Дмитрий Волчек: Иэн Синклер – необычная фигура британской литературы. Начинавший как поэт, известный лишь узкому кругу, он вышел из тени в начале 90-х, получив две престижные премии за книгу “Вниз по реке”, которую сравнивали с романами Диккенса. Эта вещь перекликалась с реакцией многих на годы правления Маргарет Тэтчер с ее “демоническим видением”. С тех пор Синклер выпустил несколько десятков книг, прочно примкнув к мейнстриму, но не потеряв при этом индивидуальности. Одной из его любимых тем продолжает оставаться Лондон – город, который мало кто знает так же хорошо, как он. Анна Асланян побеседовала с писателем о тех переменах, которые происходят сегодня в столице Британии.
Анна Асланян: До определенного времени Иэн Синклер был известен как человек, вдохновивший Питера Акройда на написание его знаменитого романа “Хоксмур”. Именно его поэма “Лудов жар”, вышедшая в 1975-м году, подтолкнула Акройда к мысли об энергии, присущей тем или иным местам, которые сохраняют свою природу на протяжении веков. До того, как его книги обрели широкую аудиторию, Синклер подстригал траву в муниципальных парках, выскребал шоколад из чанов на кондитерской фабрике, а в свободное время писал экспериментальные тексты, ведя летопись лондонских районов, где тогда еще не слыхивали ни о жилищном буме, ни о бонусах, раздаваемых в Сити. Осталось ли в Лондоне хоть что-то от того “жара”, который некогда его подпитывал?
Иэн Синклер: В некоторой степени та энергия, о которой говорит Питер Акройд, обращаясь к районам вроде Кларкенуэлла, Лаймхауса, не исчезла. Эти места обладают определенными свойствами, которые сохраняются во времени, появляются заново, следуя определенной схеме. В этом есть некая истина, если взглянуть на отдельные уголки Лондона, города, составленного из совершенно отдельных местечек, каждое – со своим характером. Сейчас в городе происходят огромные перемены, в основе которых лежит сдвиг на восток. Это связано с Олимпийскими играми, которые устраиваются тут в будущем году, с начатыми в их преддверии проектами, на самом деле являющимися дымовой завесой, которая прикрывает коммерческие интересы, завязанные на восточные районы города. Все это включает в себя постройку огромных торговых центров и транспортной системы, которая пройдет по бывшим промышленным зонам и пустырям. Это, на мой взгляд, изменило образ Лондона сильнее, чем что бы то ни было, начиная с викторианских времен, когда тут прокладывали железные дороги. В результате многие вещи разрушены, а то, что пришло на их место, по природе настолько глобализировано, что имеет к Лондону мало отношения – с таким же успехом это можно было бы построить где угодно.
Анна Асланян: Одна из наиболее знаменитых книг Синклера – “Лондонская окружная”, посвященная его походам вдоль шоссе, опоясывающего Большой Лондон. Два года назад появился его нашумевший “секретный отчет” о Хакни, районе в лондонском Ист-энде, где он живет уже несколько десятков лет. Некогда нищий Хакни теперь не узнать – и дело тут не только в растущих, как сомнительного вида грибы, олимпийских объектах. Синклер пишет об этих местах и в недавно вышедшей книге “Ложное молоко”, говорит о переменах, которые одни называют трансформацией, другие – вандализмом. Примеров, говорящих в пользу последнего утверждения, хватает.
Иэн Синклер: Да-да, все так. То, что происходит сейчас, своими идейными корнями уходит во времена Маргарет Тэтчер. Она, судя по всему, стремилась разрушить тот Лондон, что стоял на докерах, на профсоюзах, полностью повернуть город к свободному рынку, дать дорогу корпоративным образованиям. Тогда начали с того, что на месте старых доков на реке создали Доклэндс, деловой район Канэри-уорф, нечто вроде импортированного Гонконга. Кроме того, Майкл Хеселтин взялся за Восточный Гринвич, бывший чрезвычайно загрязненным районом – там базировалась, в частности, газовая промышленность. На этом месте построили жилье, как частное, так и общественное, а в центре всего этого поставили то, что теперь называется “Купол тысячелетия”, – тогда это была, по сути, пустая оболочка, лишенная всякого содержания. Проект потерпел фиаско, постройка долго стояла пустой, пока не перешла в руки американской компании, возглавляемой людьми правых убеждений. В конце концов, ее превратили в помещение для концертов и прочих мероприятий, относительно успешно. Что до перемен, которые происходят по другую сторону от реки Ли, где будет проходить Олимпиада, то они оказали на местность огромное влияние. Транспортное развитие здесь направлено главным образом на то, чтобы люди могли доехать до Стратфорда, где прямо с платформы попадаешь в огромный торговый центр, нечто в австралийском стиле, а сразу оттуда – на олимпийский стадион. Последний, вероятно, будет активно использоваться пару недель в будущем июле. Словом, стратегия рискованная и, на мой взгляд, экономически неоправданная.
Анна Асланян: С этой точкой зрения согласны многие британцы, видящие в олимпийских экстравагантностях лишь очередное нашествие глобализации. Тем не менее, тысячи людей относятся к Олимпиаде-2012 с энтузиазмом, записываются добровольцами в организаторы, пытаются раздобыть билеты.
Иэн Синклер: Разумеется – все это результаты стремительной атаки медиа. Объяви они, что идет запись на билеты на финал шоу “X Factor”, начался бы такой же ажиотаж. Если медиа о чем-то кричат, значит, за билетами будет давка. И на этот раз, как мы видели, распределение билетов удачным не назовешь. Множеству людей, живущих в этих местах, вынужденных мириться с пылью и грязью от строительства, никаких билетов не досталось. Словом, эта затея оказалась не меньшей глупостью, чем все остальное. И потом, нам внушают, что за Олимпиадой стоит понятие “наследия”, которое каким-то чудесным образом способно поправить будущее. Но ведь так не бывает – “наследие” означает нечто совершенно другое, на него можно оглядываться как на что-то достигнутое, а не ждать от него каких-либо авансов; сегодняшние идеологи утверждают обратное. Постоянно рекламируются образы, сгенерированные компьютером, чтобы люди поверили: эта идеальная версия существует на самом деле. Вдолбить это человеку в голову не составляет большого труда. Если же поговорить с людьми, живущими в этих краях, с теми, кто в результате перемен что-то потерял – кто свой бизнес, кто огород, кто привычную обстановку, – то все выглядит далеко не столь радужно.
Диктор: ''Я ждал, пока остынет мой кофе с мениском сливочной пены, и тут заметил, как вдоль ограды движется лоснящаяся меховая шапка, черный бобер; она принадлежала еврею-ортодоксу, шедшему от реки. И в тот же момент на улице появилась, оставаясь вне поля его зрения, его мыслей и страстей, крупная женщина, одетая в один лишь голубой передник. Она вышла из кухни в тесный садик, размяться и покурить; ее обнаженная спина была обращена ко мне. Эффект был, как на полотне художника: неровный цвет кожи, облегчение, с каким она стояла на воздухе, отдыхая от кухонного жара, а дальше – тяжелый, мокрый на вид мех шапки, громоздкие очертания мужчины в черном пальто.
Драма этого не-события – шапка, женщина, наблюдатель за столиком – для концовки не подходила; скорее, в ней содержалось начало нового рассказа. Картина была самодостаточной, не требующей дополнительных комментариев. Подлинным вестником этого эпизода стал слепой в желтой накидке, на поводке у собак, которые никак не могли прийти к единому мнению, нащупывавший дорогу с помощью длинной белой палки. Собаки напомнили мне о двух постаментах в Виктория-парке, откуда скульптуры собак-близнецов убрали – как водится, на ремонт. Что еще можно было сказать об этом человеке? Только одно: он двигался, точно зная, что впереди, уверенно расчищая путь перед собой, приближаясь к синему забору, которым обнесли олимпийскую стройку''. (Иэн Синклер, из сборника “На пути к новому очарованию: место и его смыслы”)
Анна Асланян: Эта зарисовка — одна из многих, посвященных прогулкам Синклера вокруг будущего олимпийского стадиона, которые, как он сам признается, ''превратились в пагубную привычку''.
Иэн Синклер: Мне ужасно интересно бродить по этим местам – отчасти потому, что они настолько изменились на моих глазах. Поначалу это был очень странный, загадочный район, где царила страшная бедность, где складывались интересные сообщества, где творческие кружки сосуществовали с промышленными зонами. И вдруг внезапно произошло это вторжение – ни с того ни с сего посередине выросло что-то огромное, местность, где мы жили столько лет, оказалась для нас закрыта. Смотреть на все это весьма интересно. Действительно вырабатывается привычка к тому, чтобы бесконечно ходить вокруг.
Тут есть еще один фактор: в процессе строительства на поверхность выходит масса токсичных веществ, асбеста, радиоактивных отходов, которые были в этих местах закопаны. В общем, привычку тут разгуливать полезной для здоровья не назовешь. По сути говоря, в долине реки Ли еще при Тэтчер было много разных вредных производств: химическая промышленность, энергетика, был даже небольшой ядерный реактор, принадлежавший Лондонскому университету; все это потому, что здесь была пустошь, ничья земля. За короткий промежуток времени ничего поделать с землей невозможно; даже если очистить верхний слой почвы, это не поможет – копни на фут, и там грунт все так же загрязнен. Отравляющих веществ тут по-прежнему очень много. То, что сейчас делается, носит скорее косметический характер. Есть и другие потери, связанные с местной инфраструктурой. Скажем, в округе когда-то было восемь бассейнов, рассредоточенных повсюду; их пришлось закрыть за недостатком средств, сохранить удалось лишь один, в парке Лондон-филдс. Теперь к Олимпиаде строят центр водного спорта, который обещают открыть для публики. Даже если это произойдет, он не заменит всего того, что потеряно, того, что не смогли поддерживать в рабочем состоянии. То, о чем сегодня столько кричат, есть по сути зеркальное отражение истинной ситуации. Все эти вещи, которые нам обещают, здесь уже были, некоторые еще с викторианской эпохи, включая спортивные сооружения, гребные клубы и все прочее. Все они здесь были, но исчезли по финансовым причинам – их попросту не на что было содержать. Речь идет о том, что нам это вернут; но на деле ничего подобного не произойдет. Появится что-то, внешне напоминающее потерянное, на деле же пользы от этого будет куда меньше, большинство живущих тут людей не получит доступ к новым сооружениям.
Анна Асланян: Синклера, исходившего весь Лондон и множество других городов, некоторые считают родоначальником британской психогеографии. Сам он отводит эту роль другому писателю.
Диктор: Все начинается с Томаса Де Куинси, с его “Исповеди англичанина, употребляющего опиум”. Недавно избранный в крестные отцы психогеографии, он родился в Манчестере в 1785-м году. Посещал тамошнюю школу, где был выгнан в подземелье без освещения. Поддавшись внезапному импульсу, удрал оттуда, нагрузив сундуками тележку; “скрылся” или “тайно бежал” – сам точно не зная, что именно, – на юго-запад, к Честеру и валлийской границе. Пешком. Ночуя в придорожных трактирах. Открывая для себя, что ходить – значит вспоминать, предвкушать, спорить с собственными демонами. Впервые поселившись в Лондоне в 1967-м, я жадно читал “Исповедь”. Это был фильм, который мне не суждено было снять, зыбкая модель всего того, что я пытался написать: горы и реки, город как лабиринт, пересуды о поэтах, быстро плодящиеся метафоры. (Иэн Синклер, ''Ложное молоко'')
Анна Асланян: На недавней встрече с читателями Синклер говорил об изменениях, происходящих с Лондоном, о неизбежных потерях. Аудиторию охватило гражданское негодование, кто-то воскликнул: “Что же нам делать?” – “Ничего”, – ответил автор. – “Разве что попробовать что-то из этого записать”. Не в этом ли заключается наиболее активная деятельность всякого психогеографа – писать об увиденном, и только?
Иэн Синклер: Думаю, да. Когда это движение впервые началось в Париже, в 50-е – 60-е, оно главным образом было попыткой повлиять на общество со стороны людей, не обладавших никакой властью. Они хотели каким-то образом придумать новый способ читать города, управлять их энергией. Когда же психогеографию целиком заново изобрели в Лондоне, это опять-таки было отголоском движения панков, реакции на консерватизм 80-х. В Лондоне это приняло свои формы. Люди вроде Стюарта Хоума, Лондонское психогеографическое общество – когда они стали изучать культурные и географические ландшафты города, это было для них своего рода политической провокацией. То время оказалось наиболее активным и плодотворным для психогеографии. Затем сам термин превратился в брэнд, уже не связанный напрямую с чем-то конкретным, не имеющим особого отношения к концептуальному исследованию города, к тем странным проектам, которые основывались на изучении его духа, поведения. Так обстоит дело и нынче.
Возвращаясь к моему ответу на тот вопрос, я имел в виду прежде всего писателей, художников, режиссеров – их задача действительно в том, чтобы записать происходящее как можно подробнее, а не в том, чтобы непременно устраивать акции протеста. Последние вряд ли принесут большую пользу – они лишь станут частью уже установившегося процесса. Власти ответят тем, что проведут консультацию с населением, а потом все равно поступят по-своему. Вести подробные записи – одна сторона дела. Но, как мы наблюдаем в последние несколько дней, многие жители города выражают свое отношение к происходящему действиями – я говорю о массовых беспорядках, вспыхнувших одновременно в нескольких лондонских районах. Все эти отрицательные эмоции, взрывы недовольства назревали давно. Они полностью противоречат тем жизнерадостно-бодрым заявлениям, которые мы постоянно слышим.
Анна Асланян: Строительство олимпийских объектов движется полным ходом, но представить себе, во что все это выльется, пока трудно. Сейчас картина удручающая; возможно, по окончании все встанет на свои места?
Иэн Синклер: Полагаю, это будет выглядеть странно – бесплодная земля. Здесь снова заметен тот зеркальный язык, на котором сейчас ведутся разговоры. Нам говорят: это – регенерация, а прежде тут была бесплодная земля. Вовсе нет! Это не так. Почему-то любят повторять, что тут ничего не делалось; неправда, тут была куча всевозможных предприятий. Теперь их не стало – их уничтожили. Я знаю одного старика, владельца парикмахерской в Стратфорде, он – единственный, кто там еще остался из мелких предпринимателей. Его дела идут плохо, он потерял почти всех клиентов, поскольку все небольшие фабрики оттуда вытеснили. Не осталось ничего, а вместо того, что исчезло, открыли один огромный торговый центр. Да, он позволит трудоустроить какое-то количество людей. Но ведь раньше было гораздо больше разнообразия, все эти мелкие лавочки и прочее. То, что говорится по этому поводу, – правда, отраженная в зеркале; перед нами – полная противоположность тому, что было заявлено поначалу.
Словом, сейчас очень интересные времена. Взрыв перемен, происшедший в этих краях, поразителен, ничего подобного этому здесь прежде не видывали. Все сделалось совершенно другим. К лучшему эти перемены или к худшему, но они произошли. Так, как раньше, как продолжалось много лет, теперь уже никогда не будет.
Анна Асланян: Вести разговор с Синклером о его любимом Лондоне невозможно, не вспомнив о мультикультурализме, присущем этому городу. Район Хакни, воспетый автором, в этом отношении наиболее показателен.
Иэн Синклер: Многообразие культур было всегда, это – одна из интереснейших особенностей Хакни и вообще лондонского Ист-энда. Здесь всегда жили люди разных национальностей. Иммигранты появились тут не одно столетие назад, сперва они занимали небольшие гетто в районе Уайтчапела, Спиталфилдса, а потом, по мере того, как приживались, добивались успеха, распространялись по городу. Здесь, в Хакни, в окрестностях Виктория-парка, издавна было огромное еврейское сообщество; потом, уже после Второй мировой войны, начали приезжать люди из Африки, из Карибского бассейна; за ними – курды, турки. И внезапно оказалось, что на одном кусочке Лондона можно встретить людей откуда угодно, со всего мира. Тут по-прежнему существуют районы, находящиеся по соседству и совершенно друг на друга не похожие. Пожалуй, по составу населения Хакни – самое разнообразное в мире место.
Анна Асланян: Недавно вышедшая книга Синклера содержит массу размышлений на всевозможные темы, от новой архитектуры до биржевых колебаний. Одна из линий – воспоминания о Джеймсе Грэме Балларде, писателе, с которым автор дружил. Антиутопические образы современного мегаполиса у Балларда перекликаются с теми, которые сегодня описывает с натуры Синклер.
Иэн Синклер: В каком-то смысле это действительно так. Некоторые из книг, написанных Баллардом в 70-е – “Автокатастрофа”, “Высотка”, “Бетонный остров” – и вправду отражают какие-то аспекты нынешнего города; особенно тут заметна топография, им предсказанная, если не созданная. Читая “Высотку”, мы словно движемся вниз по реке, туда, в сторону Канэри-уорф, где сейчас деловой район; “Бетонный остров” уводит нас в западную часть города, как раз туда, где недавно открыли гигантский торговый центр “Уэстфилд”. Тем самым, многое в его книгах узнаваемо; во всем, что касается психологии – или психогеографии, как угодно, – он понимал больше других. А если взять его последний роман, “Царство Божие”, его действие происходит в торговом центре: люди, оказавшиеся там в качестве заложников, формируют особый религиозный культ, там царит атмосфера насилия, массовое безумие. Все это – воображаемое, литературное развитие того, что в реальности происходило на западных окраинах города, где жил Баллард. По сути, он пишет примерно о том, что нам приходится наблюдать сейчас. Ему, можно сказать, принадлежат авторские права на тот мир, в который мы постепенно перемещаемся. Он запатентовал его еще давно, много лет назад.
Не помню, чтобы Баллард как-то комментировал олимпийские проекты и прочие схемы. Его как писателя интересовали, как правило, две темы. Во-первых, в детстве он несколько лет провел в концлагере, когда Япония захватила Шанхай, где жила его семья. Отсюда это чувство, что ты находишься в маленьком, замкнутом пространстве, а одновременно там, снаружи, летают бомбардировщики, пылают города. Другое, о чем он писал, – жизнь лондонских окраин, возникших вокруг аэропортов, прорезанных шоссейными дорогами. Скука, пронизывающая существование людей в этих местах, у него взрывается некими непредсказуемыми актами насилия. Общая идея – в том, что средний класс, удобно устроившись в этих анклавах, реагирует подобным образом, пытаясь убежать от проникающей повсюду культурной истощенности, инерции. Что касается внутренних районов города, они его не интересовали, как, впрочем, и архитектура с историей – в том смысле, в котором они интересовали других писателей, включая Питера Акройда. Пожалуй, он не придавал им слишком большого значения; те процессы, что разворачивались на периферии, были в его глазах едва ли не важнее.
Анна Асланян: Как бы много поклонников ни было у Синклера, как бы ни ценили они его вещи последних лет, многим хочется узнать, когда он снова начнет писать стихи.
Иэн Синклер: Да я никогда и не прекращал этим заниматься. Дело не столько в том, чтобы писать, сколько в том, чтобы издавать. Ведь я начинал с того, что печатал свою поэзию сам, около 10 лет у меня было свое маленькое издательство. В то время для этого сложились благоприятные условия: поэзия того рода, которая меня интересовала, была в расцвете, устраивались чтения, дискуссии. Пожалуй, в каком-то смысле это продолжается и по сей день. Во всяком случае, одно обстоятельство точно не изменилось – печатать поэзию можно лишь в маленьких издательствах, так что ее мало кто замечает. У той документальной прозы, которую я писал в последнее время, читательская аудитория гораздо шире, это мейнстрим. Я обязательно вернусь к тому, с чего начинал, пусть даже стихи будут выходить, оставаясь никем не замеченными. Мне не терпится этим снова заняться. По сути, новая книга завершает определенную линию, которой я следовал некоторое время. Дальше двигаться некуда, поэтому в следующий раз мне хочется сделать что-нибудь совершенно другое.
Анна Асланян: На вопрос приятеля, что означает название “Ложное молоко”, Синклер ответил: “Разводы компьютерной графики на голубом заборе. Настоящий сок из виртуальной гостии. Жидкость для бальзамирования. Суп из фотонегативов. Духовная пища для мертвых. Универсальная среда, в которой плаваем мы все”. – “Вы с ума сошли, мистер Синклер”, – сказал приятель. – “Вы опять сошли с ума”.
Дмитрий Волчек: Я хочу обратиться к Кириллу Кобрину, который сейчас читал русский перевод этого интервью. Кирилл, что такое психогеография? Может быть, в русском варианте – это просто краеведение? Гиляровский – это психогеография?
Кирилл Кобрин: Психогеография – это революционная практика группы людей, обитавших в Париже в середине 50-х годов, которых называли сначала леттристами, потом ситуационистами. Из них самый известный, конечно, Ги Дебор, автор нашумевшей и до сих пор шумящей книги ''Общество спектакля''. Среди ситуационистов был, между прочим, и человек с русской фамилией – Щеглов, сын русского эмигранта и теоретик, на мой взгляд, не хуже, чем Ги Дебор. Это была крайняя революционная группа, которая обитала в квартале Saint-Germain-des-Prés, где сидели в кафе экзистенциалисты – Сартр, Симона де Бовуар, Камю, где в ночных клубах играл на трубе Борис Виан (он потом описал это все сообщество). Но для ситуационистов, которые были нищими, которые были связаны с местной шпаной, которые отчасти были этой шпаной, надо сказать прямо, экзистенциалисты – это были какие-то надутые индюки и пафосные идиоты, которые воспроизводили, как они считали, буржуазное знание, буржуазную философию. Идея психогеографии очень проста с эстетической точки зрения: вы бродите по городу, по какой-то местности и фиксируете хаотически, но скрупулезно свои впечатления — то, что видите, не лирические впечатления, а именно то, что видите. То, что потом Перек, французский писатель, сделал в 70-е годы, сев на площади Saint-Sulpice и записывая буквально: проехал красный автобус, прошла женщина с собачкой и так далее. Что же здесь революционного? Для этого надо вспомнить, что все революционеры ХХ века были наследниками Маркса и развивали марксову идею прибавочной стоимости. Как вы помните, прибавочная стоимость – это то, что производит рабочий не в те часы, в которые, как считал Маркс, он производит необходимое для поддержания своей жизни, а в добавочные часы, вот в это добавочное время он производит прибавочную стоимость, которая создает капитал. Соответственно, время есть товар, по Марксу. Время, – говорили ситуационисты, – жизни человека в буржуазном обществе делится на время работы, время досуга, отдыха и время восстановления сил, сна. Соответственно, город делится на три части. Современные западные
к краеведению, к изучению мирному – кто где жил и какой там был гений места – психогеография не имеет никакого отношения
города очень типичны в этом смысле: есть места, где делается бизнес – это время работы, есть места, где делается досуг – это места, где рестораны, выставочные залы, и спальные районы или субурбия, пригороды – куда люди приезжают, спят и опять едут на работу и развлекаться. Так вот, суть классовой борьбы психогеографов 50-х годов заключалась в том, что они нивелировали, обратно забирали то время, которое зловредный капитал поделил на три части и, соответственно, города поделил на три части. Возвращение времени и места города в исходную органическую массу или поток (потому что их любимое слово derive французское, они не бродили, они занимались derive, то есть потоком, проходили сквозь вот эту массу города). То есть, как вы понимаете, к краеведению, к изучению мирному – кто где жил, в каком доме, какие кабаки были и какой там гений места был – это не имеет никакого отношения, наоборот, к краеведению они относились презрительно. Что касается современного извода психогеографии, английского, ярким представителем которого является Синклер, то, в отличие от революционного подхода, английский нынешний, он, конечно, глубоко консервативный и мистический. Ги Дебору, Щеглову и их друзьям было все равно – новые дома, старые дома, красивые они, некрасивые, кто там жил и так далее. Для них это все было без всякой иерархии, это были отдельные факты существования городского потока. Для английских психогеографов важно именно понятие гения места с точки зрения того, что здесь наложено какое-то проклятие, как у Акройда вокруг Лондона, или есть какой-то дух этого места, который истребляется новой застройкой. В частности, война Синклера с Лондонской Олимпиадой 2012 года заключается в том, что эти районы отвратительны, убоги, бог знает что там происходит, но они держат свой собственный антибуржуазный дух . Антибуржуазный пафос, конечно, остается и у английских психогеографов. А вот сейчас портят всякие олимпийские объекты, все изменится, и дух этого места исчезнет навсегда. А Ги Дебор бы сказал: ну и хорошо, что исчезнет.
Дмитрий Волчек: Стало быть, Сочи – прекрасное пространство для современного психогеографа?
Кирилл Кобрин: Безусловно! Только современный психогеограф все-таки не должен говорить: как хорошо было, когда здесь пели птички! Птички – это последняя вещь, которая может занимать психогеографа. Наоборот, ему должны нравится все эти уродливые вещи, где будут какие-то лыжники летать или хоккеисты бить клюшками друг друга по голове, потому что это не имеет отношения к идее культурной памяти, сохранению, консервации и так далее. Это революционная практика, а не мелкобуржуазная. А так как и Олимпиада – затея абсолютно буржуазная и националистическая, как любой спорт, и вредная, в конце концов, и птички тоже буржуазная затея, то им должно быть, в общем, все равно.