Перст весны одинокий.
Черный вельвет обочины
змеится со мною рядом,
не отражая свет.
Только сияют
Цветы золотые.
Тенью ведомый,
я – скрипочка в черном футляре.
Не сказанное мной слово
мерцает недостижимо,
как серебро
в ломбарде.
Дмитрий Волчек: Выпуск радиожурнала ''Поверх барьеров'' посвящен Томасу Траснтремеру, его стихотворение прозвучало в переводе Юрия Гурмана. Имя Томаса Транстрёмера много лет появлялось в списках кандидатов на Нобелевскую премию по литературе, и лишь теперь, в год 80-летия поэта, ожидания его поклонников сбылись. Наш корреспондент в Стокгольме Наталья Казимировская говорит о сложном отношении шведов к своим гениям.
Наталья Казимировская: Нет пророка в своём Отечестве – эта достаточно типичная в Швеции ситуация, проявившаяся во многом и в отношении к Бергману, и к Стриндбергу, и к Миллису и даже к Астрид Линдгрен, казалось, была применима и к Транстрёмеру. Будучи личностью, восхищающей всех знатоков и ценителей поэзии (Иосиф Бродский, называл его "крупнейшим поэтом современности"), переведенный на 60 языков, получивший несколько литературных премий, в том числе главную литературную премию Швеции – премию Августа Стриндберга, Транстрёмер – психолог по образованию, скромно жил и работал в различных далеко не поэтических организациях, в том числе психологом в тюрьме и куратором в колонии для несовершеннолетних преступников. Около 35 лет он прожил в маленьком шведском городке Вэстеросе – сегодня, гуляя здесь по улицам, можно прочесть стихотворные строки Транстрёмера, выбитые в каменной мостовой в центре города. В начале 90-ых годов Транстрёмер перенёс инсульт, после которого оказался в инвалидной коляске, частично парализованный и потеряв речь. Он продолжал писать стихи, но уже не мог читать их, как прежде, сам с эстрады. Его возила и продолжает возить в инвалидной коляске жена Моника, с которой он прожил вместе более полувека. Она выступает с чтением его стихов, она озвучивает его мысли, придавая им словесную форму, Стихи Транстрёмера читают актёры, шведские композиторы пишут музыку специально для него. Ведь Транстрёмер не только поэт, он известен и как способный пианист, любящий музицировать. После инсульта у него не работает правая рука, поэтому композиторы пишут для него произведения для левой руки.
Сегодня Томасу Транстрёмеру исполнилось 80, и он получил заслуженную награду, дожил до своего "звёздного часа" в отличие от Астрид Линдгрен, которая будучи всемирно известной и всеми любимой, так и не получила никогда Нобелевской премии по литературе.
Шведская пресса восторженно отнеслась к этому событию. На разворотах крупнейших газет немедленно появилось специальное описание литературного маршрута "по местам Транстрёмера", то есть путешествие по всем точкам города, связанным с пребыванием там поэта. Детство Транстрёмера прошло в двухкомнатной квартире в южной части Стокгольма, где он жил вместе с мамой, работавшей школьной учительницей. Летом они уезжали к морю, на остров Румарё в шхеры. Все эти места и впечатления нашли своё отражение в транстрёмеровской поэзии. Первый сборник Транстрёмера вышел в 54-ом году и назывался "17 стихотворений". Уже тогда после выхода этой книги его стали называть поэтическим гением.
"Стих Транстрёмера – напряженный, зримый, метафоричный, сконцентрированный на расшифровке собственного "я" в контексте земной жизни... Последнее время взгляд поэта все больше обращается в невидимое, и слова становятся линзами микроскопа метафизической поэзии" – это из передачи русской редакции шведского радио. Один из сотрудников этой редакции Юрий Гурман перевёл в 90-ые годы книгу Транстрёмера "Траурная гондола", которая вышла в московском издательстве.
Юрий Гурман: То, что я пытаюсь сохранить, это музыка стиха. Вся ''Траурная гондола'' построена на двух опусах Листа, которые так и называются ''Траурная гондола'', и в них мелодия сохранена. Я, из-за отсутствия музыкального слуха, вряд ли могу ее передать, но я, во всяком случае, могу прочитать одно стихотворение на шведском, которым начинается ''Траурная гондола'', оно называется ''Апрель и тишина''.
(читает стихи по-шведски)
Наталья Казимировская: Всего у Транстрёмера вышли 12 поэтических сборников и маленькая книжечка прозы. В этом году в марте к его 80-летию в Швеции было издано его полное собрание сочинений в одном томе.
несколько лет назад, находясь с визитом в России, шведский король не смог ответить на вопросы журналистов о Транстрёмере и продемонстрировал полное незнание предмета.
Корреспондент "Новостей культуры" Элла Петерссон оказалась в доме Транстрёмера в Стокгольме, где поэт живёт сегодня, в тот самый миг, когда ему сообщили радостную новость о присуждении Нобелевской премии, и записала реакцию обитателей квартиры.
(радостные возгласы)
Единодушная радость, удовлетворение, гордость – вот те чувства, которые проявляются с несвойственной шведам и шведской прессе пылкостью. Но, конечно, Швеция не была бы Швецией, если бы награждение соотечественника обошлось без критических замечаний. ''Он швед. Можно, конечно, его поздравить, но давать Нобелевскую премию по литературе шведу неправильно. Это неприлично для такой маленькой страны, как Швеция'', – заявил известный писатель и журналист Ян Гийу.
Нельзя, конечно, сказать, несмотря на всё народное ликование и не сходящее сейчас со страниц газет имя Транстрёмера, что шведский народ повсеместно читает его стихи или что поэзия, в принципе, находится сегодня в центре внимания общественности. К примеру, несколько лет тому назад, находясь с визитом в России, шведский король не смог даже ответить на вопросы журналистов о Транстрёмере и продемонстрировал полное незнание предмета. Теперь-то уж им, Транстрёмеру и королю, явно придётся познакомиться, ведь свою Нобелевскую премию 10 декабря поэт будет получать из рук Карла ХVI Густава.
Илья Кутик
Дмитрий Волчек: Больше двадцати лет назад стихотворения Транстремера начал переводить на русский язык поэт Илья Кутик. Когда пришло известие о присуждении Нобелевской премии, я позвонил Илье Кутику в Чикаго.
Илья, вы открыли Транстрёмера русскому читателю, а как вы сами его открыли для себя? Помните первое знакомство с его стихами?
Илья Кутик: Да, я впервые приехал в Швецию в 1988 году, встречался с поэтами и переводчиками, и практически каждый мне говорил о Транстрёмере, а один из них, замечательный шведский поэт Гуннар Хардинг, мне подарил по-английски ''Антологию современной шведской поэзии'', очень уже старую, она выходила, кажется, в самом начале 70-х годов. Транстрёмер произвел на меня огромное впечатление, он был там в переводах Роберта Блая и Робина Фултона. И потом, когда у меня со шведским языком все прояснилось, я, естественно, стал читать его по-шведски и одновременно переводить. То есть это произошло в самом конце 80-х.
Дмитрий Волчек: Сложно было?
Илья Кутик: Понимаете, самое основное здесь было понять, что нужно сделать в этом конкретном случае. Вообще, в Транстрёмере главное — интонация, то есть интонационно он поэт такой же неуловимый и элегантный, как Верлен, нащупать эту интонацию довольно сложно. Я стал думать, как это сделать, потому что перевести то, что там написано, не так уж сложно, но перевести так, чтобы это еще оставалось стихами – самое основное. Моей главной задачей было перевести так, чтобы русский читатель его мог полюбить. Как найти эту грань? Чисто версификационно и образно Транстрёмер действительно очень похож на Бродского, близок невероятно, но интонация там все же другая, там нет рифм и нет лирического героя Бродского (Транстрёмер – сторонний наблюдатель, смотрящий совершенно из другой точки, не из себя, а извне). То есть образно-версификационная ткань похожа, а интонация – вроде и та, но другая. Потом я стал думать: какие у нас в русской поэзии
у меня перед глазами стоял пример Бенедикта Лившица с его французской антологией – как бы превращать иноязычных поэтов в русских.
есть образцы поэтов, невероятно полюбившихся русскому читателю, вне зависимости от того, каков это поэт на своем собственном языке. Первое, что мне пришло в голову, это Лорка в переводах Анатолия Гелескула. То, что сделал Гелескул, влюбило в себя читателей навсегда, это стало великим фактом русской поэзии. То есть в этом вот смысле задача моя была похожей – сделать Транстрёмера таким же возможным для любви, как это произошло с Лоркой или с Верленом, который существует в блестящих переводах, в том числе и Бориса Пастернака. Потом у меня перед глазами стоял пример Бенедикта Лившица с его французской антологией – как бы превращать иноязычных поэтов еще и в русских поэтов. Так это происходило, так этот процесс шел…
Дмитрий Волчек: Я бы хотел продолжить тему Бродский и Транстрёмер. Ведь Бродский знал о близости, о которой вы говорите, и, хотя не знал шведского, пытался переводить Транстрёмера.
Илья Кутик: Совершенно точно. Он знал об этой близости. Он сам никогда не отрицал, что и Транстрёмер на него произвел некоторое впечатление, чисто творчески. Переводил он на русский с английских переводов, то есть уже с переводов на английский самого Транстрёмера. Он всячески нахваливал мои, говорил, что он переводил хуже. Мне трудно судить, я их не видел, он никогда мне их не показывал и отказывался всячески. Я знаю, что они до сих пор не напечатаны; вот есть знаменитое стихотворение Транстрёмера ''Траурная гондола'', которое есть и у меня в переводе, и у Бродского, согласно его словам, она тоже есть в переводе. Где эти переводы – я не знаю. Он говорил, что моя ''Гондола'' гораздо лучше, чем его, хотя нужно бы, конечно, увидеть текст и посмотреть, что он с этим сделал. Потом мы хотели делать книгу Транстрёмера вдвоем, назвав её, по одному из стихотворений, ''Взаперти – бесконечность'', и даже издательство одно горело желанием это опубликовать. Мы располовинили состав – он получил свою часть, я получил свою. И он уже начинал над ней работать, я совершенно точно это знаю, потому что у него был такой промежуток во времени, когда он уже что-то начинал делать из Транстрёмера между вариациями на хоры Еврипида, для постановки Любимовым в Греции, и между (я точно знаю, потому что видел это) новыми переводами для избранного Кавафиса, подстрочники которого ему Ильинская прислала из Москвы. То есть он в промежутке между Еврипидом и Кавафисом собирался сделать эту часть Транстрёмера, но, к сожалению, как мы знаем, этого не получилось…
Дмитрий Волчек: Транстрёмер повлиял на Бродского?
Илья Кутик: Бродский сам мне говорил, что повлиял, он и считал Транстрёмера самым крупным из живущих современников в ХХ веке.
Дмитрий Волчек: Отголоски Транстрёмера можно найти у Бродского?
Илья Кутик: Интонационные – да. Хотя их бы я не особенно преувеличивал. Но в позднем Бродском идет все большее нагнетание метафоричности. Я уж не знаю, кто на него в этом смысле влиял, к кому он больше прислушивался, но, без сомнений, в этом он прислушивания и к Транстрёмеру тоже. Ведь Транстрёмер – это очень сильная метафорика. Я даже не знаю, метафорика ли это, но это какой-то другой взгляд, который близок к новому понятию метафоры. И Бродский к этому совершенно наверняка прислушивался.
Дмитрий Волчек: Я спросил вас, Илья, вначале, как вы познакомились с поэзией Транстрёмера. А как вы познакомились с ним самим?
Илья Кутик: Сначала я с ним познакомился по переписке, мы переписывались. Он сам сейчас не пишет, даже левой рукой едва-едва пишет. Он все диктует жене, которая читает по губам. Сейчас я даже не знаю, как. Мы начали переписываться, а потом мы несколько раз встречались, а последний раз мы встречались на огромном фестивале в 1994 году, перед моим отъездом в США – ''Фестиваль Томаса Транстрёмера и его друзей'' – это все происходило на острове Готланд, который он очень любит. Там был большой фестиваль поэзии. Из русских позвали Бродского (он не смог приехать, уже было очень плохо с сердцем), Айги и меня. Было много прибалтов, замечательных совершенно, и вообще международный состав друзей Транстрёмера очень солидный. Тогда я с ним близко пообщался, довольно много. Вообще это были замечательные дни и потрясающее событие само по себе, обстановка и атмосфера. А вообще мы переписываемся. Жена его, Моника, очень любит редкие открытки, каждая открытка, которая приходит от Транстрёмеров – необыкновенна. Я пытаюсь всегда тоже что-то такое в ответ послать.
Дмитрий Волчек: Фестиваль назывался ''Транстрёмер и его друзья''. Транстрёмер среди скандинавских поэтов – интересная тема. В Советском Союзе знали одного шведского поэта, его переводили, издавали массовыми тиражами и награждали. Это Артур Нильс Лундквист…
Илья Кутик: Роль Лундквиста в шведской поэзии очень сложная, неоднозначная. Он, кстати, один из немногих, кто поддерживал Транстрёмера, когда тот начинал. Дело в том, что Лундквист не только получал Ленинские премии, но был очень яркий, хотя и вполне официальный модернист в Швеции. И Транстрёмер, который сам модернист, им продвигался всячески. В этом смысле, он был, скорее, не другом, а покровителем Транстрёмера. Про друзей это сложный вопрос, потому что Транстрёмер – одна из центральных фигур всей современной европейской поэзии, а тем более шведской, поэтому друзей у Транстрёмера среди шведских поэтов достаточно много, и близких к нему. Это и те, с кем он вместе начинал, и те, кто на него ориентируются, даже не столько на поэтику, сколько на фигуру, такую международную фигуру, которой Транстрёмер уже очень давно является.
Дмитрий Волчек: Вокруг переводов Транстрёмера на русский язык 20 лет спорят, сейчас эти споры обострились, когда все вдруг заинтересовались его фигурой в связи с премией. И суть спора в том, что Транстрёмер пишет без рифм, а в ваших переводах рифма есть, и с этим не все согласны. Почему именно так вы решили его переводить и почему это не переложение, как некоторые считают, а именно переводы?
Илья Кутик: Отвечу сначала про – перевод ли это или переложение, то есть, насколько мои русские переводы близки к шведскому оригиналу. Уж примите на слово: очень близки. Сейчас в отечественном интернете в связи с премией Транстрёмера гуляют разные переводы на русский, хотя иногда это, несмотря на глубокомысленные заявления переводчиков, почти что подстрочники, свободные не только от рифм, как сам шведский оригинал, но и вообще от поэзии, которая суть этого шведского оригинала. Поэтому, поскольку разные переводы в сети есть, все желающие могут даже не принимать на слово, а сравнить и удостовериться, насколько мои переводы все-таки близки или не близки. Другое дело, что в переводах, любых, есть и то, что привносится туда самим переводчиком. Особенно, когда это игра слов или не очень понятный не шведу образный источник, и нужно искать эквиваленты в русском. Приведу только один пример. В очень знаменитом стихотворении Транстрёмера ''Аллегро'' о композиторе Гайдне, в котором автор пишет о своих ощущениях пианиста, исполняющего Гайдна, есть такой образ: как он засовывает свои руки, гуляя по его музыке, глубоко в ''гайдн-карманы''. Помню, мы обсуждали этот совершенно замечательный во всех отношениях образ с Робертом Блаем, первым переводчиком Транстрёмера на английский. По-английски это стопроцентное попадание: ''Haydnpockets''; потому что по-английски ''прятать'' это ''to hide'', что аукается с именем композитора, Haydn. По-русски же – это будет не попадание, а молоко, промах. Но поскольку у Транстрёмера клавиши в стихотворении уподобляются зелени, листьям, то я, в конце концов, перевел это так:
Звук есть свидетель того, что свобода – почти дикарка,
Что можно кесарю и не платить налогов.
Так я гуляю по своему Гайдн-парку
И забываю всё, зелень его потрогав. […]
Гайдн-парк всякому, я думаю, ясен, тогда как ''Гайдн-карман'' это не представимо по-русски, то есть – это был бы ''чистый'' такой ''сюр'', которого в оригинале просто нет… Теперь о рифмах в моих переводах. Как я уже сказал в самом начале, меня вдохновлял пример Анатолия Гелескула. А еще – рифмованными переводами Павла Грушко из Дилана Томаса, тоже, по-моему, волшебными, хотя у Дилана Томаса конечных рифм тоже нет. Ведь дело даже не в рифмах и не в верлибрах, а в том, чем по сути те или иные стихи являются. Вот вы, даже не зная никакого шведского, открываете Транстрёмера и просто смотрите на страницу: а там, графически, ну совершенно нормальные катрены, четверостишия, совершенно такие же двустишия или терцины. Но конечных рифм нет, потому что по-шведски никто с конечными рифмами уже давным-давно ничего не сочиняет. Но во всем остальном, то есть с формальной точки зрения, это такие вполне ''конвенциональные'' (или ''конвенционные'') формально стихи. (За исключением стихов в прозе, которые я и переводил в качестве таковых, и поэмы ''Östersjöar'', написанной действительно свободным стихом и очень длинной строкой. Название перевести трудно, так как оно значит Балтийское море во множественном числе.) Невозможно сейчас в Швеции писать конечными рифмами, это и не принято, ибо считается, что иначе шведская поэзия не вписывается, а, верней, не вписалась бы в европейский контекст. Да много причин, включая порядок слов, который по-шведски, в частности, только прямой или обратный, плюс синтаксис, ударения и т.д. Понимаете, по-русски ''верлибр'' или ''свободный стих'' (а я предпочитаю ''верлибр'' называть все-таки ''свободным стихом'') тогда лишь ''свободный'', когда у поэта есть свобода другая совсем, чем у других поэтов, то есть когда логика у него другая. Например, у Айги это тоже ведь не ''верлибр'', а именно что свободный стих, и у Аркадия Драгомощенко это не ''верлибр'', это свободный стих, и так далее. ''Верлибр'' для меня – несколько ''юридический'' такой термин: теза, антитеза, синтез. Так большинство
У Транстрёмера разбрасывания образов не существует, у него каждое слово и каждый звук мотивированы и оправданы. Это все невероятно продумано, и при этом абсолютная образная свобода. Почти как у Валери или у Мандельштама.
верлибров и написано, если это считать верлибрами. У Транстрёмера именно вот этой ''юридической логики'' совершенно нет. А ещё в эти дни были высказывания о том, что Транстрёмер – ''сюрреалист'' и ''авангардист''. ''Авангардистом'' в контексте шведской поэзии ХХ века он никак не является (скорей уж, если кто увлекается терминами, он ''поставангардист''), хотя, действительно, Транстрёмер в юности переводил Бретона и чему-то у него, конечно, научился, но, я подчеркиваю, он сам при этом никакой не сюрреалист. Во-первых, сюрреализм – это все-таки (по термину) ''автоматическое письмо'', а этот авангард уже сто лет как не авангард. Во-вторых, сюрреализм – это некое, и вполне произвольное, ''разбрасывание образов''. У Транстрёмера разбрасывания образов как раз не существует, у него каждое слово и каждый звук в стихотворении мотивированы и оправданы – то, что по-английски называется ''justified'', – все там стоит и держится именно так, потому что именно так, а не иначе должно держаться. Это все очень выверено, это все невероятно продумано, и при этом абсолютная образная свобода. Почти как у Валери или у Мандельштама. Как это сделать по-русски? Мне показалось, что надо показать по-русски эту свободу внутри и изнутри уже существующей формы так, как это и есть у Транстрёмера в контексте шведской поэзии ХХ века. То есть: вот некая форма, и нужно показать, что внутри нее возможна свобода его качества. Понимаете, рифмы все-таки по-русски, с одной стороны, ''держат'' стихотворную форму, а, значит, и содержание, а с другой – преодоление тогда ''качественно'' и ценней, когда видно то, что преодолевается. Ибо это ''наглядное преодоление'' в поэзии и есть, в результате, свобода. Ибо если поэт не ставит сам себе препятствий, то и преодоление их невозможно, то есть не будет никакой свободы. Второй резон, к которому я апеллировал уже внутри самого себя, это то, что когда меня переводят на европейские языки, они ведь без рифм меня переводят, а я вполне даже себе рифмую. Кстати, когда я кого-то из современников иногда перевожу, то я отнюдь не всех при этом зарифмовываю: только тех, кто не рифмуют, исходя из состояния собственной поэтической культуры, а не тех, кто изначально думают верлибрами. Поэтому Транстрёмера – да, рифмую. А то, что меня, рифмующего, переводят без рифм… ну и правильно делают, потому что переводить русскую поэзию сейчас рифмованным стихом в любой из европейских стран – это не только у них ''моветон'', это просто нелепо, потому что там своя в ХХ веке традиция, и она вот именно такая, а не другая. То есть поэзию, по-моему, нужно пытаться ''вписывать'', как мне кажется, в некую поэтическую структуру. Это даже не столько о традиции, ибо они и у нас разные, а то, как оно могло бы быть, пиши тот или иной поэт, того или иного времени и стиля, не по-шведски, скажем, а по-русски. И это отнюдь не ''русификация'' поэта, ведь и Транстрёмер не Джамбул… Я помню, был такой казусный случай в Голландии, в Роттердаме, на пресс-конференции. Мне голландцы говорят, хотя на голландский из меня у них все было переведено правильно, в своей традиции, без рифм, несмотря на то, что они у меня есть: ''Вот вы говорите, что рифмуете, но ведь Маяковский не рифмовал!'' Я им на это прокричал: ''Это он по-голландски не рифмовал!'' Как еще ответить человеку на подобный вопрос? Однако я никогда не слышал жалоб на то, что того же Маяковского, например, ''голланизируют''. То есть мне хотелось сделать Транстрёмера еще и русским поэтом. Потому что, действительно, он очень структурирован, и держится на такой как бы неуловимой интонации, которая именно в структуре существует. А ''сюрреализма'' у Транстрёмера никакого нет. Ибо если любую необычную метафору считать сюрреализмом, тогда у нас все будут сюрреалистами: и Пастернак, и Мандельштам, и т.д. по списку. И даже какая-нибудь ''ножка стула'' – метафора ведь! – тоже сюрреализмом окажется…
Дмитрий Волчек: Илья, ваше любимое стихотворение Транстрёмера, которое должно прозвучать в нашей передаче?
Илья Кутик: У меня их много, любимых, но я бы прочитал, пожалуй, очень короткое стихотворение 1983 года и очень шведское. Называется оно ''Почерком пламени'':
В унылую пору жизнь моя вспыхивает только когда
мы занимаемся любовью. Вот так и
светлячок: то погаснет, то вспыхнет, то гаснет, то вспы-
хивает, но между разрывами
света – прочерчивается во мраке
тропа его, скраденная оливами.
В унылую пору душа еле теплится в теле, но тело
за тобою тянется горностаем.
Ночное небо мычит, но не телится.
Втихую мы доим космос и – выживаем.