Иван Толстой:
''Тоска татарская''
Волжская тоска моя, татарская,
Давняя и древняя тоска,
Доля моя нищая и царская,
Степь, ковыль, бегущие века.
По солёной казахтанской степи
Шла я с непокрытой головой.
Жаждущей травы предсмертный лепет,
Ветра и волков угрюмый вой.
Так идти без дум и без боязни,
Без пути, на волчьи на огни,
К торжеству, позору или казни,
Тратя силы, не считая дни.
Позади колючая преграда,
Выцветший, когда-то красный флаг,
Впереди – погибель, месть, награда,
Солнце или дикий гневный ирак.
Гневный мрак, пылающий кострами, –
То горят большие города,
Захлебнувшиеся в гнойном сраме,
В муках подневольного труда.
Всё сгорит, всё пеплом поразвеется.
Отчего ж так больно мне дышать?
Крепко ты сроднилась с европейцами,
Темная татарская душа.
Прямо скажем, имя Анны Барковой не общеизвестное. Хотя с такой фамилией быть поэтом немудрено. Но Анна Александровна к знаменитому русскому охальнику 18-го века Ивану Баркову никакого отношения не имеет. Она – из простых, совсем простых. Андрей, давайте так и начнем – с биографии Анны Барковой. Биография эта сразу ставит вещи на свои места.
Андрей Гаврилов: Знаете, Иван, биография Анны Барковой это практически история нашей страны 20-го века. Здесь достаточно сложно взять и просто сказать: вот родилась, жила, училась... Родилась она в Иваново-Вознесенске, где ее отец работал швейцаром, чего, по различным дневниковым записям и свидетельствам немногочисленных ее доживших до наших дней друзей или очевидцев, она ему простить не могла. Она считала, что это недостойная работа, тем более, что за плечами были предки - деды, прадеды волжские бурлаки, романтика, и так далее.
Иван Толстой: Да, я вспоминаю, что в русской литературе лакей, то есть швейцар, был, и он, конечно, сильно подпортил биографию своему знаменитому в свое время сыну, я, конечно, имею в виду Демьяна Бедного, которого Есенин в одной из своих злых эпиграмм назвал не случайно ''Ефим Лакеевич Придворов''. Придворов - была его подлинная фамилия. Но это не случай Барковой, правда, Андрей? Баркова преодолела своего отца.
Андрей Гаврилов: Я не знаю. Она его отвергла. Раз отвергла, то, наверное, не преодолела. Учитывая, что он возникал в ее стихах, вообще ее семья всплывала в некоторых стихах, довольно горьких стихах, я думаю, что до конца не преодолела. Ну, да бог с ней, в конце концов, не ее семейные отношения мы разбираем. С 1918 года Анна Баркова сотрудничала в ивановской газете ''Рабочий край'', непосредственным начальником ее был в будущем знаменитый наш критик Воронский. По некоторым данным, именно Воронский и стал той движущей силой, которая, в итоге, и заманила в Иваново-Вознесенск Луначарского, потому что Воронский стал писать о том, что именно в Иваново-Вознесенске и бьет ключом та новая литературная жизнь, то новое искусство, которое, как искренне он считал, и должно прийти на смену тому буржуазному, с чем революционные массы так стремились покончить.
Иван Толстой: Но, конечно, это еще с дореволюционной пропаганды идет, что пролетарская литература должна родиться на малых пролетарских родинах. И вот - яркий пример Барковой. Между прочим, Баркову действительно стали поднимать и Воронский, и Луначарский именно потому, что они ждали гения из народных пролетарских прокопченных глубин.
Андрей Гаврилов: Я думаю, что они обратили на нее внимание поэтому, а стали поднимать все-таки по другим причинам. Воронский и Луначарский при всем том, что мы можем им предъявить в качестве большого исторического счета, обладали неплохим вкусом, это известно, и стихи Барковой, будь они никуда негодными, не смогли бы подняться, даже несмотря на такую поддержку. А так все-таки Луначарский ее заметил и перевез в Москву в 1922 году. Он, разумеется, не перевез, он ее пригласил и предложил ей работу (и дальше, наверное, самый фанатический факт в ее биографии, учитывая все последующее) - работу в Кремле, она работала у Луначарского в Кремле. Именно этот факт сыграл первую, очень неприятную роль в биографии. Дело в том, что Луначарский сначала пользовался большим ее доверием, он ее ввел в литературные круги, она читала свои стихи. Кстати, после первой читки пролетарские критики и поэты на нее набросились и пытались ее заклеймить, и любопытно, что два положительных, дошедших до нас отклика на ее стихи принадлежат таким не совсем пролетарским писателям как Борис Леонидович Пастернак и Александр Блок, который даже записал в своем дневнике: ''Поэтесса Анна Баркова из Иваново-Вознесенска читала свои стихи. Два небезынтересных''. Я цитирую по памяти, но смысл передаю абсолютно точно. Для Александра Блока эпитет ''небезынтересный'' равнялся похвале какого-нибудь другого, более эмоционального поэта.
И вот, наконец, тот случай, который и перевернул жизнь нашей героини. Баркову, присутствовавшую при многих разговорах Луначарского, в том числе и коридорных, и кухонных, и доверительных, очень скоро поразило двуличие большевистского руководства, когда с трибун говорилось одно, а между собой говорилось совершенно другое, и в одном из частных писем она написала, как она считала, невинную фразу, что с хозяином уже совершенно невозможно, так он надоедает, ''спалить бы к черту его квартиру''. И все бы ничего, но квартира-то была в Кремле.
И вот когда ее письмо было перехвачено, а, разумеется, ее переписка, как и у всех тех, кто работал в Кремле или работал при сильных мира сего в то время, просматривалась, и вот как только эта фраза была замечена, ей тут же припаяли попытку поджога Кремля или, по крайне мере, стремление поджога Кремля. К счастью, времена были еще не совсем людоедские и она ''всего лишь навсего'' лишилась работы. Тем не менее, она продолжает работать, работает в газетах, в журналах, в издательствах. Одна из ее работ это было что-то вроде судебного хроникера. Она не ходила, может быть, на судебные заседания, но, тем не менее, судебная хроника это то, что ей поручили описывать.
И здесь необходимо сказать, что в 1922 году, как раз тогда, когда Луначарский перевез ее в Москву, вышла ее единственная прижизненная книга стихов ''Женщина''. Луначарский написал туда довольно хвалебное предисловие. Я, готовясь к этой программе, перечитал предисловие Луначарского. Что я могу сказать? В свое время Бухарин написал предисловие к ''Хулио Хуренито'' Эренбурга. Это предисловие с восторгом читается и сейчас, как образец литературной критики, проникновения в материал. Предисловие Луначарского забыто, и слава богу. Оно пустое. Оно действительно восторженное, оно пытается помочь молодому автору, но ничего такого, что сейчас бы нам было там интересно почерпнуть, я там не нашел.
Вообще начало 20-х годов, несмотря на то, что она потеряла работу у сильного мира сего, это, наверное, пик ее официального признания, ее даже называли ''пролетарской Ахматовой''. Она не реагировала довольно долго на это прозвище, по крайней мере я не нашел никаких ее откликов, и лишь много лет спустя, когда ей была сказана фраза, что ''вы пишете не хуже, чем Ахматова'', она позволила себе ответить: ''Ну, для меня это не похвала''. Ранние стихи Барковой, до конца 20-х годов, это действительно образец лирики, которую критики вполне могли сопоставить или сравнить с лирикой Ахматовой.
Иван Толстой: Давайте какой-нибудь пример дадим этих ранних стихов.
У врагов на той стороне
Мой давний друг.
О, смерть, прилети ко мне
Из милых рук!..
Сегодня я не засну…
А завтра, дружок,
На тебя я нежно взгляну
И взведу курок.
Пора тебе отдохнуть,
О, как ты устал!
Поцелует пуля в грудь,
А я в уста.
Андрей Гаврилов: Я хочу здесь только сказать, что это было написано за несколько лет до повести Лавренева ｫ1941” - явная сюжетная перекличка, но, наверное, совершенно случайная. Кстати, что характерно для всего творчества Анны Барковой, будь то проза, о которой мы еще не говорили, будь то стихи, то какой-то совершенно потусторонний дар предвидения. Иногда, когда читаешь какое-то ее стихотворение, в первую секунду не всегда понимаешь, о какой эпохе идет речь, потому что очень хочется это приписать сегодняшнему дню. Или, если вспоминать ее прозу (мы о ней еще поговорим), полное ощущение, что некоторые пассажи, некоторые абзацы, фрагменты, главы написаны нашей современницей, и только потом, когда смотришь на дату написания в конце публикации, ты понимаешь, что пол века, наверное, прошло между датой написания и сегодняшней нашей оценкой.
Иван Толстой: В качестве примера подтверждения того, о чем вы, Андрей, сейчас говорите, вот такое стихотворение Барковой, абсолютно вневременное.
Нарушен ход планет.
Пляшут, как я, миры.
Нигде теперь центра нет.
Всюду хаос игры.
Нет центра в душе моей,
Найти не могу границ,
Пляшу все задорней, бойчей
На поле белых страниц.
Космический гимн не спет,—
Визги, свисты и вой…
Проверчусь еще сколько лет
Во вселенской я плясовой?
Андрей Гаврилов: Какой это год?
Иван Толстой: Я не установил, кажется, это 1927.
Андрей Гаврилов: Вот примерно с 1925-27 года и появляются такие нотки в поэзии Барковой, и тот стих вневременной, о котором я говорил, или, вернее, та вневременная манера стихов, о которой я говорил, с моей точки зрения, особенно остро у нее начали проявляться в 1931 году.
1931 год, еще, как я только что сказал, не совсем людоедское время, вроде бы еще есть какие-то надежды, но, тем не менее, вот, послушайте:
Накричали мы все немало
Восхвалений борьбе и труду.
Слишком долго пламя пылало,
Не глотнуть ли немножко льду?
Не достигнули сами цели
И мешаем дойти другим.
Всё горели. И вот — сгорели,
Превратились в пепел и дым.
Безрассудно любя свободу,
Воспитали мы рабский род,
Наготовили хлеба и меду
Для грядущих умных господ.
Народится новая каста,
Беспощадная, словно рок.
Запоздалая трезвость, здравствуй,
Мы простерты у вражеских ног.
(11 мая 1931 года).
Не удивительно, что когда начали появляться такие нотки в ее стихах, хотя это не было опубликовано, и очень многие эти стихи не были известны современникам, начался уже какой-то разлад между официальный литературной жизнью и Анной Барковой. Она сама прекрасно понимала, что ей места в официальных литературных и окололитературных кругах и структурах нет. Как можно было в начале 30-х годов или даже в конце 20-х, года направление развития страны было более или менее ясно, но еще не так беспощадно и безнадежно, как можно было написать:
Пропитаны кровью и желчью
Наша жизнь и наши дела.
Ненасытное сердце волчье
Нам судьба роковая дала.
Разрываем зубами, когтями,
Убиваем мать и отца,
Не швыряем в ближнего камень –
Пробиваем пулей сердца.
А! Об этом думать не надо?
Не надо – ну так изволь:
Подай мне всеобщую радость
На блюде, как хлеб и соль.
(1925 год).
Вспомните, в 1925 году выходила огромная ''Антология советской поэзии'' под редакцией, если не ошибаюсь, Ежова.
Иван Толстой: Ежова и Шамурина.
Андрей Гаврилов: Не того Ежова.
Иван Толстой: Но того Шамурина. И туда включена Анна Баркова.
Андрей Гаврилов: Но не такие стихи. Таким стихам даже в той, в общем-то, внеполитический ''Антологии'', которая очень много себе позволила, так много, что ее потом не переиздавали лет 70 или 65, таким стихам в такой ''Антологии'' места не было.
Иван Толстой: 1 декабря 1934 года, как известно, был выстрелом убит Сергей Миронович Киров в Ленинграде, и начались аресты, повсеместные и повальные. Анна Баркова пала жертвой преследования и поисков врагов. Ее арестовали в декабре 1934 года и в марте 1935 она оказалась в Бутырском изоляторе, откуда написала наркому внутренних дел письмо с просьбой не ссылать ее, а подвергнуть высшей мере наказания, расстрелу. Почему? Потому что она писала, что больна и не выдержит тюремных и лагерных условий. Повод, по которому она была арестована, был довольно простой и распространенный в то время - ходили разговоры между собой о том, кто же убил Сергея Мироновича Кирова, и Баркова бросила сквозь зубы: ''Не того убили!''. Вообще она была невероятно остра и несдержанна на язык. Итак, начался первый барковский срок, который продолжался пять лет - с 1934 по 1939 год - и тогда в ее поэзии появились еще более устрашающие, метафизически устрашающие нотки.
Степь да небо, да ветер дикий,
Да погибель, да скудный разврат.
Да. Я вижу, о Боже великий,
Существует великий ад.
Только он не там, не за гробом,
Он вот здесь, окружает меня
Обезумевшей вьюги злоба,
Горячее смолы и огня.
Андрей Гаврилов: Вы знаете, Иван, здесь я хочу сделать такую маленькую сноску и вернуться на полшага назад. Действительно, для очень многих убийство Кирова было каким-то рубежом, после которого все и началось. Об этом очень много свидетельств, сколько раз я читал, что убийство Кирова это перелом в нашей политике, и всегда, когда я это читал, у меня было такое ощущение, что мы теперь, из 21 века смотрим на эту историю, и мы такие мудрые, как шестиклассники, те шестиклассники, которые пишут сочинения ''Достоевский не понял'', а ''Пушкин не смог раскрыть''. Вот мы смотрим на эту эпоху, и думаем: что же вы не замечали раньше, как же вы могли быть такими наивными, неужели нужно было пристрелить одного из ''своих'' высокопоставленных для того, чтобы у вас появились сомнения? Я никогда не верил в то, что весь народ, вся страна слепо шли и — вдруг - выстрел 1934 года и началось прозрение. Я знал, что это невозможно. Почему я попросил полшага назад? Потому что я нашел свидетельство в стихах Барковой, что, да, это было невозможно и нет, не шла вся страна, тупо думая, что хорошо. Вот мой, уже цитировавшийся, 1931 год.
Все вижу призрачный, и душный,
И длинный коридор
И ряд винтовок равнодушных,
Направленных в упор...
"Команда… Залп… Паденье тела.
Рассвета хмурь и муть.
Обычное простое дело,
Не страшное ничуть
Уходят люди без вопросов
В привычный ясный мир
И разминает папиросу
Спокойный командир
Знамена пламенную песню
Кидают вверх и вниз
А в коридоре душном плесень
И пир голодных крыс
Вот такое стихотворение, оно без названия. Что здесь говорить, до 1934 года, до неостроумной фразы, до посадки и до убийства Кирова, которое вроде бы пробудило какие-то подозрения у большей части интеллигенции, осталось еще более 3 лет.
Иван Толстой: Конечно, Анну Баркову начинает забирать отчаяние, отчаяние становится ее музой, ее главной темой, она начинает ненавидеть не только свою судьбу и не только себя, жертву всех этих несчастных обстоятельств, она начинает ненавидеть весь окружающий мир, и этот страшный, возвышенно-поэтический психоз, конечно, должен быть понят как абсолютное, крайнее отчаяние человека, который, конечно, с одной стороны, отдает отчет своими словам, а, с другой стороны, это такая высота неприкаянности, что мы не можем напрямую осуждать женщину поэта, которая пишет такое:
Я хотела бы самого, самого страшного,
Превращения крови, воды и огня,
Чтобы никто не помнил вчерашнего
И никто не ждал бы завтрашнего дня.
Чтобы люди, убеленные почтенными сединами,
Убивали и насиловали у каждых ворот,
Чтобы мерзавцы свою гнусность
поднимали, как знамя,
И с насмешливой улыбкой шли на эшафот.
Тут уже и прокомментировать невозможно, это уже запредельно черный мир, но это черный мир человека, который вогнан прикладом между лопаток в это мироощущение.
Андрей Гаврилов: Когда я думаю о разных свидетельствах того, какие мысли посещали людей, отправленных в лагеря. Мы знаем, что были те, кто считал, что это ошибка партии, были те, которые считали, что это не совсем ошибка партии, не о только ошибка в отношении меня, все виновны, а я не виновен, мы знали тех, которые считали, что как бы ни было, но мы должны, тем не менее, положив жизнь на алтарь отчества и дальше харкая кровью идти к светлому будущему, вот среди всех этих голосов, которые как бы они ни были честны, тем не менее, сливаются в какой-то розовый букетик, эти строки Барковой, этот голос для меня ценен тем, что он все-таки дает нам очень, очень разнообразную палитру. Я бы здесь немного сравнил ее, ни в коем случае не сопоставляя и не сравнивая впрямую строки или жизненный путь, с Шаламовым, человеком, который, может быть, и не призывал к такому, но, тем не менее, который не имел ни малейших иллюзий относительно той жизни, что его окружала.
Иван Толстой:
“Ненависть к другу”
Болен всепрощающим недугом
Человеческий усталый род.
Эта книга – раскаленный уголь,
Каждый обожжется, кто прочтет
Больше чем с врагом, бороться с другом
Исторический велит закон.
Тот преступник, кто любви недугом
В наши дни чрезмерно отягчен.
Он идет запутанной дорогой
И от солнца прячется как вор.
Ведь любовь прощает слишком много:
И отступничество и позор.
Наша цель пусть будет нам дороже
Матерей и братьев и отцов.
Ведь придется выстрелить, быть может,
В самое любимое лицо.
Не легка за правый суд расплата, -
Леденеют сердце и уста
Нежности могучей и проклятой
Не обременяет тягота.
Ненависть ясна и откровенна,
Ненависть направлена к врагу,
Вот любовь – прощает все измены,
И она – мучительный недуг.
Эта книга – раскаленный уголь.
Видишь грудь отверстую мою?
Мы во имя ненавидим друга,
Мы во имя проклянем семью.
Андрей Гаврилов: Как вы уже сказали, Иван, на пять лет Анна Баркова попала в Карлаг, где она провела период с 1935 по 1939 год. В 1940 году она поселилась в Карлаге под административным надзором, где прожила до 1947 года. Здесь есть интересная деталь. Когда началась война, местное ГБ, как бы оно ни называлось в то время, пришло проверять политически неблагонадёжных на предмет возможной измены, возможного предательства на тот случай, если враг будет совсем рядом или уже практически в городе. И она была подвергнута, скажем современным языком, собеседованию. Но даже гебисты, даже в то время, даже несмотря на то, она отсидела 5 лет как политически неблагонадежная, вынуждены были признать, что понятия измены и предательства были столь чужды ее характеру, что дальше этого собеседования-разговора дело не пошло, от нее отстали. В 1947 году ее арестовали повторно. Кстати, Иван, ее арестовали за что, или почему, это будет точнее?
Иван Толстой: Да, ''за что'' - ни один зэк не простит вам такого вопроса. Но я не зэк, я великодушно прощаю. Ее арестовали в ноябре 1947 года. Но за несколько месяцев до этого, летом 1947 она засобиралась в Москву, уж больно тошна была ей ее Калуга, она ее ненавидела, и у нее зародилась идея поселиться на родине, в Иваново. Но для этого она отправилась в Москву поговорить с некоторыми людьми, знакомыми, друзьями, которым она доверяла и у которых она хотела как бы проверить правильность своего решения. Но этим планам не суждено было сбыться, потому что ее арестовали по доносу калужской квартирной хозяйки и ее дочери. Доносчицы писали, что Баркова ''мрачно пишет о советской действительности и злобно высказывается по адресу товарища Сталина''. Ну, коммунальная квартира, так что все разговоры были слышны. Ей дали десять лет лагеря и поражение в правах на пять лет после отбытия наказания. Она попала в знаменитый лагерь Абезь и, как пишут некоторые немногочисленные биографы Барковой, в частности, Олег Хлебников и Лев Аннинский, в Абези душа Барковой ожила. Она была окружена людьми, которые могли по достоинству оценить незаурядность ее натуры. И начались стихи.
Андрей Гаврилов: Я хочу сказать, кстати, что лагерные стихи Барковой не похожи ни на какие лагерные стихи, которые мне довелось читать, более того, они не похожи и ни на какую литературу о лагерях, которая мне попадалась или которую я отыскивал и читал. Дело в том, что если посмотреть на ее биографию, на даты, то мы увидим, что на лагеря пришлась ее молодость, пришлось то время, когда любой человек особенно остро нуждается любви, не только романтической, не только возвышенной, но и физической, когда так необходимо прикосновение, когда так необходим простой человеческий контакт, то, чего люди, естественно, в лагерях лишены. И Анна Баркова с невиданной честностью, невиданной искренностью пишет об этой стороне лагерной жизни. Я не берусь сейчас читать эти стихи, просто потому, что я точно знаю, что мое исполнение будет настолько ниже того, что написала Анна Баркова, что я предлагаю всем, кому это будет интересно самим открыть книгу и ознакомиться с ними. Я просто не рискну их прочесть . Но это абсолютно пронзительные стихи, от которых идет мороз по коже, когда ты представляешь себе молодых людей, женщин и мужчин, которые вынуждены воровать секунды, минуты, мгновения личной встречи под жуткий, нечеловеческий гогот и хохот ВОХРовцев. Этому посвящено немало строк Барковой и, я думаю, что эти стихи, может быть, одни из наиболее сильных из того, что она написала.
Загон для человеческой скотины.
Сюда вошел — не торопись назад.
Здесь комнат нет. Убогие кабины.
На нарах бирки. На плечах — бушлат.
И воровская судорога встречи,
Случайной встречи, где-то там,
в сенях.
Без слова, без любви. К чему здесь речи?
Осудит лишь скопец или монах.
На вахте есть кабина для свиданий,
С циничной шуткой ставят там
кровать:
Здесь арестантке, бедному созданью,
Позволено с законным мужем спать.
Страна святого пафоса и стройки,
Возможно ли страшней и проще пасть –
Возможно ли на этой подлой койке
Растлить навек супружескую страсть!
Под хохот, улюлюканье и свисты,
По разрешенью злого подлеца…
Нет, лучше, лучше откровенный
выстрел,
Так честно пробивающий сердца.
Иван Толстой: Действительно, в лагере на Воркуте, в Абези, она написала две поэмы и более 160 стихотворений. И это только те, которые известны, которые дошли до нас и которые опубликованы в последние годы. Андрей, я все-таки себе позволю для тех, кому не удастся достать стихи Анны Александровны, кое-что прочесть.
Как дух наш горестный живуч,
А сердце жадное лукаво!
Поэзии звенящий ключ
Пробьется в глубине канавы.
В каком-то нищенском краю
Цинги, болот, оград колючих
Люблю и о любви пою
Одну из песен самых лучших.
(2 августа 1955).
А вот другое стихотворение, буквально через три недели написанное, в том же 1955 году, с несколько сниженным пафосом.
Мы и чувствуем только для рифмы,
Для эстетики с голоду мрем.
Ради славы болеем тифом,
Ради строчек горим огнем.
Лишь во имя литературы
Наши подвиги и грехи.
Хлещет кровь из растерзанной шкуры,
Чтобы лучше вышли стихи.
Андрей Гаврилов: Я здесь хочу сказать, просто сделав сноску, что все-таки те, кому это интересно, могут обратиться к прекрасному сборнику Анны Барковой, который называется ''Вечно не та''. Эта книга была издана в 2002 год фондом Сергея Дубова и до сих пор доступна, ее можно купить в интернете и, наверняка, во многих книжных магазинах.
Освободилась Анна Баркова в 1956 году. Как приятно было бы сказать: вот ''оттепель'', исторические съезды КПСС, развенчание культа личности, все хорошо, страна идет другим путем. Мы, правда, знаем, что потом, в 60-70-е, все повернется, но пока, хотя бы несколько лет - ничего подобного. В 1956 году Анна Баркова, освободившись, поселилась в поселке Штеровка близ Луганска на Украине, и уже 13 ноября 1957 года, несмотря на ''оттепель'', ее арестовывают в третий раз и заключают в лагерь в Мордовии, как и прежде. по обвинению в антисоветской агитации. Кстати, здесь нужно сказать, что в районе Луганска Анна Баркова оказалась опасаясь именно такого развития событий. Она была Москве в 1956 году, жила у друзей, и когда она увидела подготовку ко Всемирному фестивалю молодежи и студентов, очевидно острым нюхом уже старой зэчки поняла, что начнут проверять всех, кто находится в столице, это будет означать дополнительную бдительность органов и, чтобы никого не подводить, она и уехала на Украину, в Луганск. Но ее это не спасло. Как я уже говорил, в ноябре 1957 года она была арестована в третий раз. Иван, давайте теперь вы расскажете, раз уж вы рассказывали про предыдущую трагическую историю, что произошло на этот раз.
Иван Толстой: На этот раз произошла действительно страшная какая-то история, чудовищная несправедливость и настоящее несчастье для Анны Александровны, если можно называть очередную посадку таким уже несчастьем по сравнению с двумя другими, которые она пережила. Говорят о причинах ее ареста разное, кто-то говорит, что это был очередной донос, в котором сообщалось, что она слушает ''Голос Америки'', кто-то говорил, что, получив в этой Штеровке свои реабилитационные бумаги по почте, Анна Александровна кому-то послала какое-то письмо, в котором выразила то ли недовольство по поводу не печатания ее, то ли по поводу отзыва какой-то редакции, то ли комментировала не приходившие слишком долго эти бумаги о реабилитации. Короче говоря, за ней следили, письмо было перехвачено, перлюстрировано, прочитано и Баркова была арестована в очередной раз. То есть после 20-го Съезда, через полтора года после этого, когда, казалось бы, все, кто мог, все невинно осужденные, а также и ''преступники'', те, кто проходили по политической статье, по 58-й, были отпущены на свободу, И — нет - Баркова снова получила срок - 8 лет. И эти восемь лет действительно доконали ее. Она не скончалась в лагере в эти годы, но ее душевное и психическое состояние было действительно на грани нормальности. О Барковой лагерного периода существует целый ряд воспоминаний, были уже годы вегетарианские даже в самих лагерях, и люди, вышедшие из этих лагерей, смогли опубликовать свои мемуары, кто быстро, кто не так быстро.
Одна из свидетельниц третьего барковского срока — Ирина Вербловская, попавшая в хрущевские лагеря по 58-й, политической статье. Ирина Савельевна была женой одного из самых известных активистов и самиздатчиков Револьта Пименова. Ирина Вербловская — у нашего микрофона.
Ирина Вербловская: Познакомилась я с ней летом 1958 года. Я сначала обратила внимание на новую женщину, очень импульсивную. Они шли вдвоем - она и Анна Петровна Скрыпникова. Анна Петровна была очень корпулентная женщина, со сдержанными манерами, на ней была некая печать строгой учительницы. А Анна Александровна была человеком очень живым, не только впечатлительным, но и очень эмоциональным. И вот они шли и разговаривали о чем-то. Но, о чем - кто его ведает. И вдруг я услышала, как Анна Александровна говорит Анне Петровне (нетрудно догадаться, о чем они говорили): ''Нет, Христа и Маркса я им не прощу!''. Тут я, конечно, навострила уши, но ничего больше не услышала - они прошли мимо. Это был первый раз, когда я увидела Анну Александровну. А потом мы сошлись довольно быстро. У меня были какие-то книжки, у нее были книжки, мы обменивались. Мне кажется, что я у нее брала Дю Гара ''Семья Тибо'', а, может, я уже читала. В общем, как-то фигурировала эта книжка. Во всяком случае мы с ней не так просто познакомились. Она не очень дарила свое доверие, у нее был достаточно большой лагерный опыт, но ко мне она относилась хорошо и, пожалуй, доверительно. А насчет ее стихов, которые я тогда уже слышала, насчет ее судьбы, это надо просто прочесть все, что написано. Она, конечно, цену себе знала, она понимала, что она несет крест, такой искупительный крест.
Иван Толстой: Ирина Савельевна, многие вспоминают, что у Анны Александровны был плохой характер.
Ирина Вербловская: Разумеется, плохой характер был! Разве об этом кто-нибудь говорить может? Какой может быть в лагере покладистый, хороший характер? Ее всю жизнь только били. У нее был совершенно бескомпромиссный характер! Но на меня это не распространялось, во-первых, а, во-вторых, я и сама с плохим характером. А, в-третьих, по характеру не проходится судить в таких экстремальных условиях. Здесь надо судить меру порядочности - где человек делает то, что можно, а где — то, что нельзя. Что входит в его норму? Как в других условиях говорят ''рукоподаваемый'' или ''нерукоподаваемый''. Она была рукоподаваемая. Следовательно, все остальное можно и скостить.
Иван Толстой: Можно ли было в то время на зоне свободно писать стихи и хранить их?
Ирина Вербловская: Писать стихи было можно. Но свободно ничего нельзя было, потому что в любой момент при шмоне могло исчезнуть. Разумеется, надо было прятать. Но этот последний срок она почти не писала стихи, если не сказать, что вообще не писала. Это трудно понять. Единственное объяснение этому - что у нее практически не было соответствующего окружения. Может, потому она и тянулась ко мне, хотя я была человеком другого поколения - всегда большой барьер между поколениями. Но во время своего второго срока она писала, и писала много. Между вторым и третьим сроком она тоже писала, правда, она перешла на прозу тогда. Кстати, прозу она мне пересказывала свою. Когда я прочитала опубликованную прозу, это произвело на меня меньшее впечатление, чем когда она мне пересказывала. Это был такой густой Орвелл. А этот срок, когда она последний была, причем она очень долго была - она в 1957 году была арестована и только в 1965 она освободилась. Восемь лет - нешуточное дело. Когда она попала в лагерь, она была ярко рыжей, с очень красивыми рыжими кудрями, которые как-то обрамляли ее очень выразительное и некрасивое лицо. А потом она стремительно абсолютно поседела и уже тот образ, который поначалу складывался, стал меняться - и внешне, и по существу тоже. Потому что восемь лет провести в заключении, имея большой и без того лагерный опыт, в условиях, когда не с кем слова сказать по-настоящему, это очень тяжелое испытание. И она не писала практически. И она не только хорошо помнила свои лагерные стихи, она их возобновляла. Не переделывала, а возобновляла. Вот был случай такой, это была весна 1959 года, когда она пришла ко мне в барак и читала мне подряд очень много своих стихов. Потом, уже на воле, в другое время, я выяснила, что это еще даже из молодых стихов, не то, что прошлой зоны. Но вот ей надо было как-то пережить еще раз ею написанное.
Андрей Гаврилов: Вы знаете, Иван, здесь я хочу сказать несколько слов о 1956-57 годах, когда Анна Баркова жила под Луганском на свободе. Дело в том, что относительно недавно были опубликованы и продолжают публиковаться произведения Барковой, которые никогда не были напечатаны ранее, и которые сохранились зачастую чудом. Я в одной из статей даже прочел теплые слова в адрес тех следователей органов госбезопасности, которые не выбросили и не выбрасывали (учитывая, что речь идет о трех сроках) произведения Барковой, а подшивали их к делу в качестве вещественных доказательств. И вот теперь, когда эти дела были раскрыты, рассекречены, нам предоставилась возможность познакомиться с этими произведениями. Я не знаю, можно ли действительно благодарить за что-то следователей КГБ, я, скорее, поблагодарю случай или судьбу, которая распорядилась так, что эти произведения до нас дошли. И, разумеется, тех исследователей творчества Барковой, которые в разных городах, прежде всего, в Иваново-Вознесенске делают все для того, чтобы сохранить ее наследие.
Так вот, в 1957 году Анна Баркова начала писать много прозы. Прозу она писала и до этого, но вот здесь как будто открылись какие-то ворота, какой-то шлюз. Я уже говорил о ее пророческом даре и всех, кто сомневается в моих словах, отсылаю к ее повести ''Как делается луна''. Когда я читал эту небольшую повесть, она меньше 100 страниц, причем небольшого книжного формата. Это другая книга Анны Барковой, не та, о которой я говорил, она называется ''Восемь глав безумия. Проза и дневники'', и тоже издана Фондом Сергея Дубова в Москве, но уже относительно недавно, в 2009 году. Туда вошли произведения, которые не вошли в предыдущий том, частично не вошли.
Так вот, когда я читал эту небольшую повесть, я в какой-то момент начал подхихикивать, потому что я вдруг понял, что я читаю историю ГКЧП, я читаю историю переворота. Удачного, неудачного - я не буду раскрывать сюжет повести, но это то, что совсем недавно я наблюдал. И потом то, где меня не было, то есть переговоры участников, были опубликованы в советской еще в то время прессе, а , может, уже российской прессе, и совпадение некоторых фраз, некоторых абзацев было почти текстуальным. Потом я вдруг понял, что я читаю не историю ГКЧП, я читаю историю того, что было после ГКЧП, я читаю историю России, которая перевернулась, когда к власти пришла другая элита (может, демократическая, может, не демократическая, сейчас не об этом разговор, речь идет о механизме смены власти), и когда я закончил радостно читать эту повесть, вдруг до меня дошло, что я читаю вещь, написанную в 1957 году, и это оценка не ГКЧП, не смены власти в СССР-России, а это повесть о том, как проводилась десталинизация. Я никогда больше не встречал ни одного, тем более - художественного произведения, где столь ясно было бы показано, что механизмы смены власти, механизмы закулисных игр, мотивация участников, в общем, раскладывается как дважды два, даже если у них разные цели, разные лозунги и разные итоги их деятельности. Повесть немножко страшная тем, что она показывает, к чему все придет. Не менее забавна, кстати, и тогда же написанная, в 1957 году (забавна не в смысле смешная, а в том смысле, что как-то неожиданно поворачивается вся история другой стороной) и повесть ''Восемь глав безумия'', которая дала название всей книге. Это довольно большой по меркам Барковой (120 с лишнем страниц) разговор героини с дьяволом. Я не думаю, что Анне Барковой в 1957 году была известна рукопись ''Мастера и Маргариты'', но сходство некоторых идей, некоторых поворотов, некоторых сюжетных ходов просто завораживает. В этой же книге опубликована впервые антиутопия Барковой ''Освобождение Гынгуании''.
Я считаю, что вся история фантастической литературы, вся история мировой антиутопии теперь должна читаться совершенно по-другому, потому что произведение Анны Барковой не может не стоять во дном ряду с теми великими произведениями, которые нам известны - ''Мы'' Замятина, ''Великолепный новый мир'' Хаксли, ''1984 год'' Орвелла и потом ''роман-предупреждение'' Стругацких. Вот между ними стоит повесть Барковой. Повторяю, читать ее обязательно, это просто необходимо.
Сейчас имени Барковой, слава богу, не грозит забвение - выходят книги, статьи о ней, спектакли, ей посвященные, проводятся выставки. И вышел диск на ее песни, который записала ленинградская исполнительница, бард, композитор Елена Фролова. Она обратилась, в первую очередь, к лирической стороне дарования Барковой. Большинство стихотворений, которые она взяла, как материал для своих песен, это стихотворения начального периода творчества Барковой. Елена Фролова, песня на стихи Анны Барковой.
(Песня)
Иван Толстой: С 1966 года освободившись после своего третьего - последнего - срока Баркова жила в Москве. Она скончалась еще через 10 лет в 1976 году, отпевали её в московской церкви Николы-Чудотворца в Хамовниках. Урна с ее прахом захоронена на Николо-Архангельском кладбище.
Одно из самых последних ее стихотворений 1975 года
Я сама, наверно, кому-то приснилась,
И кто-то, наверно, проснется сейчас.
Оттого на душе больная унылость...
Кто проснется? Кто встретит рассветный час?
Кто припомнит сон тяжелый и смутный
И спросит: а сон этот был ли сном?
Кто проснется в комнате неприютной,
Словно в тумане холодном речном?