Дмитрий Волчек: Наш гость – писатель Мария Рыбакова. Ее новый роман ''Гнедич'', роман в стихах, выпущенный издательством ''Время'' – книга во всех отношениях необычная и примечательная. Я поставил ее на полку рядом с вышедшим этим летом ''Триптихом'' Саши Соколова, и это соседство мне нравится. Представляя Марию Рыбакову, обычно упоминают, что она внучка Анатолия Рыбакова, автора ''Кортика'', ''Тяжелого песка'' и ''Детей Арбата''. Я на всякий случай спросил Марию, есть ли хоть какая-то связь между тем, что пишет она, и сочинениями ее знаменитого деда, но заранее знал ответ: ничего общего нет.
Герой книги ''Гнедич'' – великий переводчик, полузабытый поэт и совсем забытый прозаик – юношеский роман Николая Ивановича Гнедича ''Дон Каррадо де Геррера, или дух мщения и варварства гишпанцев'' читают герои Марии Рыбаковой. Ахилла Гнедича сопровождает Патрокл – поэт Константин Батюшков, и верная служанка Елена. Я позвонил Марии Рыбаковой в Сан-Диего и сразу же сказал, что не считаю себя идеальным читателем ее романа. Идеальный читатель должен если не владеть древнегреческим, то уж хотя бы хорошо знать ''Илиаду'' в переводе Гнедича, а я, увы, читал ее двести лет назад, готовясь к экзамену, и ничего не помню.
Мария Рыбакова: Идеальный читатель моей книги, читатель, которого я себе представляла, когда ее писала, это сам Гнедич. Я, наверное, так писала, чтобы ему было бы интересно читать, если ли бы он был жив или каким-то образом читал ее с того света. Поскольку книжка о нем, понятное дело, он и идеальный читатель. А из живущих людей, я даже не знаю… Я не могу сказать, что я рассчитывала, что книжку будут читать только те, кто знает ''Илиаду'', наоборот, я рассчитывала, что, может быть, прочтя книжку, кто-то заинтересуется ''Илиадой', решит, что, наверное, это очень интересная книжка, если кто-то всю жизнь только и делал, что ее читал и переводил. Я не рассчитывала на людей, которые очень много знают про греческий или про ''Илиаду''.
Дмитрий Волчек: У вас в книге упоминается швед, который назвал греческий ''языком ангелов''. Это Сведенборг, конечно. Классические языки – это был ваш выбор или это какая-то случайность? Вы ведь не просто знаете, а преподаете в одном из калифорнийских университетов латынь и греческий?
Мария Рыбакова: Это был мой выбор. В детстве мне нравились греческие мифы. Но еще дело в том, что мне очень трудно концентрироваться, у меня очень рассеянное внимание, и я решила, что если пойду учить такие сложные языки, это научит меня концентрироваться. Но мне было очень сложно всегда, потому что мне трудно себя заставить долгое время, даже час или два, сидеть и что-то заучивать. Но вроде пока получается.
Дмитрий Волчек: Я, конечно, не хочу сравнить вашу книгу с ''Улиссом'' Джойса, но судьба Гнедича связана с Гомером так же, как и судьба Леопольда Блума и, конечно, вы не могли не думать, пусть и в штуку, о такой параллели.
Мария Рыбакова: Вы знаете, я об этом не думала, но вот сейчас вы говорите, и в этом что-то есть, без сомнения. Леопольд Блум во многом очень земной человек, очень привязанный к жизни, а про Гнедича говорили его современники, что он – ''ходячая душа'', он был совсем не от мира сего. То есть он гораздо больше существует в написанном тексте Гомера, чем в окружающей его жизни. А у Леопольда Блума все по-другому, он очень сильно в Дублине существует.
Гомер говорит: молодость страшна всегда,
а память о ней — страшнее всего.
Пой, богиня, это ваши забавы —
наши горести петь, наша боль — ваша слава,
но когда ты приходишь ко мне,
притворяясь актрисой,
я согласен страдать, говорил Гнедич,
и смотрелся в зеркало одним глазом.
Он видел
в темном отверстье стекла
то циклопа, то героя-любовника,
то Гомера, то вдруг совсем никого,
лишь мебель и чахлую свечку
(даже руки не было, которая ее держала),
мюри алге, множество боли,
тысячи бедствий, многия печали,
алгос есть боль, алгео — я страдаю,
но по-гречески даже страдания хороши,
а по-русски — ничего кроме боли.
Боль на мне выбита
(говорит Гнедич),
и теперь все читают: не подходите к нему,
не любите его, но жалейте,
даже если ему не нужна ваша жалость.
Множество сильных душ он бросил в невидимый мир...
Кто? Ахилл. Не будем отвлекаться
(стук копыт за окном; пронзительный голос торговки)
в мрачный Аид — бог и место — невидимый бог,
ибо мертв тот, кто невидим
и тот, кто боится, что на него посмотрят,
и тот, на кого боятся смотреть,
и тот, чье отраженье
даже зеркало
предпочитает сморгнуть, как слезу,
чтобы оно не застилало мир
совершенный и вечный.
Дмитрий Волчек: Расскажите, пожалуйста, о Гнедиче. Он был обезображен оспой и из-за этого обречен на одиночество?
Мария Рыбакова: Такое впечатление, что да, хотя это немножко странно. По крайней мере, глядя из нашего времени, странно думать, что человек только из-за физического недостатка не нашел любви. Но если читать его лирику – совершенно явно, что он очень страдал от одиночества, он был романтический поэт, романтический человек, ему очень хотелось большой любви, но, судя по всему, ее так и не случилось. И, может быть, это сочетание фактов, что, с одной стороны, он был обезображен, с другой стороны, у него был типичный характер классического филолога – очень педантичный, он проводил все дни в библиотеке, скованно чувствовал себя в обществе, у него была несколько странная манера читать стихи, так что там было много вещей, которые предрасположили его к одиночеству, от которого он очень страдал.
Дмитрий Волчек: А вам нравится такой тип жизни – библиотечный?
Мария Рыбакова: Нет, мне совсем не нравится, я не думаю, что кто-то может такую жизнь выбрать добровольно. Когда Гнедичу было 20 лет, он написал романтический, довольно идиотский роман про ужасного испанского злодея. Роман не получил успеха. То есть у него был профессиональный неуспех и, скорее всего, неуспех на личном фронте. Я могу себе представить, что результат может быть такой, что он отвернулся от непосредственной жизни и все больше времени проводил в библиотеке. Хотя он и в театр ходил, и с друзьями виделся. Не думаю, что это стиль жизни, который бы мне очень понравился, вот так в библиотеку зарыться.
Дмитрий Волчек: Этот испанский роман читает ваша героиня Елена, его служанка. Современный читатель вообще этого романа не знает….
Мария Рыбакова: Когда Гнедичу было 20 лет, он очень увлекался, в основном, немецкими готическими романами, романами ужасов, и написал роман про Дона Каррадо, страшного злодея в Испании, который всех убивает, а, в конце концов, и его убивают. И выпустил роман в двух томах, когда ему было 20 лет, когда он приехал в Санкт-Петербург. Роман никому не понравился и забылся. Самое смешное, что в предисловии к этому роману Гнедич сам написал: ''Может быть, читатель не станет пенять юному автору на некоторые недостатки романа''. Он себя сравнивает там с Гете, с Шиллером… А много лет спустя он сделал карандашную пометку на предисловии: ''Ну, пенять, может, и не надо, а выпороть бы следовало''. Так что у него было потом очень критическое отношение к этому роману.
Река остановилась, спершись от мертвецов;
груды тел усеивали долину;
плавая в крови своей, жена
целует посиневшие губы мужа,
а ночная птица
все завывает
и завывает.
Жил-был Жуан, страшный
капитан разбойников,
и было у него два сына —
добрый Алонсо и злой Коррадо.
Доброго сына он не любил,
а со злым плавал на корабле
и грабил путешественников.
Вдруг поднялась буря:
валы до облаков возносятся,
а падая, разделяют
воду до самого дна.
Сердце всякого человека
обнажается в эти минуты:
кто любит кого, тот к тому и бросается,
дух, полный веры, на веру уповает,
а скупой озирает сундуки свои, —
в эту минуту Коррадо
столкнул отца своего Жуана
в море.
О невиданное злодейство —
сын на отца восстал.
Дмитрий Волчек: Одну страстную читательницу этой книги вы придумали — это служанка, которая видела Гнедича только один раз, но изучила все его вещи. Это ведь и вы тоже в какой-то степени, – наблюдатель за Гнедичем? Вы – эта Елена?
Мария Рыбакова: Да, Елена – это я. Знаете, как художники, особенно
Гнедич довольно много времени проводит, сражаясь с мыслью: стоит ли жизнь того, чтобы быть прожитой, или нет?
во время Ренессанса, везде такую маленькую фигурку вставляли, которая на зрителя глядит, и это автопортрет художника, где-то в толпе затерянный. Я думаю, что у писателей тоже так бывает, какой-то такой персонаж затерянный, а, может, и не затерянный, это сам писатель. И вот Елена – это я. Только она неграмотная, в отличие от меня, она слушает этот роман, когда ей читают ее друзья и брат, ей очень нравится этот роман, она влюбляется в Гнедича. Она не влюбляется в него прямо – она его видит только один раз. И дело в том, что такая фантазия у меня была один раз, что когда очень сильно кого-то любишь, очень сложно вынести общение лицом к лицу, а вот если быть служанкой или уборщицей, которая приходит раз в неделю, убирается в квартире и ставит на места все вещи, которые трогал любимый человек, или стирает с них пыль и общается с ним, но очень опосредованно, только через вещи, которые он трогал, в этом есть любовь, служение, и при этом в этом нет такого накала, который существует при общении лицом к лицу.
...Елена выходила из церкви
на Марию-зажги-снега.
Скоро все обратится в ручьи,
замерзшие реки потрескаются
и пойдут льдинами.
Она любила смотреть, как снег превращается в воду,
как с весенним ревом все движется, убыстряясь,
обнажая бесстыдную землю даже здесь, в городе.
Платок сполз на плечи,
ветер играл бесцветными волосами,
выбившимися из косы.
Мария Египетская была блудница,
но ушла в пустыню
и стала похожа на ходячий труп
от умерщвления плоти.
На иконе даже не разберешь,
мужчина это или женщина:
руки и ноги как палки,
лицо с кулачок.
Елена прыгает через ручей и думает:
все, что нас разделяет,
исчезает от святости,
женщина и мужчина одно и то же,
старый и молодой, слуга и барин,
мертвые и живые.
Она вспоминает об одноглазом Гнедиче:
он и кривой и рябой, —
не может быть, чтоб он был таким на самом деле.
Этакое лицо ему, как шапку, дали поносить,
а на страшном суде ангелы ее снимут,
и под ней будет красивый господин,
как на олеографии;
ведь ребенком он, наверное, был пригожим.
И она представляет себе, как берет —
еще не изуродованного оспой —
за руку и прыгает с ним через ручьи,
как будто она была его нянькой.
Дмитрий Волчек: У него был еще, по вашему роману, один воображаемый собеседник – сын звонаря, самоубийца. Это вымышленный персонаж, или вы нашли упоминание о нем в письмах?
Мария Рыбакова: Вымышленный. Просто мне кажется, что Гнедич довольно много времени проводит, сражаясь с мыслью: стоит ли жизнь того, чтобы быть прожитой, или нет? Этот сын звонаря покончил с собой еще ребенком, и он через жизнь не шел. И в этих снах Гнедич пытается доказать сыну звонаря, что жизнь стоила того, чтобы быть прожитой, и он приводит аргументы, почему ему, Гнедичу, жить стоило. Аргументы, конечно, никогда не убедительны достаточно, поэтому впечатление такое, что он очень сильно колеблется в ответе на этот вопрос.
Но в глубине души,
особенно по ночам,
Гнедич боится,
что когда придет его час
и сын звонаря, все еще девятилетний,
встретит его у порога в царство Аида,
в котором он давно уже пребывает,
и спросит: ну что, оно того стоило? —
с насмешкой в голосе
или действительно с любопытством —
Гнедич не найдется что сказать,
но закроет лицо ладонью
и заплачет
призрачными слезами
из левого глаза.
Дмитрий Волчек: Вы говорили в интервью ''New Times'' , что ваш роман о том, как Гнедичу, в отличие от его друга Батюшкова, удалось не сойти с ума.
Мария Рыбакова: Они оба молодые, страшно романтические, очень наивные, полные надежд. Один сходит с ума, другой не сходит. Конечно, есть и генетическая предрасположенность и вообще это загадка, почему некоторые люди сходят с ума, а другие нет. Но мне кажется, была еще одна большая разница между ними: Гнедич всю жизнь был занят одним большим трудом – переводом ''Илиады'', который требовал от Гнедича отвлечься от себя. Все-таки, когда ты переводишь, ты себя ставишь на четвертое место. И мне почему-то показалось, что такая очень отвлеченная от себя, но умственно интенсивная работа может сохранить человеку рассудок. А Батюшков, конечно, тоже переводил немножко, но он был, в основном, поэтом, а поэзия – это усиленное смотрение в себя самого, и мне кажется, она легче может свести человека с ума.
Дмитрий Волчек: Вы там упоминаете замок Зонненштайн в Саксонии, лечебницу, где лежал Батюшков, и я думаю, что не все читатели поймут финал этой фантазии – это ведь центр, куда в начале 40-х годов нацисты свозили душевнобольных и убивали. Я не так давно был в этом музее, там сейчас музей. Вы были там?
Мария Рыбакова: Мне очень хотелось побывать, но я там так и не
очень красивый и необычайно чувствительный мир, который создают поэты Золотого века, очень хрупкий. И в ХХ веке всему этому придет страшный конец
была. Да, вы совершенно правы, в 11-й песне мне хотелось показать, что мир, который создают Гнедич, Батюшков, очень красивый и необычайно чувствительный мир, который создают поэты Золотого века, он очень хрупкий, и как они сами, и как культурное явление. И в ХХ веке всему этому придет конец, очень страшный конец – в России наступит сталинизм, в Германии, куда Батюшков был послан на лечение и где он нашел такого замечательного врача, который даже переводил его поэзию на немецкий, придут к власти нацисты и начнут уничтожать душевнобольных в тех лечебницах, которые были первыми в Европе по уходу за душевнобольными. Как вы уже сказали, у Гнедича есть некоторые аллюзии к Сведенборгу, и мне хотелось предложить читателю такой маленький взгляд в будущее, как вся эта красота растворится, будет уничтожена, пройдет.
Слеза моя может прожечь дыру в столе, растворить стену,
пронзить оболочку мира, но, как всякий бог,
я прячусь и пытаюсь не плакать.
По утрам архангел Михаил приносит завтрак, взмахнув
крылами один раз.
В полдень архангел Гавриил приносит обед, взмахнув
крылами два раза.
А вот ангел болезни бьет крылами восемь раз,
как лебедь, который пытается взлететь.
В Майнце в тысяча девяносто шестом году Сатана
принял мученическую смерть.
У Константина Батюшкова есть письмо от Христа,
которое удостоверяет, что он, Константин, есть бог,
и потому его ногти и волосы отгоняют бесов.
Но по ночам бесы забираются на потолок и наполняют
комнату ужасной вонью.
Они шепчут заклинания всю ночь, чтобы подбить его
на похотливые действия правой рукой, но он закрывает уши
ладонями.
У первого беса лицо отца, у второго лицо матери, у третьего
лицо сестры, — тогда он зажмуривает глаза.
Но утром восходит брат-солнце и прогоняет врагов,
а Батюшков кричит им вдогонку:
За что вы меня гоните? За что возводите на меня хулу?
Разве я кого-то оскорбил стихами своими?
Разве я кому-то сделал больно?
Вы гнали меня и подмешивали отраву мне
в питье и пищу; вы гасили звезды,
послюнив пальцы; и подсылали людей,
чтобы те следили за мной.
Я пытался перерезать себе горло, но мне не дали.
Я пытался сжечь книги ,но вы напечатали новые.
Я учил кошку писать стихи, и у нее уже неплохо
получалось.
Я писал Байрону: милорд, пришлите мне
учителя английского языка, чтобы я мог читать
ваши сочинения в подлиннике! и молитесь невесте моей.
Ангел Невинность — аллилуйя — Христос Воскресе — non
sum dignus — кирие элейсон — аве, Мария!
Невеста моя говорит: ты навсегда останешься в этом
замке, замке Зонненштейн, что значит Солнечный Камень,
в Саксонии на реке Эльбе.
Пока не придут другие ангелы, в кожаных мундирах
и с холодными глазами, ангелы наполовину из снега,
наполовину из огня.
Они выведут беснующихся из палат больницы и построят
их на травах и на цветах сада, который окружен
крепостной стеной.
И расстреляют их, и выкопают ямы, чтобы закопать их.
А бесноватые поймут, умирая, что они тоже ангелы,
но пребывали в темнице плоти, а теперь свистящие пули
освобождают их от тел.
И они возблагодарят своих избавителей и запоют
из-под земли:
Свят, Свят, Свят Господь Саваоф,
Вся земля полна Славы Его.
Дмитрий Волчек: Гнедич был изобретателем русского гекзаметра. Понятно, что написать книгу о Гнедиче гекзаметром было бы пародийно, но, наверное, вы думали о разных размерах, об их возможностях и примеряли их к своему замыслу, к будущей книге?
Мария Рыбакова: Когда я прочла про Гнедича, мне очень захотелось написать роман о нем. Но как написать этот роман? Просто прозой — казалось, не так будет хорошо. Что Гнедич делал всю свою жизнь? Он переводил очень большую поэму, так что он всю свою жизнь провел со стихом. И я решила, что про него я должна писать стихами, но он, конечно, не Ахилл, поэтому 12 книг будет достаточно, 24 не нужно. И я решила, что я их напишу стихом. Но каким стихом? Вы совершенно верно заметили, что гекзаметр выглядел бы пародийно, терцина не подходит, а стих вольный, где-то между прозой и поэзией, который нашему времени очень близок, я решила, что это будет хорошо, потому что будет про Гнедича, но понятно, что это написано человеком нашего времени и что это взгляд на Гнедича из нашего времени. Я не претендовала на перо человека 19 века.
Дмитрий Волчек: А кто ваши любимые поэты? Я поймал какие-то намеки на Вагинова, но, может быть, я ошибаюсь.
Мария Рыбакова: Я думаю, что, наверное, для этой вещи для меня самым важным был Чеслав Милош, польский поэт. Он писал рифмованные стихи, но я его знаю по английским переводам, а английские переводы — нерифмованные. И мне кажется, что он на меня оказал большое влияние перед тем, как я писала о Гнедиче, потому что у него такой взгляд — чуть-чуть из другого мира: он и этот мир замечает, и какой-то еще мир, он такой полумистический поэт. И он мне очень нравится.
В квартире у Гнедича
Елена знает место каждой маленькой вещи,
и какие из них износились за эти годы,
так что их выбросили,
а какие — подарены или потеряны,
потому что исчезли неожиданно и бесследно;
она знает как выцвела краска на стенах
которая была когда-то — чистый голубец
она смахивает пыль с книг,
которых становится все больше,
и глядит на листки с непонятными знаками.
Она видит, как растения вянут в горшках,
как погибают, как появляются новые,
а когда натирает паркет, замечает,
что становится трудней нагибаться.
Она не крепостная, она вольная,
сама нанялась на эту работу
столько лет назад, что потеряла счет,
и видела барина только один раз —
тогда, в самом начале.
Она не знает, счастлив он или нет.
Иногда в плошке стоят цветы,
иногда на столе появляются безделушки,
потом все исчезает,
и только по следам от чернил
по осколкам бокала,
по тому, как помялся шейный платок,
она догадывается о его жизни.
Разве что-то, кроме неясных примет,
дано ей, чтобы узнать его?
Так, между гаданьем и верой:
он живет здесь,
к нему приходили с визитом,
он смотрел на это растение,
комкал эту салфетку.
Кто он — тот, о ком ты думаешь
и кого ты не знаешь, —
разве он человек?
разве он барин?
разве он бог?
Когда-нибудь она придет,
еще не совсем старая,
чтобы чистить квартиру,
а он будет сидеть
за столом или, может быть, в креслах.
И тогда она сразу,
не смея взглянуть в лицо,
упадет ему в ноги.