Нонконформизм жив

Дмитрий Волчек: Наш гость — фотограф Ирина Цезарь. С работами Ирины я познакомился недавно, когда увидел снимок, сделанный на похоронах Елены Георгиевны Боннер. Этот снимок — часть еще не законченного цикла ''Диссиденты''. Мир диссидентства представляешь по старым любительским фотографиям — черно-белым, групповым, сделанным на каких-то кухнях. А здесь парадные, хотя и совсем не ортодоксальные, портреты. Ирина, расскажите, пожалуйста, о своем замысле.

Ирина Цезарь: С этим замыслом ко мне обратился известный диссидент советской эры Виктор Балашов, политический заключенный и человек, который взял на себя задачу документировать уходящих из жизни диссидентов, они уже значительного возраста. Вы правильно сказали, что сохранились документы советской эпохи, но нет линка, который связывает советское диссидентство с современностью. Виктор обратился ко мне за помощью в проекте создания такого документального архива. Наша задача заключалась в том, чтобы показать значение советского нонконформизма с точки зрения того, что в нем всегда жило, живет и будет жить, что в нем было такого, что выходит за границу просто политического диссидентства в отношении определенного политического строя. И эта серия создается как вклад в определенный вид нонконформизма, который был создан именно советскими диссидентами. Он очень сильно отличается от западного нонконформизма. Я считаю, что те черты, которые создал русский нонконформизм, сейчас очень важны. И эта серия важна не просто как чисто архивный документ, а она актуальна, нужна и для современной России, и интересна была бы на Западе.

Дмитрий Волчек: Это ведь мультимедийный проект?

Ирина Цезарь: Это серия портретов старых диссидентов, но мы хотели
бы сделать портрет Ходорковского и других диссидентов современной России. Эта серия будет выставлена и издана как книга, но также будет частью фильма, который мы делаем с Виктором Балашовым. Он — режиссер, я — директор фотографии. Мы снимаем видеоматериал и параллельно делаем постановочные снимки. Это не будет традиционный документальный фильм. Он будет состоять из интервью с диссидентами, будут фотографии, которые будут сопровождаться описанием судеб диссидентов, будут вкрапления художественного кино о том, как эти интервью готовились и в каком контексте проходили. Это позволит показать, что именно эта отрасль нонконформизма жива, в ней есть что-то такое, что делает ее выше определенного исторического феномена, который сыграл роль в истории и отжил.

Дмитрий Волчек: Ирина, представьте, пожалуйста, ваших героев.

Ирина Цезарь: Фильм будет фокусироваться на человеке, который, как считает Виктор Балашов, явился зачинателем диссидентского движения в России. Мы ездили в Бостон, чтобы сделать очень подробное интервью с этим человеком. Это Александр Сергеевич Есенин-Вольпин, известный русско-американский поэт, математик и правозащитник.

Дмитрий Волчек: И сын поэта Сергея Есенина.

Ирина Цезарь: Да. Именно он, с моей точки зрения и с точки зрения Виктора Балашова заложил основы советского диссидентства. Это было ненасильственное сопротивление строю. Александр Сергеевич предложил использовать Конституцию Советского Союза, чтобы защищать интересы правозащитников во время судебных преследований. Он находил в законах Советского Союза пункты, которым сами же коммунисты не следовали. Владимир Буковский о нем говорил, что ''его диагноз — это патологическая честность''. Эти люди не просто разрушали ''совок'', но создали видение индивидуальной свободы, которое отличается от видения индивидуальной свободы в нонконформизме Запада. Свобода индивидуального выражения была ведущей силой этого движения. Это движение, прежде всего, сопротивлялось коммунистическому коллективизму, стадности. Мои портреты построены на том, чтобы создать уникальные образы диссидентов, там задействованы такие ситуации, такие предметы метафоричные.

Дмитрий Волчек: Например, диссидент Юрий Тувим сфотографирован с огромным куском сыра. Я сначала прочел это как намек на то, что называется ''колбасной эмиграцией''. Но вы наверняка что-то совсем другое имели в виду?

Ирина Цезарь: Портрет Юрия Тувима очень важен в этой серии, потому что, создавая представление о героях диссидентства, я старалась выразить разные настроения, чтобы избежать парадной отчужденности, клише парадного портрета. Поэтому все портреты очень интимные, в своей свободе выражения каждый портрет интимен и несет определенное тональное, музыкальное своеобразие. В портрете Юрия Тувима я постаралась выразить одну из, на мой взгляд, самых важных черт советского нонконформизма, которая заключалась в трикстеризме, юморе. И этот жест, с которым Юрий Тувим кусает огромный, толстый кусок сыра, почти что хулиганский жест, выражает не менее сильно метафорически диссидентство, нонконформизм, чем какой-то трагический жест, какая-то трагическая метафора.

Дмитрий Волчек: Трагический жест запечатлен на другой вашей фотографии — Павел Литвинов на поминках Елены Боннер. Он с силой сжимает пластиковый стаканчик.

Ирина Цезарь: Это другой пример того, как я использую метафорический или символический объект. Я создаю определенные концептуальные, смысловые ситуации, прошу героев воплотить какую-то идею, и эта идея воплощена метафорически, афористично, за счет манипуляций или концептуального действия с каким-то символическим предметом. В этом портрете основная идея была как раз выразить неконформность и конфронтацию. Ситуация, когда известный диссидент Павел Литвинов мнет пластиковый стакан, выражает его жизнь — то, как он ломает советскую рутину, социальную машину, которая превращает людей в функционирующие гайки. И этот жест спровоцировал его на осознание своей жизни, которая была поломана страшной тоталитарной машиной, и этот жест спровоцировал его просто отпустить ужас, поэтому ужас и выразился у него в глазах.

Дмитрий Волчек: То есть возможно двойное прочтение стаканчика — он может быть и советской машиной, и, наоборот, жизнью, которую эта машина смяла. Литвинов мнет машину, и машина мнет его?

Ирина Цезарь: Да, в этом как раз и есть прелесть и привлекательность метафоры, что она открыта. Главное, чтобы она была определенной. И она совершенно определенная — трагизм читается, зритель читает, что этот жест спровоцировал его отпустить и выразить этот ужас. И если не было бы этого стаканчика, этого страшного жеста, как он сжимает, мнет, разрушает этот обыкновенный пластиковый предмет, то, может быть, я бы из него не вытянула этот ужас. В этом-то и заключался этот трюк, техника, как вытянуть из человека то, что он в обыкновенном парадном портрете не показал бы. С другой стороны, этот же портрет может еще прочитываться как конфронтация с клише портретного искусства. То есть сам портрет является нонконформистским, потому что так людей еще никто не изображал, таким образом портреты еще никто не создавал. Сама техника создания портрета не рассматривает человека, как объект. Когда мы с ним создавали этот портрет, я была не за камерой, а я была перед камерой, и я так всегда делаю, когда создаю постановочный портрет — я взаимодействую, разговаривая с человеком или просто создавая энергетическое поле. И я разговаривала с Павлом, побуждала сжать этот стакан таким образом, чтобы он сконцентрировался на этом состоянии слома обыкновенного течения жизни. И в этом сломе мещанского, обыкновенного течения жизни, рутинного, автоматичного, механического, и заключалось основное достижение советского нонконформизма. То есть не просто в защите политических прав, но еще и в защите уникальности человека, в защите уникального самовыражения человека, а не просто в том, чтобы достичь более сытого существования. Помните этот знаменитый кухонный дебат между Хрущевым и Никсоном? На самом деле русское диссидентство не ратовало за
колбасное счастье, оно шло гораздо дальше, и я это хотела выразить.

Я уже упоминала в самом начале нашего разговора, что русский нонконформизм создал совершенно особое видение индивидуальной свободы, а также особое видение, как мы говорим на Западе, ''the common good'', всеобщего блага, которое отличалось от коммунистического всеобщего блага. Советский нонконформизм нельзя рассматривать просто как подобие западного нонконформизма. В западном нонконформизме присутствует очень сильная тенденция солипсизма и ратования за свободу самовыражения в ущерб общему благу. Вплоть до того, что нонконформисты представляются как почти что психически больные люди, которые не способны социализироваться. Это совершенно чуждо советскому нонконформизму. Во-первых, индивидуальную свободу советские диссиденты рассматривали голографически. Это совершенно русская идея, и Запад только приходит к этой идее через так называемую ''YouTube revolution'', которая сейчас происходит — самоопределение каждой личности в обществе, самодостаточность.

Дмитрий Волчек: В каком смысле ''голографически''?

Ирина Цезарь: Голографическое видение человека в общине, в обществе заключается в том, что каждый человек отражает все общество целиком в себе, каждый человек является целым, и это целое отражает общество целиком. Иными словами, это отрицание иерархии. Советское диссидентство предложило эту модель, которая базируется на традиции русской культуры, глубоко укоренена в русской традиции. То есть человек может сам по себе, априорно, прийти к знанию и может воздействовать на общество просто меняя интимное пребывание в этом миру. Поэтому русское диссидентство не было разрушительным, оно было созидающим. Они созидали определенный способ жизни, который характеризовался очень близкими, дружескими отношениями между людьми, где совесть присутствовала в каждом моменте жизни. Не просто совесть на демонстрациях, но совесть во всем, в каждой детали. Именно поэтому они создали свою нонконформистскую культуру — музыку, поэзию, даже отношение к науке. Например, Есенин-Вольпин создал свою концепцию математики с так называемой концепцией интуиции. Это как раз разные проявления этой голографичности, то есть в каждом проявлении их жизни выражалось то, что они заботились о всеобщем благе по-другому, чем коммунисты.

Дмитрий Волчек: Диссиденты, как правило, люди непокладистые, с тяжелым характером. Как они в качестве моделей? Тяжело снимать диссидентов?

Ирина Цезарь: Дело в том, что я сама диссидентка и нонконформистка, поэтому я с ними находила общий язык. Я им сразу же показывала кадры, которые делала, в окошечке камеры. Им это нравилось, поэтому у меня не было никаких проблем. Я их хорошо понимаю, потому что я была в последнем эшелоне советского диссидентства, мы говорили с ними на одном языке.

Дмитрий Волчек: Наша программа выходит в эфир через 20 лет после события, которое диссиденты приблизили — крушения советской власти. Как вам помнится 1991 год?

Ирина Цезарь: Когда был путч, я была приглашена выступить на учредительной конференции Свободно-демократической партии России в Петербурге, Салье меня пригласила. Была выставка моих работ на этой конференции, некоторые из них были с очень ярко выраженным политическим контекстом. Я помню, как я выступала, у меня бешено колотилось сердце, это был очень важный момент, потому что еще не было понятно во время путча, кто победит. Я помню до сих пор, что я говорила. Я говорила о том, что нужно изменить и переосмыслить символику. Если мы не изменим символическое осмысление памятников, весь этот иероглифический подтекст культуры, то никаких изменений не будет. Прошло уже 20 лет, и еще четкого осмысления всего того, что в России произошло, нет. И я надеюсь, что моя серия и участие в фильме Виктора Балашова, может быть, подвигнет какого-нибудь культуролога в России, историка и философа на осмысление того, что произошло не просто с точки зрения политической смены, а осмысление трансисторическое, трансполитическое, на символическом, философском или даже мистическом уровне.