Беня Крик - яркий герой русской литературы ХХ века, именно яркостью своей выделяющийся из череды всех остальных героев. В чем тут дело, в чем загадка, и в чем привлекательность этого персонажа? Мой собеседник - поэт, прозаик, эссеист Сергей Гандлевский.
Сергей Гандлевский: Не могу знать наверняка, но мне кажется, что в таких случаях писатель руководствуется в большей мере кишками. Бабель знал язык, который знал он один, и которым, как он был уверен, никто столь же виртуозно не владел. Его это знание, разумеется, томило, ему хотелось на этом языке поговорить. И он воспользовался первым же поводом, чтобы поговорить на этом замечательном, очаровательно неправильном одесском наречии.
Из фильма "Закат":
- Слушайте, Беня, я имею вам сказать пару слов. Меня послала тетя Хана с Костецкой. Вы знаете тетю Хану?
- Я знаю тетю Хану. Что это за пара слов?
- Пристав собрал участок и сказал им речь.
- Новая метла чисто метет. Он хочет еще облаву. Дальше.
- А когда будет облава, вы знаете, Беня?
- Она будет завтра.
- Беня, она будет сегодня. Что сказать тете Хане за облаву?
- Скажи, Беня знает за облаву.
Петр Вайль: Говорит литературовед Мариэтта Чудакова.
Мариэтта Чудакова: Бабель, может быть, смелее всех повернул какой-то важный рычаг русской традиции. Прочту несколько слов из статьи Эйхенбаума 1924 года, который пишет, что "русская литература уступила свое место "всемирной" (то есть обыгрывается название издательства Горького "Всемирная литература"). "Все русские писатели вдруг стали переводчиками или редакторами переводов. Появилась тяга к чужому, хотя бы и в совершенно фантастическом воплощении. Нужно, чтобы звучало иностранно, чтобы было иное и странное. Нужны какие-то иностранные имена героев. Они оказываются более интересным материалом для русского беллетриста, чем русские Иванов и Петров, которые либо ищут службы, либо торгуют червонцами. И больше с них ничего не возьмешь".
То есть он показывает, что сегодняшние Ивановы и Петровы не могут стать материалом для литературы, потому что они провоцируют описание в старом духе классической традиции. А нужно что-то иное.
А вот слова критика Павла Когана: "У Бабеля много данных, чтобы найти художественное оформление стремлений нашей эпохи. Он еврей и, может быть, в этом основной источник тех особенностей его творчества, которые привлекли к нему внимание критиков и читающей публики. Он не знает никаких традиций, он не прикован цепями к шумящим лесам и зеленым полям, как Есенин, он не связан корнями с вековыми обычаями и преданиями крестьянства, как Леонов, не помнит о допетровской Руси, от обаяния которой не может уйти Пильняк. Он интернационалист в полном смысле этого слова. Он пришел в мир без предубеждений, без верований, без святынь. Он смотрит на развертывающуюся перед ним картину жизни свежим взглядом".
Сергей Гандлевский: Здесь вот какая проблема. Новатор-писатель изобретает язык или замечает его в жизни? Я-то думаю, что замечает. Точно так же, как не Ньютон изобрел падение яблока. Они падали всегда, просто он первый обратил на это внимание. Мне рассказывали люди, которые, по тем или иным причинам, были знакомы с делопроизводством 20-х годов, что это был Платонов чистой воды.
Петр Вайль: Этот диковинный бухгалтерский язык?
Сергей Гандлевский: Да. Невежественные люди, которые не знали сложившихся языковых связей, предлагали связи новые. Получалось очень интересно. Никто не умаляет заслуги Платонова, потому что говорили на таком языке сотни людей, а только Платонов обратил внимание, какая прорва красноречия открылась во всем этом. Или язык Бабеля или Зощенко. Моя бабушка, которая была современницей революции, мне рассказывала, как видела и слышала, как какой-то демагог на площади с ящика говорил: "Триста лет нам на голову помои лили, пора и рот раскрыть". Надо быть Бабелем или Зощенко, чтобы обратить на это внимание, чтобы всем стало очевидно существование новой речи.
Из фильма "Закат":
- Ты можешь смеяться, Лазарь, но я любитель иногда сбросить все мысли из головы. В моем лице, Лазарь, ты всегда имеешь типа, который способен захватить полбутылки с любительской закуской и поехать кататься по воздуху.
Мариэтта Чудакова: Какая-то была инерция, которая вынесла Бабеля. Эта инерция ведет в 60-е годы XIX века. Берет начало в то время, когда юноши из еврейских местечек хотели войти в мировую культуру, а единственным посредником для этого была русская культура. Другим путем высунуться из этого герметичного мира, в котором они задыхались, было невозможно.
Из фильма "Закат":
- Вышла громадная ошибка. Но разве со стороны Бога не было ошибкой поселить евреев в России, чтобы они мучались, как в аду? Чем было бы плохо, если бы евреи жили в Швейцарии, где гористый воздух и сплошные французы?
Мариэтта Чудакова: Конечно, Бабель знал русскую литературу уж никак не хуже Пильняка, Есенина и всех других.
Петр Вайль: Моя теща, русская женщина из Перми, рассказывала, как познакомилась со своим будущим мужем, моим тестем. Она говорит, что до приезда в 18 лет в Москву никогда не видела евреев. "Когда встретила Мишу, подумала, что он иностранец!"
Мариэтта Чудакова: Я это очень чувствую. Вот это и есть такой русский неантисемитизм, который легко увидеть, например, в Сибири. Принято считать, что все русские антисемиты. Я категорическая противница этого мнения.
Петр Вайль: Откуда же возник этот иностранец в русской литературе - Беня Крик? Были ли прототипы у этого героя? Говорит писатель-одессит Аркадий Львов, ныне живущий в Нью-Йорке, автор большой романной эпопеи "Двор". Разумеется, речь идет об одесском дворе.
Аркадий Львов: Бабельский Бенцион Крик произошел от легендарного Мишки Япончика - знаменитого на всю Россию одесского бандита. А Мишка Япончик - это был одесский еврей Моисей Винницкий, король гангстеров, который имел довольно четкую социальную программу. Моисей Винницкий экспроприировал богатых и от своих плодов нередко выделял толику бедным. Когда пришли в Одессу красные, Винницкий взял их сторону с условием, что его отряду будет предоставлена независимость. Красные приняли это условие. Однако, заманутый на полустанок, по дороге из Одессы на Березовку, некогда неуловимый главарь шайки, а теперь командир отряда, примкнувшего к Красной Армии, Моисей Винницкий был схвачен и расстрелян. "Это надо помнить, - как говорил Владислав Симен, присланный ЧК из Москвы в Одессу, - это надо помнить. Только мы власть. Мы - государственная власть".
Петр Вайль: Такие увлекательные сюжеты, такой красочный язык, как у Бабеля, просится на сцену и на экран. Одним из первых попытку экранизации сделал Александр Зельдович. Его фильм "Закат" с прекрасной музыкой Леонида Десятникова снят в 90-м году. Роль Бени Крика исполнил замечательный актер Виктор Гвоздицкий.
Виктор Гвоздицкий: Картину снимал великолепный оператор Княжинский, который работал с Тарковским. Его уже нет с нами, он умер. Сценарий очень плохой, приблизительный. Диалогов почти не было. Там были замечательные артисты, например, Менделя Крика играл Чхиквадзе.
У меня долго ничего не получалось. И я попросил режиссера придумать сцену, когда Беня приходит домой и снимает с себя роскошный белый костюм налетчика, белую шляпу с широкими полями и остается в таком несвежем темном исподнем. Для меня Беня Крик - это еврейский юноша, который приходит домой, снимает костюм, для него театральный, не с его плеча, и остается в своем. Для меня это было очень важно: когда случается главная акция сюжета, когда он избивает отца, чтобы было понятно, как это страшно, что это такое для еврейского ребенка - избить отца. Для меня главное в роли и в персонаже - его жизнь после того, что случилось. Мне кажется, Бабель не мог этого не понимать, когда писал.
Когда работаешь над ролью, то до половины происходит что-то непонятное, потом раздается какой-то хруст, и роль или получается, или не получается. Этот хруст раздался, когда я понял, что под этим белым роскошным костюмом что-то другое - другое сердце, другое существо, другая нежность к отцу и к этому дому. Для меня Беня Крик - трогательный еврейский сын.
Петр Вайль: Беня Крик по прозвищу Король. "Король" называется самый знаменитый из одесских рассказов Бабеля.
Виктор Гвоздицкий: Он Король и был, когда выходил на Молдаванку. Прекрасен, роскошен, свободен. Но когда приходил домой, становился настоящим Беней, который есть на самом деле. А другое - антураж, игра, которая завела его так далеко.
Петр Вайль: Игра или нет, но если игра, то такая, которая вызывает восхищение и трепет и у читателей, и у других персонажей. За короткое время такие герои населили книги, написанные одесситами.
Аркадий Львов: Беня Крик - сильный человек. Сильные люди всегда привлекали мастеров южной школы. Эдуард Багрицкий представил такого сильного человека в образе Тиля Уленшпигеля, но это человек из других миров. В поэме "Февраль" у него еврей-мститель представлен тоже как сильная личность. Но это личность совершенно иного плана - интеллигент, у которого есть свои претензии к той жизни, которая прежде была в России. Февральская революция как раз и была ответом на эту жизнь. Здесь же, в "Феврале" встречаются герои, которые близки Бене Крику. Это Симка Рабинович, Моня Бриллиантщик, но они - эпизодические личности, которые возникают и исчезают, но почти не остаются в нашей памяти.
Славин в своей пьесе "Интервенция" представил бандита, который в какой-то мере сродни Бене Крику - Фильку-анархиста. Но Беня Крик - полнокровный живой человек, а Филька-анархист, скорее, опереточный герой. Он и тексты произносит того рода, какие приятно слышать зрителю опереточной сцены. "Но зачем я уезжаю? Я привык к Одессе, я люблю халву и горчичные бублики с маком. Где я все это буду иметь - в Париже или в Лондоне?". Кто он по происхождению, Филька-анархист? Прямой аттестации нет, но достаточно обратиться к одному из его небольших монологов: "Послушайте, разве бандиты так поют? Так певчие в синагоге поют. Вы хочете песен? Их есть у меня". Но мы, в сущности, не знаем, что он собой представляет. Мы не видим живого человека подобно тому, как мы видим живого человека в образе и действиях Бени Крика.
Из фильма "Закат":
- Не расскажете вы, месье Эйхбаум, как делают дела в Одессе? Если у меня не будет денег, у вас их не будет тем более.
Петр Вайль: Мне приходилось общаться с людьми с Брайтон Бич. Это очень сочный и колоритный язык, достойный всяческого записывания. Это язык, несколько напоминающий язык бабелевской Молдованки. Но давайте подумаем, что из этого получается? Бабель писал новым языком, Платонов писал новым языком. Платонов писал языком утопии, поэтому он смог создать такие вещи, как "Котлован" и "Чевенгур". Видимо, только таким языком они и могли быть написаны. А какая философия стоит за бабелевским языком? Что из нее вырастает?
Сергей Гандлевский: Мне кажется, что Бабелю, как всякому интеллигенту, застигнутому революцией, была очень интересна природа подвига. Он нащупал асоциальность подвига - то, что хулиганы и герои сделаны из одного теста.
Петр Вайль: Только важно, куда они направлены.
Сергей Гандлевский: Важно, в какой ситуации они оказываются.
Петр Вайль: Совершенно верно, мне тоже кажется, что таким языком может только говорить человек сильный, уверенный, готовый к поступку. Как написано у Бабеля о Менделе Крике: "Об чем думает такой папаша? Об выпить стопку водки, об дать кому-нибудь по морде, и об своих конях". В конечном счете, это и есть народный герой.
Мариэтта Чудакова: Что Бабелю удалось сделать? Острота фабулы, фактурность изображения взамен пучка идеологических и психологических проблем, нюансов, чувств и мыслей, которые казались неразрывно связаны с русской традицией. Он это оборвал.
Петр Вайль: То есть Беня Крик - не лишний человек, а эмоция и поступок?
Мариэтта Чудакова: Да. Это не рефлексия. Вы очень правильно сказали про поступок. Нам всегда не хватало людей действия. Недаром эта статья Тургенева "Гамлет и Дон Кихот". Замечательное есть письмо Георгия Петровича Блока в 1924 году писателю Скалдину. Он говорит: "Француз, когда дорвется до женщины, прекрасно знает, что ему делать. А русский человек сидит и думает, размышляет. Все мы люди чеховские, и из-под этого нам не выбиться. Поэтому мы не впишемся в новое время, мы не советские".
Петр Вайль: К концу 20-х годов эта витальная сила заметно начинает иссякать. А после и вовсе сходит на нет.
Аркадий Львов: В последующие годы в реальной Одессе не остается места для людей той категории, той хватки и того масштаба, каких представлял Беня Крик. Правда, Катаев на даче в Переделкине говорил мне, что это вообще все выдумка. Привожу его слова: "Я не выдумывал Одессу, как Бабель со своим Беней Криком и Славин со своей "Интервенцией" и Филькой-анархистом. Где они взяли этих людей?". В этом случае Катаев был не прав. Такие люди были. Можно говорить о правдоподобии того или иного литературного образа. Но эти люди были. Жизненного пространства для них не оставила советская власть, и это с наибольшей точностью выражено было в словах бабелевского героя Фроима Грача, которые он сказал председателю ЧК: "Хозяин, кого ты бьешь? Ты бьешь орлов. С кем ты останешься, хозяин? Со смитьем (то есть с мусором)". Поскольку орлы были выбиты, оставалось властям работать со смитьем. Но это властям и нужно было.
Петр Вайль: Куда делся Беня Крик, подобный герой? Исчезла социальная база, говоря казенно?
Сергей Гандлевский: Самых ярких советская власть не потерпела и выбила. Она выбивала не только самых ярких уголовных авторитетов, но и самых ярких ученых, писателей, политических деятелей. А кто-то и ссучился.
Петр Вайль: То есть, как Матвей Винницкий, пошли со своим отрядом на службу советской власти, тут-то их и хлопнули. А если включить воображение и представить себе Беню Крика в наши дни?
Виктор Гвоздицкий: Можно много предложить версий. Он мог быть состоятельным бизнесменом и иметь родителей, с которыми ему трудно было бы общаться, или выдающимся артистом, или бандитом. Версий много, но все они все сойдутся к одной - если в нем не будет того существа, которое он прячет, это будет не Беня Крик.
Петр Вайль: Виктору Гвоздицкому, рассмотревшему за внешностью короля молдаванки тихого еврейского мальчика, Беня Король не слишком, видимо, симпатичен.
Виктор Гвоздицкий: Он мне менее интересен, чем тот, не парадный. Потому что парадный состоит из непарадного. Почему я так говорю? Я не имею отношения к парадности. Мне это совсем не понятно, я из маленького города, из совсем не театральной семьи, в которой никогда не было никакого парада и было много бедности и трудностей в жизни. Уже когда я стал работать актером, выходить на публику и менять костюмы, все равно, каждый раз, проходя роль, я выводил ее из того маленького города, откуда я родом. Это Кубань, степи, подсолнухи, очень жаркое небо, синева, простота в отношениях, это юг, рынки, люди здороваются на улицах, почти все друг друга знают. Всегда я открывал все ключи - будь то Шварц, Мольер или Достоевский - оттуда. И до сих пор это делаю. Это то подсознание профессии, которое существует: проверять роль на верность.
Петр Вайль: Вы думаете, что каждый человек может быть сведен к такому внутреннему существу?
Виктор Гвоздицкий: Всегда. И почти всегда это происходит подсознательно. Хотя существует еще профессия, кроме всего прочего, а в профессии существует много красивых вещей.
Петр Вайль: Тут возникает тема маскарада, точнее, карнавала. Еще точнее, обротничества. Беня Король - это мальчик, притворяющийся Королем?
Виктор Гвоздицкий: Убежден, что в этом его трагедия. Этот страх, загнанность, эта любовь, которую он сам для себя не называл любовью и нежностью, этот белый костюм: Говорю о белом, потому что у меня в картине был белый костюм и шляпа, я все время в нем ходил, и мне все время хотелось его снять. Это была зашита, которая тоже шла от страха. Даже его выходы на Молдаванку, даже его самые броские жесты - все шло от закрытия чего-то другого.
Петр Вайль: Виктор Гвоздицкий с таким подъемом и таким знанием говорит об этом типе человека, что вопрос возникает логический: встречал ли он в жизни таких двойных людей?
Виктор Гвоздицкий: Да, конечно. Особенно в театре их очень много. Я только с такими и дружу.
Петр Вайль: Люди, подобные Бене Крику по его глубинной сути, в жизни не переводятся, но персонажей с таким характером и судьбой нынешняя действительность больше не поставляет. Они ушли. Но один из участников нашей программы, писатель Аркадий Львов, успел еще застать людей, похожих на бабелевских героев. Беня Крик - человек с родословной. Его отец Мендель Крик фигура не менее яркая. Как сказано о нем у Бабеля "биндюжник, слывший среди биндюжников грубияном". Кто это такие - одесские ломовые извозчики, биндюжники?
Аркадий Львов: Тип бендюжника, который каким-то образом приводил на память Беню Крика, через его отца Менделя Крика, сохранялся достаточно долго в Одессе. В первые послевоенные годы можно было еще встретить в городе, в порту, старого одесского биндюжника. Что значит старого - ему было 50-55 лет, он помнил 905-й год, потемкинское восстание. Но сейчас он был водителем гужевого транспорта, "площадки". В городе не хватало машин, и гужевой транспорт заменял их. Биндюжник на глазах у публики принимал шкалик из горла, переваливал стокилограммовые мешки с легкостью, какая казалось непостижимой. Это было приметой человека "раньшего" времени - богатыря.
Петр Вайль: Одесса немыслима без Бабеля, а Бабель без Одессы.
Виктор Гвоздицикй: В Одессе я бывал, но очень мало. Восхищаюсь этим городом и считаю его одним из самых прекрасных городов мира. А картину мы снимали картину в Евпатории. Я был недавно в Ялте, которая меня потрясла изменениями - всеми этими ресторанами гремящими. Я плохо сумел разглядеть татарский квартал, который очень люблю, с большим трудом нашел дом Надсона. Там коммунальные квартиры, и мне никто из жителей не мог сказать, кто этот поэт. Дощечка даже на доме уничтожена. И той Одессы с атмосферой Бабеля, я думаю, сегодня не нашел бы. Жаль: тени тех, кто там жил, очень держат города.
Петр Вайль: В этом смысле, Одесса остается городом Бабеля?
Виктор Гвоздицкий: Да. Она изменилась только внешне.
Петр Вайль: Продолжаем беседу с Сергеем Гандлевским. Как писатель формирует свой родной город? Когда-то, еще давно, в Нью-Йорке, мы с Сашей Генисом написали статью про Брайтон Бич, в частности, о том, что это место довольно неприглядное, но и бабелевская Молдаванка была совершенно неприглядным местом. Но пришел Бабель, опоэтизировал ее, сделал фактом литературной жизни, заставил полюбить. Вот если на Брайтон Бич появится свой Бабель, то и он станет таким замечательным и привлекательным местом. Прочитав эту статью, наш приятель и очень одаренный поэт-юморист Наум Сагаловский написал нам стихотворение, которое заканчивалось так:
То есть, у Саголовского ни секунды не было очарования перед бандитами с Брайтон Бич. Но ведь надо было пройти десятилетиям советской власти, чтобы понять, что их романтизм ничего не стоит. А бабелевские бандиты, действительно, очаровательны.
Сергей Гандлевский: Мне кажется, что люди мало ценят писателей. Смотрите, Аджария и Абхазия вроде бы ничем не отличаются друг от друга. Но Абхазия симпатична только потому, что там есть писатель Искандер, который все это нам подсветил изнутри. Завтра появится что-нибудь подобное в Аджарии, и оживет целая, в литературном смысле, мертвая область для русского сознания.
Петр Вайль: А как превратил Колумбию в живую страну Маркес?
Сергей Гандлевский: То, что писатель может за любую дыру замолвить слово и превратить ее в предмет паломничества и любви заочной - вне всякого сомнения.
Петр Вайль: Бабель создал ту Одессу, которую все так полюбили. Какие же средства понадобились ему для столь мощного воздействия?
Мариэтта Чудакова: Я-то считаю, что помогла ему французская проза. Бабель сумел каким-то образом сбросить с себя тургеневскую традицию. Толстовская у него весьма сильна, но сильно переоформлена. Французская проза сумела дать ему опору, чтобы разрушить вот это целомудрие русской прозы, которое ему уже не годилось в начале 20-х годов, а это одинаково видно и в "Конармии", и в "Одесских рассказах". Во-вторых, Франция дала ему любовь к ярким краскам, которая есть у ранних импрессионистов. Вот я сейчас видела Вюйяра. Его идея - чтобы краски были чистыми, какими они вышли из тюбика: желтая, красная, синяя. Бабель такими красками работает, которыми у нас русская традиция не работала. Он стал основателем французской линии, которую потом так и называли "французской". Ильфа и Петрова сюда причисляли, Олешу. Но первым был Бабель. Я говорю о полной свободе описания, в том числе, рискованных сцен, и огромном интересе к живописному, зрительному облику мира, причем ярко живописному, а не к нюансам. Все эти оттенки потом вернулись. Паустовский в 30-е годы - это Бабель, разведенный пожиже. Снова оттенки, снова чеховское, что Бабель вытеснил. Бабель выступил как антипод Чехова и чеховского влияния, которое было очень сильно в русской прозе, когда он вошел.
Петр Вайль: Продолжаем разговор с Сергеем Гандлевским. То, что Мариэтта Чудакова говорит об иностранности Бабеля и цитирует Эйхенбаума: Я был очень рад тому, что говорят такие крупнейшие литературные авторитеты, как Эйхенбаум и Чудакова. Потому что всегда слышал в одесских рассказах Бабеля, в речи некоторых персонажей - интонации О.Генри. Приведу два примера. "За стол садились не по старшинству. Глупая старость жалка не менее, чем трусливая юность. И не по богатству. Подкладка тяжелого кошелька сшита из слез". Или еще более похоже: "Представляюсь на всякий случай: Бенцион Крик. Я имею интерес, чтобы он был живой. Если он умрет, то на всякого доктора, будь он даже доктор философии, приходится не более трех аршин земли". Это можно сейчас вставлять в любой рассказ О.Генри и, конечно, ты соображаешь, в чем дело. Дело в герое. То, о чем мы с вами говорили. О взаимодействии языка и персонажа, порожденного этим языком. Или наоборот. Благородный жулик О.Генри Джефф Питерс - тот же самый красивый рыцарь-налетчик Беня Крик. Они и должны, наверное, разговаривать одинаково. Даже на разных континентах.
Сергей Гандлевский: Вне всякого сомнения, каким-то чудным магнетическим образом речь переносится. Навязшее в зубах нынешнее "как бы" - вот и в Америке все говорят "like".
Петр Вайль: Откуда эти кальки берутся? На стенах сортиров пишут одинаковые вещи. Я не стану цитировать, но даже стишки похабные совпадают. Не переводчик же какой-то летает из Москвы в Нью-Йорк и пишет. Видимо, какие-то механизмы массового сознания срабатывают.
Сергей Гандлевский: Видимо, существует какой-то лингвистический интернационал урок. На всех широтах они говорят примерно одинаково безобразно и, с другой стороны, прекрасно. Одна неправильность - плохо, десять неправильностей тоже неважно. Но тысяча неправильностей - и уже появляется новое качество речи, имеет смысл говорить о диалекте.
Петр Вайль: "Одесские рассказы" броски, эффектны, неодолимо привлекательны. Но несомненно, главное бабелевское произведение - "Конармия": собранные в единый цельный цикл короткие рассказы о гражданской войне, каждый их которых одновременно самоценен и умножает ценность всего взятого вместе. Вопрос: чем объединены эти самые заметные творения Бабеля - "Конармия" и "Одесские рассказы"?
Мариэтта Чудакова: Яркостью красок и действием. В "Конармии" Лютов - как раз наследник русской интеллигенции. И сам себя высмеивает, и сам собой недоволен. Он на себя смотрит со стороны, подобно Кавалерову у Олеши. Они старались себя, как Мюнхгаузен, за косичку поднять и сделаться нерефлектантами. Один Зощенко набрался смелости написать: "Я временно замещаю пролетарского писателя", объяснить свой секретик. А секретик в том и заключался, что вы, господа, хотите, чтобы был пролетарский писатель, но это оксюморон. Если пролетарий у станка - он не писатель. Если он писатель - то не считайте его пролетарием. Он интеллигент. А Бабель и Олеша страшно мучаются напоказ зрителю - как бы им переделаться и стать такими простецкими, которые запросто приканчивают старика.
Петр Вайль: Или как в грандиозной сцене из рассказа "Соль": "Сняв со стенки верного винта, я смыл этот позор с лица трудовой земли и республики".
Мариэтта Чудакова: Лютов мучается все время, что он так не может, а Беня не рефлексирует. Бебель нашел такого, он слепил этого героя из многого того, что видел. Это люди "Конармии", но перенесенные в другую обстановку. Те, кому завидует Лютов, только в другом месте. Они же такие же бандиты, как Беня Крик.
Петр Вайль: Цветистость описаний, стремительность сюжета, способность героя на поступок - все это узнаваемые черты бабелевских произведений. Язык, как мы уже говорили сегодня, образный, порой диковинный и сбивающийся на жаргон. Что же это такое - бабелевский стиль? Есть такая распространенная точка зазрения, что если стиль не ощущается, то стиля нет. По этому признаку у Бабеля есть стиль, у Лескова есть стиль, а у Ленина нет. Эта точка зрения логически понятная, но не очень убедительная.
Сергей Гандлевский: Не разделяю.
Петр Вайль: Я тоже, просто пересказываю. А в чем тогда стиль? Бабель обладает стилем, и Довлатов обладает стилем. Но у одного это сплошная яркость, мощь, колористика невиданная. У другого - усредненный русский литературный язык
Сергей Гандлевский: У меня есть подозрение, что настоящие стилисты сильно бы удивились, если бы узнали, что они пишут стилем. Это плохой писатель может начать писать стилем. Потому что у него есть иллюзия, что это как плавание - можно плавать брассом, можно кролем. Я думаю, что настоящий стилист не пишет стилем, а старается писать точно, найти для всех явлений жизни свои слова. Тогда у него появляется стиль. Стиль - как неизбежное следствие точности. Это не уважительная причина стать стилистом оттого, что ты им хочешь стать.
Петр Вайль: По заказу не получается. Бабель не одинаков на протяжении своей прозы. Различаются его ранний и поздний стили. Мариэтта Чудакова говорила об отклонении от чеховской линии у Бабеля, особенно в образе и коллизиях Бени Крика. Но вот в пьесе "Закат" - куда более чеховский, приглушенный, оттеночный Беня Король, чем в "Одесских рассказах". Получается, здесь Бабель поддался традиции?
Мариэтта Чудакова: Дал слабину. Как писал Зощенко, "а прослойка действительно была хороша". Ничего против не скажешь.
Петр Вайль: Бабель на протяжении своей прозы разный, и Беня Крик разный.
Сергей Гандлевский: Есть вот какое обстоятельство, которое мне мешает простодушно говорить о Бене Крике. Сейчас, двадцать лет спустя, я перечел цикл одесских рассказов и все, что имело к нему отношение, не включенное автором в этот цикл. Мне бросилось в глаза, что образ Бени Крика двоится, если не троится. Излюбленный интеллигентский герой, которого все цитируют - это Беня Крик одного, от силы двух рассказов - "Короля" и "Как это делалось в Одессе".
Кто читал Довлатова, обратил внимание, что там один лирический герой, но он женится несколько раз самыми разными образами. Но характер довлатовского лирического героя остается прежним. И это позволяет нам на все эти писательские причуды Довлатова смотреть сквозь пальцы. Потому что нас устраивает, что характер лирического героя один. Ровно то же самое происходит и у Бабеля с его героями. Они женятся на разных женщинах и по-разному, они умирают разными смертями. Но в этом еще полбеды. Характер Бени Крика чрезвычайно деформируется. Причем, чем дальше, тем менее симпатичным он становится.
Обратим внимание на хронологию. "Король" - один из самых прелестных рассказов, посвященных Бене Крику - 1921 год. "Как это делалось в Одессе" - чрезвычайно живописный опереточный рассказ, где тоже очень много обаятельных красот, "Отец", "Любка Казак" - 23-й год. Этот корпус рассказов обладает чрезвычайным и чисто бабелевским обаянием.
Петр Вайль: Там действительно любование Беней Криком и его бандитами. "Он добился своего потому, что был страстен, а страсть владычествует над мирами". Или: "Вы можете переночевать с русской женщиной, и русская женщина останется вами довольна". Такая радость местечкового еврея. Или: "Аристократы Молдаванки, они был затянуты в малиновые жилеты, их плечи охватывали рыжие пиджаки, а на мясистых ногах лопалась кожа цвета небесной лазури". Все-таки меня не оставляет мысль, что это ирония. Не может же Бабель написать всерьез такую фразу.
Сергей Гандлевский: Это замечательный раблезинский юмор. Мне кажется, что как раз такой род описания и такие герои очень соответствовали характеру бабелевского дарования, который в одном из писем сказал: "Веселый человек всегда прав".
Петр Вайль: Хорошо, что вы сказали о Рабле, потому что так уже навязло сравнение Бабеля с Мопассаном. Да и он не прочь был, чтобы его сравнивали с Мопассаном. Но Рабле гораздо скорее приходит на ум, а из живописи - Рубенс.
Сергей Гандлевский: Но после этого, я имею в виду киноповесть, пьесу, рассказ 30-го года "Конец богадельни", чудовищный рассказ "Фроим Грач" 34-го года, где просто ни с того, ни с сего два каких-то пыльных Штольца убивают пришедшего к ним хоть и преступника, но все-таки темпераментного, яркого человека. Почему, зачем?
Петр Вайль: Чиновники от ЧК убивают его.
Сергей Гандлевский: И вот такое впечатление, что вторая часть "Одесских рассказов" уже написана после какого-то грехопадения. Автор уже вкусил плодов советского древа познания добра и зла. Что здесь произошло? Он что, в 20-е годы не знал, что налетчики плохие? Знал. Но просто не в этом было дело. Так же, как Пушкин, когда писал "Капитанскую дочку". К этому времени уже была написана "История Пугачевского бунта". Он прекрасно себе представлял физиономию Пугачева, что это душегуб, изверг и шакал, каких мало. Тем не менее, сделал из него чуть ли не доброго дядюшку. Значит, какой-то художественный резон в этом был. Это не мои наблюдения, я пересказываю очень хорошую статью Цветаевой "Вожатый".
Петр Вайль: А что же произошло с Бабелем? Он подчинился новому порядку?
Сергей Гандлевский: Думаю, что да.
Петр Вайль: Я тоже думаю, что да. Посмотрите, как он пишет в статье 17-го года: "Одессит противоположен петроградцу. Эти брюнеты приносят с собой немного солнца и легкости". Или: "Если вдуматься, не окажется ли, что в русской литературе еще не было настоящего радостного описания солнца". Вот, о чем мечтает писатель. А вот статья 34-го года: "Нашему автору (имеется в виду советский автор), о чем бы он ни писал, совершенно ясно, что дело идет о величайшей переделке людей, о ломке старого мира". Совершенно другой человек пишет, член Союза писателей.
Сергей Гандлевский: Просто, когда речь идет о том, чтобы разрушить старый мир, есть нужда во всякой вольнице. А когда старый мир уже разрушен и надо строить новый, нужна дисциплина.
Петр Вайль: Подозреваю, что не только строить мир, но и встраивать в него свой личный.
Сергей Гандлевский: У нас здесь получается обратная пропорция. Чем больше крепчал террор в стране, тем Бабель отвратительнее делал своих героев-одесситов, чтобы расправа с ними не вызывала такого протеста у читателя, а палачи, в свою очередь, не вызывали такого отвращения. Он втолковывает себе и нам, что с этими людьми по-хорошему нельзя.
С тем же самым советская литература постоянно имеет дело. И так же мы не понимаем, когда читаем Ильфа и Петрова, почему Остап Бендер, который на голову выше всех окружающих, обречен на поражение. Но Ильф и Петров то ли формальнее Бабеля отнеслись к заданию - они хотя бы не портят героя. Мы уже понимаем, что они Остапа должны убить, и они его уничтожают. Они расправляются с ним постепенно, как возятся на кухне с живой рыбой, которая никак не желает подохнуть. А Бабель, - может, в нем больший эстет говорил, чем в них - почему-то, к сожалению, начал портить Беню Крика.
Петр Вайль: Надо сказать, что с точки зрения не художественной, а тактической, это более последовательно и более практично.
Сергей Гандлевский: Одно дело если бы убили человека, которого мы полюбили в "Короле", а другое дело, когда это мразь, которая два действия чистит себе ногти, а в третьем увечит отца. В таком случае его можно и порешить.
Петр Вайль: А тот, из канонических "Одесских рассказов" - буквально Робин Гуд. Конечно, убей чекисты такого Робин Гуда, было бы до слез жалко, и была бы ненависть к ЧК.
Сергей Гандлевский: Не могу знать наверняка, но мне кажется, что в таких случаях писатель руководствуется в большей мере кишками. Бабель знал язык, который знал он один, и которым, как он был уверен, никто столь же виртуозно не владел. Его это знание, разумеется, томило, ему хотелось на этом языке поговорить. И он воспользовался первым же поводом, чтобы поговорить на этом замечательном, очаровательно неправильном одесском наречии.
Из фильма "Закат":
- Слушайте, Беня, я имею вам сказать пару слов. Меня послала тетя Хана с Костецкой. Вы знаете тетю Хану?
- Я знаю тетю Хану. Что это за пара слов?
- Пристав собрал участок и сказал им речь.
- Новая метла чисто метет. Он хочет еще облаву. Дальше.
- А когда будет облава, вы знаете, Беня?
- Она будет завтра.
- Беня, она будет сегодня. Что сказать тете Хане за облаву?
- Скажи, Беня знает за облаву.
Петр Вайль: Говорит литературовед Мариэтта Чудакова.
Мариэтта Чудакова: Бабель, может быть, смелее всех повернул какой-то важный рычаг русской традиции. Прочту несколько слов из статьи Эйхенбаума 1924 года, который пишет, что "русская литература уступила свое место "всемирной" (то есть обыгрывается название издательства Горького "Всемирная литература"). "Все русские писатели вдруг стали переводчиками или редакторами переводов. Появилась тяга к чужому, хотя бы и в совершенно фантастическом воплощении. Нужно, чтобы звучало иностранно, чтобы было иное и странное. Нужны какие-то иностранные имена героев. Они оказываются более интересным материалом для русского беллетриста, чем русские Иванов и Петров, которые либо ищут службы, либо торгуют червонцами. И больше с них ничего не возьмешь".
То есть он показывает, что сегодняшние Ивановы и Петровы не могут стать материалом для литературы, потому что они провоцируют описание в старом духе классической традиции. А нужно что-то иное.
А вот слова критика Павла Когана: "У Бабеля много данных, чтобы найти художественное оформление стремлений нашей эпохи. Он еврей и, может быть, в этом основной источник тех особенностей его творчества, которые привлекли к нему внимание критиков и читающей публики. Он не знает никаких традиций, он не прикован цепями к шумящим лесам и зеленым полям, как Есенин, он не связан корнями с вековыми обычаями и преданиями крестьянства, как Леонов, не помнит о допетровской Руси, от обаяния которой не может уйти Пильняк. Он интернационалист в полном смысле этого слова. Он пришел в мир без предубеждений, без верований, без святынь. Он смотрит на развертывающуюся перед ним картину жизни свежим взглядом".
Сергей Гандлевский: Здесь вот какая проблема. Новатор-писатель изобретает язык или замечает его в жизни? Я-то думаю, что замечает. Точно так же, как не Ньютон изобрел падение яблока. Они падали всегда, просто он первый обратил на это внимание. Мне рассказывали люди, которые, по тем или иным причинам, были знакомы с делопроизводством 20-х годов, что это был Платонов чистой воды.
Петр Вайль: Этот диковинный бухгалтерский язык?
Сергей Гандлевский: Да. Невежественные люди, которые не знали сложившихся языковых связей, предлагали связи новые. Получалось очень интересно. Никто не умаляет заслуги Платонова, потому что говорили на таком языке сотни людей, а только Платонов обратил внимание, какая прорва красноречия открылась во всем этом. Или язык Бабеля или Зощенко. Моя бабушка, которая была современницей революции, мне рассказывала, как видела и слышала, как какой-то демагог на площади с ящика говорил: "Триста лет нам на голову помои лили, пора и рот раскрыть". Надо быть Бабелем или Зощенко, чтобы обратить на это внимание, чтобы всем стало очевидно существование новой речи.
Из фильма "Закат":
- Ты можешь смеяться, Лазарь, но я любитель иногда сбросить все мысли из головы. В моем лице, Лазарь, ты всегда имеешь типа, который способен захватить полбутылки с любительской закуской и поехать кататься по воздуху.
Мариэтта Чудакова: Какая-то была инерция, которая вынесла Бабеля. Эта инерция ведет в 60-е годы XIX века. Берет начало в то время, когда юноши из еврейских местечек хотели войти в мировую культуру, а единственным посредником для этого была русская культура. Другим путем высунуться из этого герметичного мира, в котором они задыхались, было невозможно.
Из фильма "Закат":
- Вышла громадная ошибка. Но разве со стороны Бога не было ошибкой поселить евреев в России, чтобы они мучались, как в аду? Чем было бы плохо, если бы евреи жили в Швейцарии, где гористый воздух и сплошные французы?
Мариэтта Чудакова: Конечно, Бабель знал русскую литературу уж никак не хуже Пильняка, Есенина и всех других.
Петр Вайль: Моя теща, русская женщина из Перми, рассказывала, как познакомилась со своим будущим мужем, моим тестем. Она говорит, что до приезда в 18 лет в Москву никогда не видела евреев. "Когда встретила Мишу, подумала, что он иностранец!"
Мариэтта Чудакова: Я это очень чувствую. Вот это и есть такой русский неантисемитизм, который легко увидеть, например, в Сибири. Принято считать, что все русские антисемиты. Я категорическая противница этого мнения.
Петр Вайль: Откуда же возник этот иностранец в русской литературе - Беня Крик? Были ли прототипы у этого героя? Говорит писатель-одессит Аркадий Львов, ныне живущий в Нью-Йорке, автор большой романной эпопеи "Двор". Разумеется, речь идет об одесском дворе.
Аркадий Львов: Бабельский Бенцион Крик произошел от легендарного Мишки Япончика - знаменитого на всю Россию одесского бандита. А Мишка Япончик - это был одесский еврей Моисей Винницкий, король гангстеров, который имел довольно четкую социальную программу. Моисей Винницкий экспроприировал богатых и от своих плодов нередко выделял толику бедным. Когда пришли в Одессу красные, Винницкий взял их сторону с условием, что его отряду будет предоставлена независимость. Красные приняли это условие. Однако, заманутый на полустанок, по дороге из Одессы на Березовку, некогда неуловимый главарь шайки, а теперь командир отряда, примкнувшего к Красной Армии, Моисей Винницкий был схвачен и расстрелян. "Это надо помнить, - как говорил Владислав Симен, присланный ЧК из Москвы в Одессу, - это надо помнить. Только мы власть. Мы - государственная власть".
Петр Вайль: Такие увлекательные сюжеты, такой красочный язык, как у Бабеля, просится на сцену и на экран. Одним из первых попытку экранизации сделал Александр Зельдович. Его фильм "Закат" с прекрасной музыкой Леонида Десятникова снят в 90-м году. Роль Бени Крика исполнил замечательный актер Виктор Гвоздицкий.
Виктор Гвоздицкий: Картину снимал великолепный оператор Княжинский, который работал с Тарковским. Его уже нет с нами, он умер. Сценарий очень плохой, приблизительный. Диалогов почти не было. Там были замечательные артисты, например, Менделя Крика играл Чхиквадзе.
У меня долго ничего не получалось. И я попросил режиссера придумать сцену, когда Беня приходит домой и снимает с себя роскошный белый костюм налетчика, белую шляпу с широкими полями и остается в таком несвежем темном исподнем. Для меня Беня Крик - это еврейский юноша, который приходит домой, снимает костюм, для него театральный, не с его плеча, и остается в своем. Для меня это было очень важно: когда случается главная акция сюжета, когда он избивает отца, чтобы было понятно, как это страшно, что это такое для еврейского ребенка - избить отца. Для меня главное в роли и в персонаже - его жизнь после того, что случилось. Мне кажется, Бабель не мог этого не понимать, когда писал.
Когда работаешь над ролью, то до половины происходит что-то непонятное, потом раздается какой-то хруст, и роль или получается, или не получается. Этот хруст раздался, когда я понял, что под этим белым роскошным костюмом что-то другое - другое сердце, другое существо, другая нежность к отцу и к этому дому. Для меня Беня Крик - трогательный еврейский сын.
Петр Вайль: Беня Крик по прозвищу Король. "Король" называется самый знаменитый из одесских рассказов Бабеля.
Виктор Гвоздицкий: Он Король и был, когда выходил на Молдаванку. Прекрасен, роскошен, свободен. Но когда приходил домой, становился настоящим Беней, который есть на самом деле. А другое - антураж, игра, которая завела его так далеко.
Петр Вайль: Игра или нет, но если игра, то такая, которая вызывает восхищение и трепет и у читателей, и у других персонажей. За короткое время такие герои населили книги, написанные одесситами.
Аркадий Львов: Беня Крик - сильный человек. Сильные люди всегда привлекали мастеров южной школы. Эдуард Багрицкий представил такого сильного человека в образе Тиля Уленшпигеля, но это человек из других миров. В поэме "Февраль" у него еврей-мститель представлен тоже как сильная личность. Но это личность совершенно иного плана - интеллигент, у которого есть свои претензии к той жизни, которая прежде была в России. Февральская революция как раз и была ответом на эту жизнь. Здесь же, в "Феврале" встречаются герои, которые близки Бене Крику. Это Симка Рабинович, Моня Бриллиантщик, но они - эпизодические личности, которые возникают и исчезают, но почти не остаются в нашей памяти.
Славин в своей пьесе "Интервенция" представил бандита, который в какой-то мере сродни Бене Крику - Фильку-анархиста. Но Беня Крик - полнокровный живой человек, а Филька-анархист, скорее, опереточный герой. Он и тексты произносит того рода, какие приятно слышать зрителю опереточной сцены. "Но зачем я уезжаю? Я привык к Одессе, я люблю халву и горчичные бублики с маком. Где я все это буду иметь - в Париже или в Лондоне?". Кто он по происхождению, Филька-анархист? Прямой аттестации нет, но достаточно обратиться к одному из его небольших монологов: "Послушайте, разве бандиты так поют? Так певчие в синагоге поют. Вы хочете песен? Их есть у меня". Но мы, в сущности, не знаем, что он собой представляет. Мы не видим живого человека подобно тому, как мы видим живого человека в образе и действиях Бени Крика.
Из фильма "Закат":
- Не расскажете вы, месье Эйхбаум, как делают дела в Одессе? Если у меня не будет денег, у вас их не будет тем более.
Петр Вайль: Мне приходилось общаться с людьми с Брайтон Бич. Это очень сочный и колоритный язык, достойный всяческого записывания. Это язык, несколько напоминающий язык бабелевской Молдованки. Но давайте подумаем, что из этого получается? Бабель писал новым языком, Платонов писал новым языком. Платонов писал языком утопии, поэтому он смог создать такие вещи, как "Котлован" и "Чевенгур". Видимо, только таким языком они и могли быть написаны. А какая философия стоит за бабелевским языком? Что из нее вырастает?
Сергей Гандлевский: Мне кажется, что Бабелю, как всякому интеллигенту, застигнутому революцией, была очень интересна природа подвига. Он нащупал асоциальность подвига - то, что хулиганы и герои сделаны из одного теста.
Петр Вайль: Только важно, куда они направлены.
Сергей Гандлевский: Важно, в какой ситуации они оказываются.
Петр Вайль: Совершенно верно, мне тоже кажется, что таким языком может только говорить человек сильный, уверенный, готовый к поступку. Как написано у Бабеля о Менделе Крике: "Об чем думает такой папаша? Об выпить стопку водки, об дать кому-нибудь по морде, и об своих конях". В конечном счете, это и есть народный герой.
Мариэтта Чудакова: Что Бабелю удалось сделать? Острота фабулы, фактурность изображения взамен пучка идеологических и психологических проблем, нюансов, чувств и мыслей, которые казались неразрывно связаны с русской традицией. Он это оборвал.
Петр Вайль: То есть Беня Крик - не лишний человек, а эмоция и поступок?
Мариэтта Чудакова: Да. Это не рефлексия. Вы очень правильно сказали про поступок. Нам всегда не хватало людей действия. Недаром эта статья Тургенева "Гамлет и Дон Кихот". Замечательное есть письмо Георгия Петровича Блока в 1924 году писателю Скалдину. Он говорит: "Француз, когда дорвется до женщины, прекрасно знает, что ему делать. А русский человек сидит и думает, размышляет. Все мы люди чеховские, и из-под этого нам не выбиться. Поэтому мы не впишемся в новое время, мы не советские".
Петр Вайль: К концу 20-х годов эта витальная сила заметно начинает иссякать. А после и вовсе сходит на нет.
Аркадий Львов: В последующие годы в реальной Одессе не остается места для людей той категории, той хватки и того масштаба, каких представлял Беня Крик. Правда, Катаев на даче в Переделкине говорил мне, что это вообще все выдумка. Привожу его слова: "Я не выдумывал Одессу, как Бабель со своим Беней Криком и Славин со своей "Интервенцией" и Филькой-анархистом. Где они взяли этих людей?". В этом случае Катаев был не прав. Такие люди были. Можно говорить о правдоподобии того или иного литературного образа. Но эти люди были. Жизненного пространства для них не оставила советская власть, и это с наибольшей точностью выражено было в словах бабелевского героя Фроима Грача, которые он сказал председателю ЧК: "Хозяин, кого ты бьешь? Ты бьешь орлов. С кем ты останешься, хозяин? Со смитьем (то есть с мусором)". Поскольку орлы были выбиты, оставалось властям работать со смитьем. Но это властям и нужно было.
Петр Вайль: Куда делся Беня Крик, подобный герой? Исчезла социальная база, говоря казенно?
Сергей Гандлевский: Самых ярких советская власть не потерпела и выбила. Она выбивала не только самых ярких уголовных авторитетов, но и самых ярких ученых, писателей, политических деятелей. А кто-то и ссучился.
Петр Вайль: То есть, как Матвей Винницкий, пошли со своим отрядом на службу советской власти, тут-то их и хлопнули. А если включить воображение и представить себе Беню Крика в наши дни?
Виктор Гвоздицкий: Можно много предложить версий. Он мог быть состоятельным бизнесменом и иметь родителей, с которыми ему трудно было бы общаться, или выдающимся артистом, или бандитом. Версий много, но все они все сойдутся к одной - если в нем не будет того существа, которое он прячет, это будет не Беня Крик.
Петр Вайль: Виктору Гвоздицкому, рассмотревшему за внешностью короля молдаванки тихого еврейского мальчика, Беня Король не слишком, видимо, симпатичен.
Виктор Гвоздицкий: Он мне менее интересен, чем тот, не парадный. Потому что парадный состоит из непарадного. Почему я так говорю? Я не имею отношения к парадности. Мне это совсем не понятно, я из маленького города, из совсем не театральной семьи, в которой никогда не было никакого парада и было много бедности и трудностей в жизни. Уже когда я стал работать актером, выходить на публику и менять костюмы, все равно, каждый раз, проходя роль, я выводил ее из того маленького города, откуда я родом. Это Кубань, степи, подсолнухи, очень жаркое небо, синева, простота в отношениях, это юг, рынки, люди здороваются на улицах, почти все друг друга знают. Всегда я открывал все ключи - будь то Шварц, Мольер или Достоевский - оттуда. И до сих пор это делаю. Это то подсознание профессии, которое существует: проверять роль на верность.
Петр Вайль: Вы думаете, что каждый человек может быть сведен к такому внутреннему существу?
Виктор Гвоздицкий: Всегда. И почти всегда это происходит подсознательно. Хотя существует еще профессия, кроме всего прочего, а в профессии существует много красивых вещей.
Петр Вайль: Тут возникает тема маскарада, точнее, карнавала. Еще точнее, обротничества. Беня Король - это мальчик, притворяющийся Королем?
Виктор Гвоздицкий: Убежден, что в этом его трагедия. Этот страх, загнанность, эта любовь, которую он сам для себя не называл любовью и нежностью, этот белый костюм: Говорю о белом, потому что у меня в картине был белый костюм и шляпа, я все время в нем ходил, и мне все время хотелось его снять. Это была зашита, которая тоже шла от страха. Даже его выходы на Молдаванку, даже его самые броские жесты - все шло от закрытия чего-то другого.
Петр Вайль: Виктор Гвоздицкий с таким подъемом и таким знанием говорит об этом типе человека, что вопрос возникает логический: встречал ли он в жизни таких двойных людей?
Виктор Гвоздицкий: Да, конечно. Особенно в театре их очень много. Я только с такими и дружу.
Петр Вайль: Люди, подобные Бене Крику по его глубинной сути, в жизни не переводятся, но персонажей с таким характером и судьбой нынешняя действительность больше не поставляет. Они ушли. Но один из участников нашей программы, писатель Аркадий Львов, успел еще застать людей, похожих на бабелевских героев. Беня Крик - человек с родословной. Его отец Мендель Крик фигура не менее яркая. Как сказано о нем у Бабеля "биндюжник, слывший среди биндюжников грубияном". Кто это такие - одесские ломовые извозчики, биндюжники?
Аркадий Львов: Тип бендюжника, который каким-то образом приводил на память Беню Крика, через его отца Менделя Крика, сохранялся достаточно долго в Одессе. В первые послевоенные годы можно было еще встретить в городе, в порту, старого одесского биндюжника. Что значит старого - ему было 50-55 лет, он помнил 905-й год, потемкинское восстание. Но сейчас он был водителем гужевого транспорта, "площадки". В городе не хватало машин, и гужевой транспорт заменял их. Биндюжник на глазах у публики принимал шкалик из горла, переваливал стокилограммовые мешки с легкостью, какая казалось непостижимой. Это было приметой человека "раньшего" времени - богатыря.
Петр Вайль: Одесса немыслима без Бабеля, а Бабель без Одессы.
Виктор Гвоздицикй: В Одессе я бывал, но очень мало. Восхищаюсь этим городом и считаю его одним из самых прекрасных городов мира. А картину мы снимали картину в Евпатории. Я был недавно в Ялте, которая меня потрясла изменениями - всеми этими ресторанами гремящими. Я плохо сумел разглядеть татарский квартал, который очень люблю, с большим трудом нашел дом Надсона. Там коммунальные квартиры, и мне никто из жителей не мог сказать, кто этот поэт. Дощечка даже на доме уничтожена. И той Одессы с атмосферой Бабеля, я думаю, сегодня не нашел бы. Жаль: тени тех, кто там жил, очень держат города.
Петр Вайль: В этом смысле, Одесса остается городом Бабеля?
Виктор Гвоздицкий: Да. Она изменилась только внешне.
Петр Вайль: Продолжаем беседу с Сергеем Гандлевским. Как писатель формирует свой родной город? Когда-то, еще давно, в Нью-Йорке, мы с Сашей Генисом написали статью про Брайтон Бич, в частности, о том, что это место довольно неприглядное, но и бабелевская Молдаванка была совершенно неприглядным местом. Но пришел Бабель, опоэтизировал ее, сделал фактом литературной жизни, заставил полюбить. Вот если на Брайтон Бич появится свой Бабель, то и он станет таким замечательным и привлекательным местом. Прочитав эту статью, наш приятель и очень одаренный поэт-юморист Наум Сагаловский написал нам стихотворение, которое заканчивалось так:
Воздастся вам - и дайм, и никель.
Я лично думаю одно:
Не Бабель нужен, а Деникин,
Ну, в крайнем случае, Махно.
То есть, у Саголовского ни секунды не было очарования перед бандитами с Брайтон Бич. Но ведь надо было пройти десятилетиям советской власти, чтобы понять, что их романтизм ничего не стоит. А бабелевские бандиты, действительно, очаровательны.
Сергей Гандлевский: Мне кажется, что люди мало ценят писателей. Смотрите, Аджария и Абхазия вроде бы ничем не отличаются друг от друга. Но Абхазия симпатична только потому, что там есть писатель Искандер, который все это нам подсветил изнутри. Завтра появится что-нибудь подобное в Аджарии, и оживет целая, в литературном смысле, мертвая область для русского сознания.
Петр Вайль: А как превратил Колумбию в живую страну Маркес?
Сергей Гандлевский: То, что писатель может за любую дыру замолвить слово и превратить ее в предмет паломничества и любви заочной - вне всякого сомнения.
Петр Вайль: Бабель создал ту Одессу, которую все так полюбили. Какие же средства понадобились ему для столь мощного воздействия?
Мариэтта Чудакова: Я-то считаю, что помогла ему французская проза. Бабель сумел каким-то образом сбросить с себя тургеневскую традицию. Толстовская у него весьма сильна, но сильно переоформлена. Французская проза сумела дать ему опору, чтобы разрушить вот это целомудрие русской прозы, которое ему уже не годилось в начале 20-х годов, а это одинаково видно и в "Конармии", и в "Одесских рассказах". Во-вторых, Франция дала ему любовь к ярким краскам, которая есть у ранних импрессионистов. Вот я сейчас видела Вюйяра. Его идея - чтобы краски были чистыми, какими они вышли из тюбика: желтая, красная, синяя. Бабель такими красками работает, которыми у нас русская традиция не работала. Он стал основателем французской линии, которую потом так и называли "французской". Ильфа и Петрова сюда причисляли, Олешу. Но первым был Бабель. Я говорю о полной свободе описания, в том числе, рискованных сцен, и огромном интересе к живописному, зрительному облику мира, причем ярко живописному, а не к нюансам. Все эти оттенки потом вернулись. Паустовский в 30-е годы - это Бабель, разведенный пожиже. Снова оттенки, снова чеховское, что Бабель вытеснил. Бабель выступил как антипод Чехова и чеховского влияния, которое было очень сильно в русской прозе, когда он вошел.
Петр Вайль: Продолжаем разговор с Сергеем Гандлевским. То, что Мариэтта Чудакова говорит об иностранности Бабеля и цитирует Эйхенбаума: Я был очень рад тому, что говорят такие крупнейшие литературные авторитеты, как Эйхенбаум и Чудакова. Потому что всегда слышал в одесских рассказах Бабеля, в речи некоторых персонажей - интонации О.Генри. Приведу два примера. "За стол садились не по старшинству. Глупая старость жалка не менее, чем трусливая юность. И не по богатству. Подкладка тяжелого кошелька сшита из слез". Или еще более похоже: "Представляюсь на всякий случай: Бенцион Крик. Я имею интерес, чтобы он был живой. Если он умрет, то на всякого доктора, будь он даже доктор философии, приходится не более трех аршин земли". Это можно сейчас вставлять в любой рассказ О.Генри и, конечно, ты соображаешь, в чем дело. Дело в герое. То, о чем мы с вами говорили. О взаимодействии языка и персонажа, порожденного этим языком. Или наоборот. Благородный жулик О.Генри Джефф Питерс - тот же самый красивый рыцарь-налетчик Беня Крик. Они и должны, наверное, разговаривать одинаково. Даже на разных континентах.
Сергей Гандлевский: Вне всякого сомнения, каким-то чудным магнетическим образом речь переносится. Навязшее в зубах нынешнее "как бы" - вот и в Америке все говорят "like".
Петр Вайль: Откуда эти кальки берутся? На стенах сортиров пишут одинаковые вещи. Я не стану цитировать, но даже стишки похабные совпадают. Не переводчик же какой-то летает из Москвы в Нью-Йорк и пишет. Видимо, какие-то механизмы массового сознания срабатывают.
Сергей Гандлевский: Видимо, существует какой-то лингвистический интернационал урок. На всех широтах они говорят примерно одинаково безобразно и, с другой стороны, прекрасно. Одна неправильность - плохо, десять неправильностей тоже неважно. Но тысяча неправильностей - и уже появляется новое качество речи, имеет смысл говорить о диалекте.
Петр Вайль: "Одесские рассказы" броски, эффектны, неодолимо привлекательны. Но несомненно, главное бабелевское произведение - "Конармия": собранные в единый цельный цикл короткие рассказы о гражданской войне, каждый их которых одновременно самоценен и умножает ценность всего взятого вместе. Вопрос: чем объединены эти самые заметные творения Бабеля - "Конармия" и "Одесские рассказы"?
Мариэтта Чудакова: Яркостью красок и действием. В "Конармии" Лютов - как раз наследник русской интеллигенции. И сам себя высмеивает, и сам собой недоволен. Он на себя смотрит со стороны, подобно Кавалерову у Олеши. Они старались себя, как Мюнхгаузен, за косичку поднять и сделаться нерефлектантами. Один Зощенко набрался смелости написать: "Я временно замещаю пролетарского писателя", объяснить свой секретик. А секретик в том и заключался, что вы, господа, хотите, чтобы был пролетарский писатель, но это оксюморон. Если пролетарий у станка - он не писатель. Если он писатель - то не считайте его пролетарием. Он интеллигент. А Бабель и Олеша страшно мучаются напоказ зрителю - как бы им переделаться и стать такими простецкими, которые запросто приканчивают старика.
Петр Вайль: Или как в грандиозной сцене из рассказа "Соль": "Сняв со стенки верного винта, я смыл этот позор с лица трудовой земли и республики".
Мариэтта Чудакова: Лютов мучается все время, что он так не может, а Беня не рефлексирует. Бебель нашел такого, он слепил этого героя из многого того, что видел. Это люди "Конармии", но перенесенные в другую обстановку. Те, кому завидует Лютов, только в другом месте. Они же такие же бандиты, как Беня Крик.
Петр Вайль: Цветистость описаний, стремительность сюжета, способность героя на поступок - все это узнаваемые черты бабелевских произведений. Язык, как мы уже говорили сегодня, образный, порой диковинный и сбивающийся на жаргон. Что же это такое - бабелевский стиль? Есть такая распространенная точка зазрения, что если стиль не ощущается, то стиля нет. По этому признаку у Бабеля есть стиль, у Лескова есть стиль, а у Ленина нет. Эта точка зрения логически понятная, но не очень убедительная.
Сергей Гандлевский: Не разделяю.
Петр Вайль: Я тоже, просто пересказываю. А в чем тогда стиль? Бабель обладает стилем, и Довлатов обладает стилем. Но у одного это сплошная яркость, мощь, колористика невиданная. У другого - усредненный русский литературный язык
Сергей Гандлевский: У меня есть подозрение, что настоящие стилисты сильно бы удивились, если бы узнали, что они пишут стилем. Это плохой писатель может начать писать стилем. Потому что у него есть иллюзия, что это как плавание - можно плавать брассом, можно кролем. Я думаю, что настоящий стилист не пишет стилем, а старается писать точно, найти для всех явлений жизни свои слова. Тогда у него появляется стиль. Стиль - как неизбежное следствие точности. Это не уважительная причина стать стилистом оттого, что ты им хочешь стать.
Петр Вайль: По заказу не получается. Бабель не одинаков на протяжении своей прозы. Различаются его ранний и поздний стили. Мариэтта Чудакова говорила об отклонении от чеховской линии у Бабеля, особенно в образе и коллизиях Бени Крика. Но вот в пьесе "Закат" - куда более чеховский, приглушенный, оттеночный Беня Король, чем в "Одесских рассказах". Получается, здесь Бабель поддался традиции?
Мариэтта Чудакова: Дал слабину. Как писал Зощенко, "а прослойка действительно была хороша". Ничего против не скажешь.
Петр Вайль: Бабель на протяжении своей прозы разный, и Беня Крик разный.
Сергей Гандлевский: Есть вот какое обстоятельство, которое мне мешает простодушно говорить о Бене Крике. Сейчас, двадцать лет спустя, я перечел цикл одесских рассказов и все, что имело к нему отношение, не включенное автором в этот цикл. Мне бросилось в глаза, что образ Бени Крика двоится, если не троится. Излюбленный интеллигентский герой, которого все цитируют - это Беня Крик одного, от силы двух рассказов - "Короля" и "Как это делалось в Одессе".
Кто читал Довлатова, обратил внимание, что там один лирический герой, но он женится несколько раз самыми разными образами. Но характер довлатовского лирического героя остается прежним. И это позволяет нам на все эти писательские причуды Довлатова смотреть сквозь пальцы. Потому что нас устраивает, что характер лирического героя один. Ровно то же самое происходит и у Бабеля с его героями. Они женятся на разных женщинах и по-разному, они умирают разными смертями. Но в этом еще полбеды. Характер Бени Крика чрезвычайно деформируется. Причем, чем дальше, тем менее симпатичным он становится.
Обратим внимание на хронологию. "Король" - один из самых прелестных рассказов, посвященных Бене Крику - 1921 год. "Как это делалось в Одессе" - чрезвычайно живописный опереточный рассказ, где тоже очень много обаятельных красот, "Отец", "Любка Казак" - 23-й год. Этот корпус рассказов обладает чрезвычайным и чисто бабелевским обаянием.
Петр Вайль: Там действительно любование Беней Криком и его бандитами. "Он добился своего потому, что был страстен, а страсть владычествует над мирами". Или: "Вы можете переночевать с русской женщиной, и русская женщина останется вами довольна". Такая радость местечкового еврея. Или: "Аристократы Молдаванки, они был затянуты в малиновые жилеты, их плечи охватывали рыжие пиджаки, а на мясистых ногах лопалась кожа цвета небесной лазури". Все-таки меня не оставляет мысль, что это ирония. Не может же Бабель написать всерьез такую фразу.
Сергей Гандлевский: Это замечательный раблезинский юмор. Мне кажется, что как раз такой род описания и такие герои очень соответствовали характеру бабелевского дарования, который в одном из писем сказал: "Веселый человек всегда прав".
Петр Вайль: Хорошо, что вы сказали о Рабле, потому что так уже навязло сравнение Бабеля с Мопассаном. Да и он не прочь был, чтобы его сравнивали с Мопассаном. Но Рабле гораздо скорее приходит на ум, а из живописи - Рубенс.
Сергей Гандлевский: Но после этого, я имею в виду киноповесть, пьесу, рассказ 30-го года "Конец богадельни", чудовищный рассказ "Фроим Грач" 34-го года, где просто ни с того, ни с сего два каких-то пыльных Штольца убивают пришедшего к ним хоть и преступника, но все-таки темпераментного, яркого человека. Почему, зачем?
Петр Вайль: Чиновники от ЧК убивают его.
Сергей Гандлевский: И вот такое впечатление, что вторая часть "Одесских рассказов" уже написана после какого-то грехопадения. Автор уже вкусил плодов советского древа познания добра и зла. Что здесь произошло? Он что, в 20-е годы не знал, что налетчики плохие? Знал. Но просто не в этом было дело. Так же, как Пушкин, когда писал "Капитанскую дочку". К этому времени уже была написана "История Пугачевского бунта". Он прекрасно себе представлял физиономию Пугачева, что это душегуб, изверг и шакал, каких мало. Тем не менее, сделал из него чуть ли не доброго дядюшку. Значит, какой-то художественный резон в этом был. Это не мои наблюдения, я пересказываю очень хорошую статью Цветаевой "Вожатый".
Петр Вайль: А что же произошло с Бабелем? Он подчинился новому порядку?
Сергей Гандлевский: Думаю, что да.
Петр Вайль: Я тоже думаю, что да. Посмотрите, как он пишет в статье 17-го года: "Одессит противоположен петроградцу. Эти брюнеты приносят с собой немного солнца и легкости". Или: "Если вдуматься, не окажется ли, что в русской литературе еще не было настоящего радостного описания солнца". Вот, о чем мечтает писатель. А вот статья 34-го года: "Нашему автору (имеется в виду советский автор), о чем бы он ни писал, совершенно ясно, что дело идет о величайшей переделке людей, о ломке старого мира". Совершенно другой человек пишет, член Союза писателей.
Сергей Гандлевский: Просто, когда речь идет о том, чтобы разрушить старый мир, есть нужда во всякой вольнице. А когда старый мир уже разрушен и надо строить новый, нужна дисциплина.
Петр Вайль: Подозреваю, что не только строить мир, но и встраивать в него свой личный.
Сергей Гандлевский: У нас здесь получается обратная пропорция. Чем больше крепчал террор в стране, тем Бабель отвратительнее делал своих героев-одесситов, чтобы расправа с ними не вызывала такого протеста у читателя, а палачи, в свою очередь, не вызывали такого отвращения. Он втолковывает себе и нам, что с этими людьми по-хорошему нельзя.
С тем же самым советская литература постоянно имеет дело. И так же мы не понимаем, когда читаем Ильфа и Петрова, почему Остап Бендер, который на голову выше всех окружающих, обречен на поражение. Но Ильф и Петров то ли формальнее Бабеля отнеслись к заданию - они хотя бы не портят героя. Мы уже понимаем, что они Остапа должны убить, и они его уничтожают. Они расправляются с ним постепенно, как возятся на кухне с живой рыбой, которая никак не желает подохнуть. А Бабель, - может, в нем больший эстет говорил, чем в них - почему-то, к сожалению, начал портить Беню Крика.
Петр Вайль: Надо сказать, что с точки зрения не художественной, а тактической, это более последовательно и более практично.
Сергей Гандлевский: Одно дело если бы убили человека, которого мы полюбили в "Короле", а другое дело, когда это мразь, которая два действия чистит себе ногти, а в третьем увечит отца. В таком случае его можно и порешить.
Петр Вайль: А тот, из канонических "Одесских рассказов" - буквально Робин Гуд. Конечно, убей чекисты такого Робин Гуда, было бы до слез жалко, и была бы ненависть к ЧК.