бесконечном и безнадежном пробивании порогов в министерствах и ведомствах, об извилистых, продолжительностью в 2-3 года путях от модели до фабричного продукта, в котором ничего не осталось от изначального художнического замысла.
"Нельзя, немыслимо планировать моду пятилетками, - говорит Зайцев. - Невозможно работать в условиях, когда многие ответственные лица с равнодушием, а то и с презрением относятся как к модельерам, так и к простым людям, которые хотят одеваться пристойно".
Зайцев грустно улыбается, - продолжает норвежский журналист, - когда я спрашиваю его, знает ли он, что на Западе его называют Красным Диором? Да, он знает. Он достает с полки французскую книгу по истории моды. В главе, посвященной современности, он назван среди пяти крупнейших модельеров мира.
"Я знаю, что стал бы миллионером в Париже, но это меня не интересует, и покидать Советский Союз я не намерен. Единственное, что меня интересует - реализовать свои художественные идеи и замыслы".
Иван Толстой: В 79-м году поэт и эссеист Игорь Померанцев еще не был сотрудником Свободы, и его сюжеты, бывало, читали наши дикторы. Например, Сергей Попов.
Сергей Попов (эссе И.Померанцева):
В моем доме отчего-то всегда было включено радио. Я с детства хорошо знал все советские песни и их исполнителей. Наверное, уже никогда мне не забыть двух тогдашних, начала 50-х знаменитостей, - Бунчикова и Виноградова. Я не могу, да и не хочу придираться к их голосам. Пели Бунчиков и Виноградов чисто, хорошо поставленными голосами. Но до чего же эти голоса были безликими, до чего правильными и дистиллированными. В те годы я жил в Забайкалье. В городе Чита. Телевизоров там и в помине не было. Интересно, как выглядели Бунчиков и Виноградов? Во что были одеты? В сталинки? В каракулевые папахи? Или это были вообще не люди, а какие-то радио-гомункулусы?
В середине 50-х наступила оттепель. Мой отец снял сталинку, тысячи отцов сняли сталинки, дышать стало легче. Появились десятки, да нет, сотни певцов. Одеты они были модно, или, как тогда говорили, стильно. Руки у них развязались, ноги научились отбивать такт музыки. Я помню одного из таких певцов. Он приехал в наш город из Киева. Он был одет, как иностранец. Волосы напомажены, галстук селедкой. Я был им просто очарован. Как загипнотизированный, я внимал ему, я пожирал его глазами. Он пел: "Веселый парень из Джакарты веселее всех". И я верил, что нет никого на свете веселее джакартских парней. Гас свет, луч прожектора выхватывал на сцене силуэт моего божества. Он медленно шел, подняв воротник пиджака, погрузив обе руки глубоко в карманы. Его печально-мужественному голосу невозможно было не верить: "Ночью, один, улицей темной, руки засунув в карманы, брожу". Куда только делись все эти напомаженные халтурщики? И пели они фальшиво, и вкус у них был дурной, а все равно, я вспоминаю о них, как о людях, а не как о гомункулусах.
Мне кажется, о той короткой поре оттепели, когда так жадно дышалось, лучше всего не написано, а спето. Спето одним поэтом по имени Булат Окуджава. В его словах, в его голосе, как ни в чьем ином, тот жалкий всхлип свободы, который с легкой руки Эренбурга стали называть оттепелью. О том времени написано много книг, снято много фильмов, а вот, кажется, талантливее всех о нем спето хрупким голосом Булата Окуджавы.
Булат Окуджава (запись до 1966 года):
Теперь нам не надо по улицам мыкаться ощупью,
Машины нас ждут, и ракеты уносят нас вдаль.
А все-таки жаль, что в Москве больше нету извозчиков,
Хотя б одного, и не будет отныне, а жаль.
А все-таки жаль, что в Москве больше нету извозчиков,
Хотя б одного, и не будет отныне, а жаль.
Диктор (Виктория Семенова): Говорит Радио Свобода. Послушайте передачу, посвященную памяти русского церковного композитора Бориса Михайловича Ледковского. Автор передачи - Алексей Ветров.
Иван Толстой: Ветров - это непродолжительный радиопсевдоним нашего многолетнего сотрудника Глеба Рара.
Глеб Рар: Совсем недавно ушел от нас Борис Михайлович Ледковский. Он скончался в день своего ангела - 6 августа в 1975 году. Похоронен у самой стены кладбищенской Успенской церкви Святотроицкого монастыря в Джорданвилле в пяти часах езды на Север от Нью-Йорка. Умер в возрасте 81 года, за год до смерти отпраздновав 60-тилетие своей церковно-певческой и регентской деятельности.
Иван Толстой: В конце 78-го в нью-йоркском издательстве "Хроника" вышли записки Владимира Буковского "И возвращается ветер". В 79-м книгу читал у нашего микрофона Юлиан Панич.
Юлиан Панич (текст В.Буковского): Холгера отозвали к концу года и отправили корреспондентом во Вьетнам. Еще раньше советские власти выгнали Била Коула за деятельность, несовместимую со статусом корреспондента. Наша бомба, наконец, взорвалась. Мне жаль было расставаться с ними, как с друзьями в концлагере. Я знал, что больше никогда их не увижу. Бил хмурился, но держался бодро. Считал, что все идет о кей.
"Я не хотел здесь оставаться, - говорил он. - Порядочного человека отсюда должны выгнать".
Холгер переживал более открыто. Он любил русскую культуру, изучил русский язык и надеялся прожить здесь хотя бы лет пять. Наступило такое время, когда днем уже нельзя было встречаться с корреспондентами. Чекисты устраивали провокации, драки. Однажды я договорился с другим корреспондентом "Ассошиэйтед Пресс" Джимом Пайпертом о встрече на Калининском проспекте, в самом центре Москвы. Договорились на пол первого ночи. Но я пришел минут за пять - оглядеться по сторонам. Сразу бросилась в глаза группа людей, с безразличным видом расхаживавших вокруг нашего места встречи. Что ж, подумал, пусть следят, дело не новое. Джим подъехал с другой стороны улицы, оставил там машину и пошел ко мне через дорогу. Но стоило ему приблизиться, как эти самые безразличные люди бросились на нас и, весьма неумело изображая хулиганов, принялись избивать: "Что ты тут шляешься, падла!".
Одного из них я узнал. Он уже следил за мной когда-то. Я боялся только, что сейчас подъедет заранее инструктированная милиция, нас заберут и пришьют дело за хулиганство. Доказывай потом, что они напали на нас, а не наоборот. Поэтому, чтобы иметь хоть какое-то формальное доказательство, я начал громко кричать, звать на помощь. Кажется, Джим сообразил, в чем дело, и тоже принялся кричать. Подошли какие-то люди, вылезли таксисты из машин на стоянке у ресторана. Никто из них и пальцем не шевельнул. Просто глазели. Но и это уже было облегчением - все-таки свидетели. Подтвердят, что мы звали на помощь.
Кое-как нам удалось вырваться и добежать до машины, но там они снова нас нагнали. Джим никак не мог попасть ключом в замок дверцы. Тут уже началось настоящее побоище, и я понял, что нужно обороняться всерьез.
"Иван Николаевич, сзади заходите!" Хороши хулиганы, по имени-отчеству друг друга называют! Но было уже не до размышлений. Двое крутили мне руки. Кто-то, навалившись сзади, душил меня и гнул голову книзу. Кто-то бил с размаху ногами и руками. С другой стороны машины кряхтел Джим, отбиваясь от наседавших чекистов, и все никак не мог попасть ключом в замок. Невысокий мужичек в каракулевой шапке набегал спереди, и я ясно понял, что сейчас он с размаху ударит меня ногой в согнутую голову. Только брызги из глаз. В последний момент я рванулся и, предупреждая удар, сам въехал ему ногой в наплывавшую морду. Он рухнул, возникло замешательство, чекисты бросились к нему, видимо, своему начальнику. Этой паузы нам хватило. Джим открыл, наконец, дверцу, мы ввалились в машину и рванули с места. Из машины мы увидели, что в 20-ти шагах на углу под фонарем стоял милиционер и спокойно покуривал.
Иван Толстой: В орбите метрополии в 79-м году прочно находились страны советского блока. И ситуация с культурой в них иногда казалась еще безвыходней, чем в Москве.
Диктор: Вторая культура, параллельная культура, по-разному называют этот бурно развивающийся в коммунистических странах феномен свободного слова нон-конформистской живописи, путешествующей песни и так далее. Вплоть до независимых изданий и свободных, хоть и преследуемых, университетов. Один из важных разделов Чехословацкой независимой культуры - музыка и пение. Не забудем, что окончательным толчком к возникновению Хартии-77 послужил процесс членов музыкальной группы "Пластиковые люди". Что в течение долгих месяцев одним из глашатаев хартии была певица Марта Кубишева. В октябре 1977 года чехословацкие музыканты нон-конформисты провели свой третий фестиваль. Фестиваль проходил в деревне в амбаре, окруженном милицией. Записи, сделанные во время фестиваля, послужили основой для пластинки, недавно выпущенной в Швеции. О некоторых песнях этой пластинки рассказывает Наталья Горбаневская.
Пусть останется в мире эта страна,
А злоба и зависть, ужас, страх и ссора,
Пусть ее минуют,
Пускай ее минуют.
Лишь бы твоя утерянная власть
Над своими собственными делами
К тебе, народ, вернулась,
К тебе вернулась.
Наталья Горбаневская: Это пела Марта Кубишева. И песня называется "Молитва для Марты". Для нее, для Марты Кубишевой, написал музыку Иржи Брабец и слова Петр Рада. Песня "Молитва для Марты" стала в Чехословакии символом сопротивления, сопротивления духовного. В самом широком смысле, не только как певец представляет это духовное сопротивление и Сватослав Карасек. Этот 37-летний священник, лишенный прихода за свои проповеди, отсидевший 8 месяцев в тюрьме, сказал когда-то замечательную фразу: "Наступают времена, когда уже нельзя будет днем идти на партсобрание, а вечером в церковь". Сватослав Карасек поет старинные церковные песни, но, по словам слушателей, и его собственные песни воспринимаются, как глубоко народные спиричуалс.
(Сватослав Карасек поет)
Наталья Горбаневская: Это песня о том, как египетский фараон призвал к себе еврейских повивальных бабок и велел им убивать каждого мальчика, который родится.
Царь велит бабкам сыновей убивать,
Бог велит бабкам жизнь охранять.
Но бабки боялись Бога своих предков
И не сделали так, как им приказал фараон.
Лучше, как та бабка, Бога бояться,
Чем бояться людей, да слепо подчиняться.
Хвала этим бабкам и Богу их.