Это открытие я сделал в конце 1979 года в Лондоне, куда меня пригласила на работу Русская служба Би-би-си.
Первые полгода были испытательным сроком, и я очень старался: приходил в Буш-хаус рано, ланчевал наспех, засиживался допоздна. Писал и переводил с английского я бойко, но всё, что касалось техники – записи в студии, редактуры записи, микширования голоса и музыки – давалось мне с трудом.
Однажды вечером, когда я снова и снова записывал и прокручивал себя, я услышал в собственном голосе новый тембр и не свойственную мне интонацию. Честно говоря, мой новый акустический образ мне понравился. Откуда у меня в голосе, - думал я, - появился столичный лоск: московское хлебосольство и питерское барство? Тщательно изучив бобины, я догадался в чём дело. Чтобы не переводить добро, я записывал себя на уже использованные плёнки, и в тот вечер работал с бобинами, хранившими голоса коллег: москвича Зиновия и петербуржца Севы. По каким-то причудливым законам акустики мой голос буквально впитал, как промокашка, голоса коллег и зазвучал по-иному.
С тех пор я начал припрятывать у себя в рабочем столе старые плёнки с голосами, которые мне были по душе. Благодаря им у меня появилось сразу несколько звуковых обличий: с примесью не только Зиновия и Севы, но и старухи Сони, никогда не жившей при советской власти, Анатолия Максимовича с его английской театральностью.
Мои акции в глазах начальства резко выросли, а простодушные коллеги, чьи голоса я подмешивал к своему, не чаяли во мне души. Меня называли " звездой коротких волн", "вундеркиндом эфира", "золотым горлом Би-би-си".
Этот опыт впоследствии помог мне и на "Свободе". В мюнхенских архивах я разыскал плёнки с передачами своих любимцев: отца Александра, Гайто, Фатимы. Нет, я не растащил старые архивные записи, а просто переписал их на новые ленты и работал уже с ними. Когда в перестройку наш бюджет пошёл на убыль, рационализаторы из отдела продукции предложили размагничивать бывшие в употреблении плёнки и использовать их повторно. Так наш архив стал скукоживаться, ужиматься. Я с ужасом глядел в будущее и не радовался ветру перемен. Спасла меня новая компьютерная технология: благодаря ей я переписал весь оставшийся архив, а после перенёс его на катушки. По сей день в моём домашнем чулане хранится гора катушек. Так что до пенсии я дотяну.
Я уверен, что мой "радиопалимпсест" – это великое открытие. Около двух с половиной тысяч лет назад Платон сравнил сицилийского тирана Дионисия со свитком палимпсеста, поскольку разглядел в Дионисии "сквозь лоск утончённости" деспотические черты. Благодаря Платону палимпсест впервые из пергамента превратился в образ. Английский поэт Сэмюэл Тейлор Кольридж в примечаниях к поэме "Пути Каина" писал о "палимпсесте памяти". Поклонник Кольриджа, писатель Томас Де Квинси в эссе "Воздыхания из глубины" ("Suspiria de Profundis"), сочинённом вдогонку "Исповеди англичанина, любителя опиума", назвал человеческий мозг естественным и грандиозным палимпсестом. Эссе Де Квинси на французский язык переложил Шарль Бодлер, а бодлеровский мозг-палимпсест с "бесчисленными слоями мысли" взволновал Марселя Пруста. Уже в наши дни Орхан Памук сравнил с палимпсестом Стамбул. Астрономы называют палимпсестом "тени" древних кратеров Ганимеда, спутника Юпитера.
Я позволю себе во всеуслышание объявить: палимпсест – это сквозной образ самой жизни. Разве каждый из нас не является многоярусным генетическим палимпсестом? А разве влюблённый, испытывающий приступы ревности, не видит в объекте вожделения палимпсест чужих прикосновений? О радио! Как мне отблагодарить тебя?! Разве помышлял я в конце второго тысячелетия, пыхтя над плёнками в студии Би-би-си, заляпанной голосами коллег, что разгадка жизни неспешно скользит по узкой магнитной плёнке и уводит, уносит, возносит меня в околоземное пространство, откуда ясно видишь и отчётливо слышишь все предначертания, все затеи, все смыслы.
Первые полгода были испытательным сроком, и я очень старался: приходил в Буш-хаус рано, ланчевал наспех, засиживался допоздна. Писал и переводил с английского я бойко, но всё, что касалось техники – записи в студии, редактуры записи, микширования голоса и музыки – давалось мне с трудом.
Однажды вечером, когда я снова и снова записывал и прокручивал себя, я услышал в собственном голосе новый тембр и не свойственную мне интонацию. Честно говоря, мой новый акустический образ мне понравился. Откуда у меня в голосе, - думал я, - появился столичный лоск: московское хлебосольство и питерское барство? Тщательно изучив бобины, я догадался в чём дело. Чтобы не переводить добро, я записывал себя на уже использованные плёнки, и в тот вечер работал с бобинами, хранившими голоса коллег: москвича Зиновия и петербуржца Севы. По каким-то причудливым законам акустики мой голос буквально впитал, как промокашка, голоса коллег и зазвучал по-иному.
С тех пор я начал припрятывать у себя в рабочем столе старые плёнки с голосами, которые мне были по душе. Благодаря им у меня появилось сразу несколько звуковых обличий: с примесью не только Зиновия и Севы, но и старухи Сони, никогда не жившей при советской власти, Анатолия Максимовича с его английской театральностью.
Мои акции в глазах начальства резко выросли, а простодушные коллеги, чьи голоса я подмешивал к своему, не чаяли во мне души. Меня называли " звездой коротких волн", "вундеркиндом эфира", "золотым горлом Би-би-си".
Этот опыт впоследствии помог мне и на "Свободе". В мюнхенских архивах я разыскал плёнки с передачами своих любимцев: отца Александра, Гайто, Фатимы. Нет, я не растащил старые архивные записи, а просто переписал их на новые ленты и работал уже с ними. Когда в перестройку наш бюджет пошёл на убыль, рационализаторы из отдела продукции предложили размагничивать бывшие в употреблении плёнки и использовать их повторно. Так наш архив стал скукоживаться, ужиматься. Я с ужасом глядел в будущее и не радовался ветру перемен. Спасла меня новая компьютерная технология: благодаря ей я переписал весь оставшийся архив, а после перенёс его на катушки. По сей день в моём домашнем чулане хранится гора катушек. Так что до пенсии я дотяну.
Я уверен, что мой "радиопалимпсест" – это великое открытие. Около двух с половиной тысяч лет назад Платон сравнил сицилийского тирана Дионисия со свитком палимпсеста, поскольку разглядел в Дионисии "сквозь лоск утончённости" деспотические черты. Благодаря Платону палимпсест впервые из пергамента превратился в образ. Английский поэт Сэмюэл Тейлор Кольридж в примечаниях к поэме "Пути Каина" писал о "палимпсесте памяти". Поклонник Кольриджа, писатель Томас Де Квинси в эссе "Воздыхания из глубины" ("Suspiria de Profundis"), сочинённом вдогонку "Исповеди англичанина, любителя опиума", назвал человеческий мозг естественным и грандиозным палимпсестом. Эссе Де Квинси на французский язык переложил Шарль Бодлер, а бодлеровский мозг-палимпсест с "бесчисленными слоями мысли" взволновал Марселя Пруста. Уже в наши дни Орхан Памук сравнил с палимпсестом Стамбул. Астрономы называют палимпсестом "тени" древних кратеров Ганимеда, спутника Юпитера.
Я позволю себе во всеуслышание объявить: палимпсест – это сквозной образ самой жизни. Разве каждый из нас не является многоярусным генетическим палимпсестом? А разве влюблённый, испытывающий приступы ревности, не видит в объекте вожделения палимпсест чужих прикосновений? О радио! Как мне отблагодарить тебя?! Разве помышлял я в конце второго тысячелетия, пыхтя над плёнками в студии Би-би-си, заляпанной голосами коллег, что разгадка жизни неспешно скользит по узкой магнитной плёнке и уводит, уносит, возносит меня в околоземное пространство, откуда ясно видишь и отчётливо слышишь все предначертания, все затеи, все смыслы.