Иван Толстой: Фамилия Белинкова очень известна, прямо скажем, знаменита. И очень странно, что человек, не выпустивший ни одного романа, не написавший книги стихов или пьесы (хотя он даже баловался в драматургическом жанре и, безусловно, был одарен как прозаик), все -таки знаменит на почве литературной критики, филологической критики или литературоведческого романа, скажем так. Андрей, конечно же, вам хорошо известно имя Аркадия Викторовича. А когда вы услышали о нем в первый раз и что вообще вы подумали, прочитав хотя бы несколько страниц его книг и, кстати, каких?
Андрей Гаврилов: Вы знаете, Иван, это очень забавная история. Это был 1968 год, я это помню очень хорошо, я ехал в Ленинград в сидячем поезде. В то время это было как раз то развлечение, которое можно было себе позволить на карманные деньги. Поезд приходил вечером, за окном было темно или темновато, то есть не интересно, а сидения там были расположены, как в самолете. У меня была соседка намного старше меня, мы разговорились не то, что активно, но - слово за слово, какие-то книжки, какие-то фразы и, вдруг, она полезла в сумку и говорит: ''Вот нам ехать еще долго (по-моему, поезд шел часов 5-6), посмотрите, молодой человек, может, вас это заинтересует?''. И она мне протянула (знаете, прямо ''в кустах стоял рояль'') знаменитейшие ныне номера журнала ''Байкал'', где были опубликованы две сенсационные вещи: ''Улитка на склоне'' Стругацких и отрывки из будущего огромного труда Аркадия Белинкова ''Гибель и сдача советского интеллигента. Юрий Олеша''. Я привожу именно в таком порядке, потому что именно в таком порядке, разумеется, это все и привлекло тогда мое внимание.
Я проглотил Стругацких (вот что мне дал бог, дала судьба - я очень быстро читаю, поэтому за то время, что мы ехали до Ленинграда, я спокойно все прочел) и уже хотел ей отдавать эти два номера, когда она сказала: ''А посмотрите еще вот эту статью'', и указала мне на Белинкова. Я немножко удивился, потому что редко тебе предлагают прочесть статью о ком-то, тем более, о советском писателе Олеше. Я понимаю, если бы это была статья о Солженицыне. Тем не менее, я сел читать. Оторваться я не мог. У меня было ощущение, что я чуть было не прошел мимо какого-то значительнейшего события в моей жизни, и, слава богу, что моя безымянная соседка меня туда ткнула носом.
Я прочел эти главы, и у меня появилось ощущение, которое мне достаточно сложно определить. 1968 год, я еще практически не знал самиздат, знал его, скорее, по передачам ''вражеских голосов'', у меня не было выхода на тех, кто мог мне самиздат принести, я плохо знал политический самиздат и политическое иномыслие, скорее, я знакомился с тем, что мне было интересно по передачам ''вражеских'' радиостанций - с какой-то культурно-литературно-музыкальной стороной этого движения. Но когда я прочел эти главы, у меня ни на секунду не возникло сомнения в том, что я прочел политически неприемлемый текст.
Когда немногим позже я прочел эту омерзительную заметку в ''Литературной газете'' ''Васисуалий Белинков выбирает воронью свободку'' она меня абсолютно не удивила. Это была заметка, посвященная тому, что супруги Белинковы решили не возвращаться в СССР, а, как говорится, '''выбрали свободу''. Статья была, естественно, грязная, естественно, глупая, смысл был просто очернить фамилию, ничего толком не говоря.
И вот уже после этой статьи мне стали попадаться другие произведения Белинкова, в первую очередь - письмо в Союз писателей. То есть те его произведения, которые попали в самиздат. Слава богу, что реакция книжного рынка была лучше, чем реакция властей, и мои знакомые торговцы на московском черном книжном рынке успели заставить или уговорить меня купить его книгу о Тынянове, которая как раз в то время изымалась из библиотек и из продажи.
У меня тогда не было таких слов, которые могут быть сейчас: что это один из самых блистательных умов, с которыми я заочно встречался, что сравнить его можно, наверное, с Амальриком по глубине, безжалостности и бесстрастности анализа. Я даже не уверен, что я тогда и фамилию Амальрик слышал, честно говоря. Но вот ощущение того, что это мне на всю жизнь, оно у мне появилось в вагоне поезда, который шел в Ленинград, и это ощущение у меня не проходит до сегодняшнего дня.
Иван Толстой: Аркадий Викторович Белинков вошел в историю русской литературы как создатель нового эзопового языка, эзопового стиля, эзоповой темы. Белинков и без драматической полосы в своей биографии тяготел к витиеватости и уклончивости: свою дипломную работу в Литературном институте, свой роман он назвал – ''Черновик чувств'' и написал его в стиле, который сам же и изобрел, - необарокко. Шел 1944-й год, война. Сердечник с рождения Белинков, подрабатывавший журналистикой в ''Совинформбюро'', от фронта был освобожден, но от ГУЛАГа сердце не освобождало. Говорят, что он получил за свой диплом приговор: расстрел. Проверить, так ли это, у нас сейчас нет возможности. Не исключено, что подследственному грозили расстрелом, запугивали его. Как бы то ни было, за Белинкова заступились: руководитель его дипломной работы писатель Виктор Шкловский обратился к влиятельному Алексею Толстому, также писавшему для ''Совинформбюро'', и Аркадий Белинков получил лишь 8 лет лагеря. В лагере он продолжал писать, бумаги были обнаружены, и ему добавили еще 25.
В 1956-м выпустили. Лагерь дал Белинкову тему, материал, ярость – но форма у него уже была.
Первой его громкой книгой стал томик ''Юрий Тынянов'' – о писателе и революции, о компромиссе, о сгибании художника. Выбор эпохи – Николай Первый, Грибоедов, Пушкин – позволили Аркадию Белинкову говорить не просто о тыняновских героях, но обвинять сквозь них советский режим. И чем сильнее нападал Белинков на царские порядки, тем в больший восторг приходил советский читатель 60-х годов, разгадавший пафос автора.
В 65-м книга о Тынянове вышла вторым изданием, где эзоповское мастерство автора было отточено уже до совершенства.
Однако со второй книгой, со вторым героем у Белинкова получилось куда сложнее. Он пригласил на казнь Юрия Олешу и стал писать о ''сдаче и гибели советского интеллигента''. И советский интеллигент, познакомившись с рукописью в самиздате, от Белинкова отвернулся.
В 68-м году, совершив побег на Запад, Белинков тщетно пытался встретить сочувствие у интеллигенции западной, университетской. Увы, она почти вся сочувствовала Советскому Союзу, и ни эзоповых проклятий, ни прямоговорения слышать в те годы не хотела. На дворе был 1970-й, Третья волна эмиграции еще не начиналась, и как знать, что остановило 48-летнее белинковское сердце: драматически пережитые советские времена или благополучное западное безвременье?
В нашей программе мы не будем разбирать детали биографии Аркадия Белинкова, нам интереснее сам феномен этого инакомыслящего, противоречивость его фигуры, ни на что не похожесть его судьбы.
Возможно, раньше других познакомилась с Аркадием Викторовичем Татьяна Максимовна Литвинова, дочь министра иностранных дел, бывшая в 50-е годы секретарем Корнея Чуковского. Я беседовал с Татьяной Максимовной о Белинкове в 2000-м году. Архивная запись.
Татьяна Литвинова: Я не могу точно сказать, когда, но в середине 50-х годов меня повел к нему Корней Иванович Чуковский. Там был больной Белинков, уже после возвращения из лагеря. Чуковский ему старался помочь, раздобыл ему внутренние рецензии для толстого журнала, я уже не помню - ''Новый мир'' или ''Знамя''. Когда нас познакомили, первое, что мне сказал Белинков, было: ''А мы вас ждали, ждали, ждали''. Оказывается, в лагере, где он сидел, время от времени новость передавалась, что Танька Литвинова едет. Не знаю, почему, но у нас очень странно: он года на два-три меня моложе, но мы в одних местах в разное время были чуть ли не со школы, потом в ЛИФЛИ, потом в ''Совинформбюро''. Он обо мне слышал, а я, поскольку он моложе, ничего не слышала о нем. Поразило — что? Молодость - ему еще 40 не было, и болезнь. Очень горящие черные глаза, незабываемые совершенно на белом треугольнике лица, и довольно замысловатый рот. Он горел и сразу индуцировал это горение. А мы тогда, такие благодушные уже хрущевцы, ждали чего-то. Не все, но я и ближайшие мои друзья. Конечно, все ненавидели советскую власть.
Да, я хотела сказать, рецензию, которую ему устроил Корней Иванович, как раз там лежала последняя. Корней Иванович взял этот листок, почитал и рассмеялся: ''Так вы просто напишите: ''Долой советскую власть!''. Потому что он так, собственно, и писал все время. И весь он был такой. Скажем, его книга об Олеше была написана, можно сказать, ради одной фразы, которую просмотрели цензора по тупости, а читатель, в особенности - молодой, сейчас же схватил. И мне многие потом говорили, что для них это опорная точка сразу была. Фраза была в том смысле, что в России на одну революцию было меньше, чем следовало. Очевидно, цензора увидели слово ''революция'', оно священное, поэтому решили, что все в порядке. А нужна была еще одна вот сейчас революция, иначе говоря - контрреволюция.
У него что поражало? Мы могли сетовать, могли кое-как сопротивляться и все спасалось какой-то иронией, а чувство ответственности, что что-то можно сделать, не приходило в голову
Иван Толстой: Он воспринимался как городской сумасшедший?
Татьяна Литвинова: Нет, нельзя сказать, потому что, наоборот, мы оказывались сумасшедшими. Он говорил простые вещи, взывал к совести. То, что у нас было само собой разумеющимся, за скобками, он произносил. А когда выносишь что-то за скобки, то иногда забываешь даже об этом. А он никогда не забывал и не давал забыть. И он, надо сказать, очень встряхнул всех нас в этом смысле. Я никого не знаю, кроме Лидии Корнеевны, с которой я тогда не была еще близка, кто так интенсивно и целеустремленно действительно боролся бы.
Иван Толстой: Историю своего знакомства с Аркадием Викторовичем рассказывает литературовед Мариэтта Чудакова.
Мариэтта Чудакова: Я встретила его в 1967 году, мы познакомились на Втором Блоковском симпозиуме в Тарту - он делал доклад ''Блок и Олеша'', я делала доклад ''Блок и Зощенко''. Это было такое время, когда не ждали каких-то историко-литературных содержательностей от такого человека как Белинков, а достаточно было вот этой вибрации, мембрана вибрировала, чувствовали, что он на грани допустимого и это действовало, воздух электризовало. Он произвел на меня человечески, личностно сильное впечатление, и я бы сказала, что оно не изменилось у меня. Потому что у него было то, чего у нас маловато в России, по-другому устроен наш с вами народ: он состоял из чистой соли такой, он сосредоточенно, неутомимо ненавидел советскую власть. И я и сейчас, вспоминая это, рукоплещу ему, если хотите.
Иван Толстой: А сам он осознавал, что он гораздо больше на территории политической, идеологической, нежели филологической?
Мариэтта Чудакова: Я не знаю. Когда я стала писать послесловие к позднейшему изданию Олеши, я читала его письма какие-то, и стало ясно, что это такое. Это важный очень выбор, когда он стал писать о Тынянове. Он говорит в письме Горчакову в 1958 году: ''Я рад, что многие люди говорили мне и убедили меня, что надо писать не обязательно в стол, что надо писать для печати''. Очень правильное было решение его именно в тот момент: он думал над тем, какую гуманитарную книгу с гуманитарной мыслью написать для печати. То есть пробить, пройти дальше, чем казалось возможным, преодолеть границу невидимую, которая у всех стояла и еще мало передвинулась.
Она, конечно, с 1953 года с антропологического факта смерти Сталина передвинулась, в 1956 году огромным событием был доклад Хрущева, все-таки злодейство было названо злодейством, так или иначе, многие этого недопонимают. Хрущев говорил, в основном, о коммунистах, о старых большевиках, все это мы знаем, но, тем не менее, когда цитируется письмо Эйхе, этого старого чекиста (не знаю толком, чем он в жизни занимался, не так уж занималась его биографией, только приблизительно представляю), но когда он пишет, что ''следователи знали, что у меня был перелом позвоночника и били меня по этому месту'', - он это пишет Сталину, а Сталин плевать на это хотел, и его все равно расстреливают. Тут вообще-то комментариев не нужно - перед нами названо злодейство самое настоящее. Поэтому это имело очень большое значение, что злодейство было обозначено как злодейство. Если советские следователи бьют по позвоночнику, кто бы он ни был, хоть убийца 14 человек, но пытки запрещены в мире. Так что это был огромный толчок к размышлению.
Я хорошо помню свое ощущение (я моложе Белинкова была, 19 лет мне было), я слушала этот доклад, читал его парторг филфака, и я всегда говорю своим студентам, что я вошла одним человеком, а через три часа вышла другим. И я хорошо помню эту мысль, что нельзя лгать. Первая мысль - я никогда не пойду за идеей, которая требует убийства безвинных миллионов. Всё - советская идея меня потеряла за три часа, хотя я была очень даже предана этому.
А второе - я ясно понимала, что нельзя писать и лгать. А как не лгать, я не знала. Вот был момент - надо было думать гуманитариям над, как теперь бы сказали, дискурсом неживым. И вот Белинков размышлял, выйдя из лагеря, над тем же. И он понял, что надо что-то такое - что-то биографическое, личностное. Это, конечно, не литературоведение, это - под маской. Он понял, что в литературоведческой оболочке скорее пройдет мысль, которая его мучила - что такое советское общество? До конца это и сейчас не раскрыто, хотя уж сколько написано о тоталитаризме, которого по-русски не выговоришь как следует. Он хотел это описать - как человек живет в этом обществе. И он выбрал форму литературоведческую, хотя это не было историко-литературной работой.
Иван Толстой: Белинковская книга о Юрии Тынянове нашла бурный отклик не только у советских читателей, но и в эмиграции. Наш культурно-политический обозреватель Виктор Франк отозвался на нее в апреле 1969 года заметкой, названной ''Палимпсест''.
Виктор Франк: Есть в палеографии такой термин - ''палимпсест''. Палимпсест - это пергамент, на котором писали до изобретения бумаги, использованный более одного раза. Опытный глаз палеографа иногда может прочесть под верхним текстом и остатки другого или других текстов на том же пергаменте.
Так вот, бывают и книги-палимпсесты, в том смысле, что у них, наряду с видным текстом, есть и подтекст, а то и несколько подтекстов. Чтение таких книг — дело нелегкое. Но (при условии, конечно, что автор - мастер своего дела) оно доставляет огромное наслаждение. Одну такую книгу-палимпсест я прочел на днях. Написана она русским писателем и ученым Аркадием Викторовичем Белинковым. Книга Белинкова — сложнейший палимпсест. Наряду с текстом на поверхности пергамента, в нем можно разобрать по меньшей мере пять разных подтекстов.
В самом деле, Белинков пишет о Тынянове - текст номер один. Тынянов писал о Грибоедове, поэтому Белинков пишет о том, как Тынянов видел Грибоедова и как Грибоедов видел окружавшую его в 1820-х и 1830-х годах реальность. Это - тексты номер два и три. Они тоже довольно легко поддаются расшифровке.
Но затем следуют два текста (или слоя), которые уже читать не так легко. Это текст номер четыре — какова была та политическая обстановка, в которой жил и писал сам Тынянов, то есть 20-30-е годы нашего века.
И, наконец, номер пятый — самый бледный и самый трудно читаемый. Но когда вы набьете себе глаз, то он неожиданно встает перед вами, как самый главный текст. Это та реальность, которая окружала самого автора книги Белинкова, когда он писал свой труд - реальность советского общества в конце 50-х годов, то есть, собственно, наше время.
Итак - пять текстов, пять наслоений. Казалось бы, запутаться можно. И не только читателю (ему ведь, что - прочитал книжку и отложил в сторону), но и самому писателю. Тем же, кто эту книгу не читал, я скажу, что она — один из самых замечательных литературных и политических (да, да — политических!) документов нашей эпохи. В том-то и красота, в том -то и технический секрет книги-палимпсеста, что мы можем читать ее и так, и сяк, и еще на третий лад. И как умнейшее обследование творческого пути Юрия Тынянова, и как оценка павловской или николаевской эпохи, и как суровое и умное осуждение нашей — сталинской и послесталинской - эпохи. Для этого нужны две вещи — умение и ум. Умение - чтобы не затеряться в сложнейшем переплетении тем и эпох, ум - чтобы подать материал так, чтобы цензор или редактор не смог ни к чему придраться, но и с тем, чтобы читатель понял, что к чему. И умение, и ум у Аркадия Белинкова есть.
Иван Толстой: Успех книги о Тынянове окрылил Белинкова, он был уверен, что не мытьем, так катаньем протолкнет в печать новый труд – о Юрии Олеше. Литературоведческий роман – как определил этот жанр сам автор. Книга объявлялась в тематических планах московского издательства ''Искусство'', сроки выхода все перекладывались, издать больше ничего было нельзя. Одну-единственную попытку предпринял Белинков: напечатал две главы ''Олеши'' в журнале ''Байкал'', в начале 68-го года. Реакция центральной печати не оставляла сомнений: надежд на публикацию нет. Белинковы решают бежать из страны.
Моя собеседница – чешская славистка Милуша Задражилова, в 68-м - Очадликова, знавшая Белинкова по Москве и пригласившая Аркадия и Наталью в Прагу. Милуша показывает два одинаковых с вида журнала ''Svetova literatura'' (''Мировая литература'') 1969-го года, на том и на другом стоит: № 3. В оглавлении одного из них – Монтале, Кёстлер, Иосиф Бродский, Очадликова о Белинкове. Номер не вышел. Запрещенный экземпляр вынес из пражской типографии рабочий-доброжелатель. Другой экземпляр 3-го номера - абсолютно безобидный.
Милуша Задражилова: Белинковы жили сначала у меня, потом переехали к моим друзьям, к переводчице Ярмиле Фромковой и ее супругу, который был видным чешским историком - Юрий Славик.
Иван Толстой: Сколько дней они прожили в Праге?
Милуша Задражилова: Они прожили тут около семи дней, не больше, так как они спешили в Югославию, которая оказалась для их целей более подходящей страной. Странно то, что они даже думали, что останутся в Праге, ведь это была майская атмосфера, все казалось совсем другим, чем потом, в августе, и даже думали попросить у тогдашнего министра культуры Галушки право остаться в Праге. Но люди более умные, чем я, им говорили, что все-таки надо уезжать, что никто не знает, как получится в конце концов, и они решили, так как возврата назад уже не было, рискнуть, и выехали в Югославию.
Иван Толстой: Летом 68-го, после побега из Югославии через Австрию в Германию, Белинковы добрались до Соединенных Штатов. Аркадий Викторович стал регулярно выступать у микрофона Свободы. Вот фрагмент его эссе к годовщине ввода советских танков в Прагу. Запись 69-го года.
Аркадий Белинков: Для того, чтобы понять, что такое советско-коммунистическая диктатура, нужно пресечь границу и прожить некоторые время там, где она особенно противоестественна, — в стране, которая жаждет свободы. Я понял это, приехав в жаждущую свободы Польшу, которая хотела, пыталась. с холодным польским изяществом, обойти советскую диктатуру, как грязную лужу. В Чехословакии ничего этого не знали - про грязную лужу. Переглядывались, переспрашивали: что такое грязная лужа, которая, говорят, хочет затопить их страну?
Когда пришло известие о советских дивизиях, повисших на чехословацких границах, я написал письмо писателям Чехословакии. В письме было сказано: ''Я - антифашист, антикоммунист. Если сейчас Советский Союз попытается своими солдатами и орудиями уничтожить независимость страны, которую я люблю за ее стихи и соборы, улицы и историю, за ее достоинство и жажду свободы, то я, человек с умирающим сердцем, искалеченный советскими пытками, пойду добровольцем антифашистом, антикоммунистом, как шли в интернациональные бригады писатели во время Испанской войны. Ответа не было.
Незадолго до этого я послал в пражскую ''Литературную газету'' - ''Literarni listy'' - текст своего письма в Союз писателей СССР, в котором писал о том, что советским писателем себя не считаю и из Союза писателей выхожу. Ответа не было.
Я позвонил в посольство Чехословакии в Вашингтоне, разговаривал с атташе по культуре. Ответ был вежливый.
Мне пришлось встретиться со многим людьми в Чехословакии — писателями, историками, журналистами, выступать перед студентами. Увы, наши друзья оберегали нас и поэтому настоящих мерзавцев нам не удалось повидать. ''Приедете к себе домой, - хором говорили наши друзья, - там на это добро наглядитесь. А у нас вы в гостях. Посмотрите, как прекрасен Собор Святого Вита!''.
Собор Святого Вита был прекрасен, прекрасны были Карлов мост и Карлов университет, прекрасным было настроение у наших пражских друзей.
Хотя иногда оно омрачалось, оно омрачалось серьезными причинами. Одна из этих причин была в том, что люди, которых еще недавно привела к власти захватившая всех жажда свободы, решили, получив власть, что свободы уже достаточно. Были и другие причины, омрачавшие настроение наших пражских друзей. Однако, несмотря ни на что, все они были молодцами, оптимистами. Я с недоумением прислушивался к словам, летающим по стране - все говорили о свободе, а не об освобождении. Меня поразило, насторожило то, что прекрасное, оптимистическое чехословацкое настроение ни разу не омрачилось тем, что Чехословакия граничит с Советским Союзом. Советский Союз не вызывал особенного опасения, страха и ненависти.
Иван Толстой: Эссе Аркадия Белинкова к годовщине оккупации Праги. Осенью 69-го Аркадий и Наталья Белинковы попали в странную автомобильную аварию, которую считали покушением на них со стороны советских агентов. Публицист Леонид Владимиров не склонен драматизировать эту историю.
Леонид Владимиров: Осенью 1969 года самый знаменитый славист в Англии покойный Макс Хейворд получил в своем Оксфордском колледже средства на проведение симпозиума по советской цензуре и заранее разослал приглашения. Наибольший интерес вызывало, конечно, участие Аркадия Белинкова и Анатолия Кузнецова. Но если с Кузнецовым трудностей не было, он жил в Лондоне, то приезд из Америки Белинковых был делом куда более сложным. Белинков очень хотел побывать в Италии и было решено, что они с Наташей туда полетят перед симпозиумом, проведут там несколько дней, а оттуда - Лондон.
По совершенно случайному совпадению я тоже был в Италии перед симпозиумом, читал лекции на севере страны, возле Бергамо. Встречаться в Италии мы с Белинковыми не собрались, хотя часто переписывались и знали, что нам предстоит увидеться в Лондоне. И вдруг вечером у меня в Сереате (это 10 километров от Бергамо) звонит телефон и Макс Хейворд дрожащим от волнения голосом говорит: ''Леня, они разбились!''.
Оказалось, что Аркадий и Наташа взяли в Риме напрокат автомобиль. Американская автошкола научила Аркадия водить только машины с автоматическим переключением передач, а все маленькие европейские автомобили в Риме были с ручным. Оставалась единственная возможность - взять примитивный голландский ''DAF'' с временным вариатором вместо коробки передач. Почти сразу после выезда из Рима на север (они хотели попасть во Флоренцию) их стали обгонять на автостраде со всех сторон. Аркадий, видно, сильно разволновался, ему показалось, что какой-то фургончик ''Фольксваген'' прижимает его к обочине, он нерасчетливо повернул руль, и машина боком выехала в придорожную скалу. Оба были ранены, у Аркадия - перелом ноги, у Наташи - сильные ушибы и царапины на лице.
Итальянцы быстро их подобрали и привезли в католическую больницу городка Марьяно Сабина. Я тотчас выехал в Рим, нашел знакомых американцев и мы на двух ''Фиатах-600'' прибыли в больницу. Там и произошло мое знакомство и Белинковыми.
Оба они моментально объявили, что желают лететь в Лондон, невзирая на ранения. Дипломатические переговоры с монахинями в больнице закончились подписанием документа, что всю ответственность за возможные последствия пациенты берут на себя. Тут возникала большая трудность - с негнущейся ногой в гипсе Аркадий не мог уместиться в маленьком ''Фиатике''. Тогда один из американцев уступил ему место и Аркадий занял все заднее сиденье машины, сидя боком и держа загипсованную ногу на опущенной спинке переднего сиденья. Мы втиснулись во второй ''Фиат'' и покатили в Рим.
В тот же день полетели в Лондон, причем стюардессам британской авиакомпании пришлось освобождать для Аркадия место в первом ряду и долго устраивать его ногу, но британцы в таких случаях словно соревнуются в альтруизме и доброжелательности.
Было поразительно смотреть как с первой минуты нашли друг друга - Белинков и Хейворд. Особенно радовался Белинков, уже почти изверившийся, что найдет на Западе иностранца с подлинным пониманием русской литературы и ее современного этапа. Был, правда, один великолепный специалист в Америке, профессор Морис Фридберг, но он тогда работал в штате Индиана и встречаться с ним Аркадий мог только урывками. В общем, стали Макс и Белинков уединяться при любой возможности, а мы старались не нарушать их упоенных бесед.
Иван Толстой: В сентябре 69-го в курортном французском городке Ментона состоялся Всемирный конгресс ПЕН-Клуба — международной писательской организации, членом которой состоял Белинков. Сам он из-за плохого самочувствия присутствовать не смог, но направил конгрессу письмо, которое быстро было перепечатано во многих газетах и журналах и сразу же передавалось по Радио Свобода. Письмо это, направленное не столько против советских писательских нравов и взглядов, сколько против западных, опять-таки числа белинковских друзей не увеличило, а, скорее, усилило его одинокую инакомыслящую позицию. В нашем архиве цитаты из этого письма читает по телефону свободовский корреспондент на Конгрессе Владимир Юрасов. Запись 69 года.
Владимир Юрасов: ''В прекрасном курортном городе Ментоне легко выражать неодобрение Союзу писателей СССР за то, что он не защищает своих членов. Это легко и безопасно. И, может быть, даже нужно, если приходится выбирать лишь между неодобрением и равнодушием. Гораздо труднее и, безусловно, более необходимо сказать людям, которые считают себя гуманистами и либералами, что они — пособники секретарей правления Союза советских писателей и плачей, и что их пособничество привело к гибели Мандельштама и Цветаевой, сговору Сталина с Гитлером, расстрелу Венгерского восстания, травле Пастернака, суду над Синявским и Даниелем, оккупации Чехословакии, трагедии Солженицына. Это вы, вместе со своими советскими товарищами по перу, обожествляли Сталина, это вы вместе с советскими прокурорами обвиняли на процессах 37-го года, это вы пишете о том, что писатели, бежавшие из советского застенка - шкурники''.
Далее в обращении Аркадия Белинкова говорится:
'' Все, что я говорю здесь, обращено против интеллигенции, которая называет себя ''либеральной'', потому что осуждает несовершенство западной демократии и приветствует бурные успехи социалистического строительства. На моей родине эту интеллигенцию мы считаем более отвратительной и опасной, чем собственных налетчиков на нашу свободу. Положение либеральной западной интеллигенции, конечно, сложнее, чем это кажется советской оппозиционной интеллигенции. Сложность заключается в том, что она выполняет сразу две функции - либеральную и реакционную. Ее роль в собственной стране чаще всего действительно прогрессивна. Но, борясь за прогресс у себя, она обращается к союзу с самой отвратительной реакцией, которую когда-либо создавала щедрая на злодеяния всемирная история. Эти союзы либеральной интеллигенции нужны для победы в ее собственной борьбе, и она борется за свою демократию, как она ее понимает. И ничего больше ее не интересует. И поэтому Россия - наша кровь, наше горе, горечь и смерть - для нее значения не имеют. И Россия привлекается лишь как доказательство в споре. Скорбные фразы о печальной судьбе России, произносимые либеральной интеллигенцией Запада озабоченным голосом - лицемерие и выполнение обязанностей по демократическому амплуа''.
Иван Толстой: После того, как в январе 70-го закончилась лондонская конференция по советской цензуре, Белинков, вдохновленный знакомством с рядом единомышленников, начал энергично собирать первый номер задуманного им журнала ''Новый Колокол''. Увы, закончить начатое он не успел. 14 мая 70-го года Аркадий Викторович скончался на операционном столе в Соединенных Штатах. Ему было 48 лет. Сердце, от которого он страдал с детства, оказалось неоперабельным даже в руках лучших специалистов. ''Новый Колокол'' появится через 2 года стараниями вдовы Белинкова Натальи. Она же выпустила в 76-м и незаконченную книгу о Юрии Олеше.
Драма Белинкова на Западе заключалась, в частности, в том, что он уверовал, что западных советологов, людей, которые изучают Советский Союз, которые вещают по радио на Советский Союз, которые преподают советскую литературу и, в целом, русскую культуру можно сподвигнуть на бойкот Советского Союза, на бойкот советской политики, что западных ученых можно уговорить не ездить в советскую Москву, в советский Ленинград, не работать в архивах, не участвовать в научных конференциях, не приглашать советских ученых к себе на Запад, и так далее.
У Белинкова несколько ребяческое было представление о том, что все могут, взявшись за руки и объединившись в едином порыве презрения к советской омерзительной цензурной и агитационной политике, перевернуть эту лодку, повернуть курс этого корабля. Можно добиться того, что советские властители, эти геронтократы, наконец-то одумаются и откроют архивы, введут свободу печати, собраний, и так далее. И, вообще, можно превратить Советский Союз в нормальную, полноценную, свободную страну. У Белинкова была эта степень наивности, и эта наивность, безусловно, отражена и в главных его книгах, которые он написал, то есть в тех, которые были закончены - в ''Юрии Тынянове'' в меньшей степени, потому что она как раз проходила советскую цензуру, и в большей степени в ''Юрии Олеше'', которую можно условно считать все-таки законченной книгой, ибо в ней есть и начало, и концы, и середина. То, что она не была структурирована, то, что автор умер, не успев окончательно отшлифовать свою рукопись - ну, это, в конце концов, уже академические детали.
Как вам кажется, Андрей, насколько эта, как я ее называю, ребяческая, наивная, подростковая позиция обиженного человека, смертельно раненого человека (во всех смыслах, в случае Белинкова), насколько она повлияла на отчуждение его в глазах советских читателей, советских критиков и его коллег? Насколько он сам повредил себе таким максимализмом?
Андрей Гаврилов: Иван, каких советских читателей, каких советских критиков? Все его творчество было закрыто до недавнего времени. А если вы говорите о тех, кто имел доступ к тамиздату и самиздату...
А вы вспомните, и Амальрик какое-то время не пользовался такой уже широкой поддержкой. Не нужен, всегда страшен тот скальпель хирурга, который, как мне представляется, в общем-то, и был орудием Белинкова. Я думаю, что отчуждение его произошло не только потому, что, как вы говорите, это было в чем-то, может быть, ребяческое, может быть, идеалистическое стремление к тем целям, что вы описали, я думаю, что отчуждение было потому, что он был безжалостен.
В конце концов, даже возьмите тему - Олеша. Господи, в конце концов, для большинства читателей того времени Олеша был невинным, чудаковатым человеком. Кто-то помнил ''Зависть'' - разумеется, она была опубликована, кто-то знал ''Три толстяка'' - а это практически все население СССР, потому что через это прошли все в детстве, кто-то читал ''Ни дня без строчки''. А кто мог знать о неопубликованном Олеше, о тех его драматических произведениях, которые остались неопубликованными с 20-х годов? Что ж на Олешу кидаться, других что ли нет поводов? Вот это легкое недоумение было всегда.
А потом, когда вдруг выясняется, что Олеша - это пример того, как все мы, взявшись за руки, передовая советская интеллигенция, гибнем, - простите, кто мог Белинкову такое простить? И когда стало видно, что его позиция не пользуется поддержкой того Запада (''Запад нам поможет''), который должен нам помочь, вообще все стало ясно: конечно, человек талантливый, но смотрите, куда его занесло!
Я не верю, что так уж и рассчитывал на то, что его послушают. Все-таки, при всем уважении к малым странам, полностью игнорировать СССР куда труднее, куда сложнее, и он, конечно, это понимал. Он не мог не очертить свою позицию, это да, но он никогда не был политиком, который мог потихонечку, пошагово, к ней подводить.
Иван Толстой: Есть еще одна проблема, связанная с героем нашей сегодняшней программы. Было бы нечестно скрывать, что она существует. Любой читатель, начинающий собирать материалы к белинковской биографии, наталкивается рано или поздно на одно и то же препятствие – нежелание многих людей говорить об Аркадии Викторовиче открыто. Одни отвечают: ''Простите, я не хотел бы размышлять о нем'', другие уклончиво тянут: ''Сло-ожный был человек этот ваш Белинков''. Кто-то ссылается на резкие оценки Белинковым Виктора Шкловского и за это вычеркивает Белинкова из своего сердца, не в сила простить любимого автора. Кто-то, прищурившись, произносить: ''Фантазер… Он был большой фантазер''.
Одна литературная дама сказала мне: ''То, что я могу рассказать о Белинкове, вам не понравится, не подойдет''. Я упросил ее все же поделиться своими знаниями. Из ее рассказа выходило, что Аркадий Викторович не раз переписывал прошлые события, искажал историю, выставляя себя в более выгодном свете. В частности, это касалось белинковского участия в писательском обсуждении солженицынского романа “Раковый корпус” в Центральном доме литераторов в 1966 году. Запись этого обсуждения — и, в ее составе, текст выступления Белинкова — широко распространялась в Самиздате. Однако на самом деле Аркадий Викторович с этим выступлением на обсуждении не выступил. Текст его был присоединен к самиздатской стенограмме позже.
Были и другие претензии к Белинкову, подобного же рода.
И это действительно проблема белинковского характера. Надо, чтобы о ней знали – для психологической правды.
Но то, что я успел прочесть, готовя эту программу к эфиру, требует решительного ответа. Я имею в виду главу из воспоминаний бывшего заключенного сталинских лагерей писателя и критика Марлена Кораллова. Глава эта названа ''Чтобы не было разговоров на пересылке…'' и опубликована только что - в 7, июльском, номере ''Нового мира''. Кораллов был хорошо знаком с Белинковым в лагере, не просто знаком – но дружен, состоял в доверительных отношениях, что в лагере ценится особо.
Так вот, бывалый зэк Кораллов, человек уважаемый и просвещенный, написал об Аркадии Белинкове – пасквиль. Его обширное мемуарное эссе посвящено подробному, многословному перечислению эпизодов белинковского лганья, притворства и симуляции болезни. Вывод, который делает читатель по прочтении воспоминаний Марлена Кораллова, один-единственный: на Белинкове клейма негде ставить. И то, что Кораллов в конце мимоходом называет книги Аркадия Викторовича ''исторически замечательным, художественно значительным наследием'', звучит как абсолютное издевательство – после всего сказанного Коралловым ранее.
Самым существенным в коралловском поступке мне кажется вот что. Саркастически, сардонически высмеяв, вываляв в грязи белинковские недуги и жалобы на сердечную немощь, Марлен Кораллов не удосужился сообщить читателям, что после побега на Запад Аркадий Белинков умер на операционном столе в одной из лучших американских клиник в возрасте 48 лет.
Напомнить, от чего? От неизлечимой болезни сердца.
И поскольку писателю Кораллову это прекрасно известно, я называю его мемуарное творение – смердяковщиной.
Сейчас, когда со дня рождения Аркадия Белинкова исполняется 90 лет, его наследие, в своей основной части, опубликовано. Разумеется, остается большой корпус еще не собранных писем. Но книга об Олеше, сборник ''Новый Колокол'', лагерные вещи и протоколы допросов, даже злополучный студенческий ''Черновик чувств'' - все это вышло в свет и в России.
Один из самых резких и непримиримых инакомыслящих покоится в скромной могиле неподалеку от Йельского университета и на книжных полках неравнодушных читателей.