Ирина Лагунина: 70 лет назад, в начале ноября 41-го, немецкие войска находились на расстоянии 80 километров от Москвы. В плену оказались более трех миллионов бойцов и командиров Красной Армии. Только в киевском котле в плен были захвачены около 600 тысяч человек, примерно столько же – под Брянском и Вязьмой. В нашей сегодняшней программе – продолжение исторического исследования Владимира Абаринова и Игоря Петрова «Русский коллаборационизм». Глава третья – «Военнопленные».
Владимир Абаринов: Катастрофа первых месяцев войны стала не только военным, но и моральным поражением сталинского режима. К концу декабря 1941 года в немецком плену оказалось, по подсчетам признанного специалиста по этому вопросу Кристиана Штрайта, три миллиона 335 тысяч бойцов и командиров Красной Армии. По советским данным их было на миллион меньше, но мой сегодняшний собеседник, исследователь из Мюнхена Игорь Петров считает, что эта цифра доверия не внушает. Сам факт сдачи или захвата в плен был для советских военнослужащих тяжелым испытанием. Красноармейцы знали, что родина считает их дезертирами и предателями. Это знание внушало им чувство безысходности.
Но еще тяжелее были физические страдания пленных. Уже в 1917 году советская Россия наряду с другими договорами царского правительства отказалась соблюдать принятые по инициативе Николая II Гаагские конвенции о законах и обычаях войны, главным разработчиком которых был выдающийся русский юрист-международник Федор Мартенс. Советский Союз не подписал и Женевскую конвенцию 1929 года. На предложение соблюдать конвенцию де факто Москва ответила отказом. «Русских в плену нет», будто бы ответил Сталин на запрос Международного Красного Креста.
Игорь, а как обстояло дело с конвенциями с немецкой стороны?
Игорь Петров: Человеческая жизнь в сталинском СССР действительно не была высшей ценностью. Но я бы все же хотел уточнить ситуацию с Женевской конвенцией. В ноте, которая была передана через шведское посредничество 17 июля 1941, СССР заявлял, что признает Гаагскую конвенцию о ведении сухопутной войны и готов соблюдать ее на условиях взаимности. Ответом был отказ под предлогом зверского обращения советских войск с попавшими в плен немецкими солдатами. Расстрелы пленных советская сторона действительно тогда вела, впрочем, как и немецкая. Но главную роль тут сыграло личное решение Гитлера не заключать никаких юридических соглашений с советским правительством по вопросу обращения с военнопленными.
Вообще аргумент о Женевской конвенции, он активно использовался в послевоенной немецкой историографии. Наряду с ним часто вводилось деление на "плохих немцев", ответственных за преступления – это были СС, айнзатцкоманды, и "хороших" – это был Вермахт. В какой-то момент немецкие историки от этой концепции стали уходить. Тут необходимо назвать классическую работу Кристиана Штрайта, в русском переводе - "Они нам не товарищи" Вышедшая в этом году книга историков Найтцеля и Вельцера "Солдаты", в ней содержатся британские протоколы прослушки немецких военнопленных, этот вопрос, кажется, окончательно закрывает. Уже Штрайт более чем убедительно показывает, что в изначальные намерения Гитлера никакое использование Женевской конвенции не входило, вне всякой зависимости от советской позиции. В марте 41-го фюрер описывал будущую войну как борьбу двух мировоззрений, в которой "мы должны отказаться от понятия солдатского товарищества. Коммунист не был нашим товарищем и не будет". И тут же заметка Гальдера на полях: "Эта война существенно отличается от войны на западе. На востоке жестокость оправдывается интересами будущего". Фюреру вторит Йодль: "В борьбе против большевизма не следует считать, что враг будет вести себя в соответствии с принципами человечности и международного права. Особенно ненавистного, жестокого и бесчеловечного отношения с нашими пленными следует ожидать от политических комиссаров всех видов". Это май 41-го.
Потом разрабатываются соответствующие приказы, самые известные из которых "О применении военной подсудности в районе Барбаросса" и "О комиссарах". Первый, в сущности, оправдывает бессудную расправу при малейшем подозрении. Параллельно с началом войны начинается мощная пропагандистская кампания, в которой акцент явно уходит с агитации против коммунистов и комиссаров на агитацию против "звериного лика большевиков" вообще. Вот цитата из фронтовой немецкой газеты, которая передо мной лежит, это самое начало войны: "Среди военнопленных представлены все народности СССР - маленькие выносливые монголы, киргизы и калмыки, высокие голубоглазые прибалты и волжские немцы, и тут же грубые жестокие лица большевиков".
Параллельно в указаниях, которые Рейхсминистерство пропаганды ежедневно рассылало, требуют "правильно подбирать иллюстрации, где открытому светлому взгляду немецкого рабочего противопоставляется озверевшее лицо большевика". И та же фронтовая газета с первого выпуска буквально подчеркивает, это та информация, которая попадала солдатам: эта война идет не по правилам, здесь будут стрелять в спину, здесь будут стрелять из засады. Здесь женщина может пройти мимо, спрятаться в переулок и начать стрелять. Здесь солдат превратится мертвым, потом выстрелит в спину. Здесь окруженцы выбросят белый флаг, потом будут стрелять в парламентеров.
К тому же то, что советские органы госбезопасности, отступая, расстреливали в тюрьмах заключенных тысячами, самый известный случай – это Львов, тоже было немедленно подхвачено и инструментализировано немецкой пропагандой. Точка зрения, что это не та война, что велась на западе и без жестокостей здесь, на востоке, ничего не добиться, конечно, немедленно отражается на отношениях к пленным. Надо сказать, что уже до того, опять-таки вопреки всем конвенциям, у нацистов была приоритезация пленных: наверху стояли англичане, сербы и поляки - в самом низу. После начала "Барбароссы" снизу просто добавилась еще одна ступень. В уже упоминавшейся книге "Солдаты" есть очень показательная цитата генерала:
Диктор: Об этом нельзя говорить вслух, но мы были слишком мягки. И сейчас мы в западне вместе со всеми жестокостями. Но если бы мы были на сто процентов жестоки - чтобы люди исчезали бесследно, тогда бы никто ничего не сказал. Полумеры - вот в чем ошибка.
На Востоке я раз предложил в корпусе - там было так, что надо было отправить в тыл тысячи военнопленных, но не хватало охранников. Во Франции всё бы было в порядке, француз настолько дегенеративен, ему скажешь было: "Иди туда-то и там доложи о своем прибытии на сборном пункте военнопленных", и эта глупая обезьяна действительно туда шла. Но в России между передним фронтом танков и плотной массой войск за ним было 50-80 километров, два-три дневных перехода. Никакой русский туда не дойдет, отпусти его, он пойдет, пойдет, а потом раз, влево-вправо, и уже в лесу и там живет себе спокойненько. Ну я и сказал: "Что поделать, надо отрубать людям ногу или ломать ногу, или ломать правую руку, чтобы они в ближайшие четыре недели были не боеспособны, и поэтому их можно было бы собрать". Такой крик поднялся, когда я сказал, что надо просто врезать людям ломом по ноге. Я тогда еще и сам полностью не осознал, но сегодня считаю, что был прав. Мы же видели: мы не можем вести войну, потому что мы недостаточно жестки, варварства нам не хватает. Не то что русским.
Владимир Абаринов: Немецкий историк Йоахим Хоффман в своей «Истории власовской армии» пишет о том, что командование Вермахта не ожидало, что ему придется иметь дело с такими массами пленных, что чудовищные условия, в которых они содержались, объясняются техническими причинами, в частности, развалом транспортной системы, и цитирует документы, которые, по его мнению, доказывают, что командование принимало все возможные меры для улучшения положения. Игорь, как вы оцениваете достоверность этих утверждений и в какой мере исполнялись приказы командования Вермахта об улучшении снабжения и медицинского обслуживания военнопленных, утеплении бараков, санитарного состояния лагерей?
Игорь Петров: К сожалению, цифры погибших военнопленных говорят сами за себя. Безусловно, были объективные обстоятельства, были попытки, в том числе служащих Вермахта, повлиять на ситуацию. Но все экономические, логистические трудности росли прежде всего из политических решений нацистской верхушки. Судьба военнопленных была с самого начала наименьшим приоритетом. Вот из указаний Геринга: "Сначала идут действующие войска, затем прочие войска на территории противника, потом войска на территории родины. Затем снабжается немецкое мирное население, только после этого идет население на оккупированных территориях. В обеспечении питанием большевистских пленных мы в противоположность снабжению пленных других стран не связаны никакими международными обязательствами. Поэтому их снабжение может осуществляться только согласно результатам работы на нас".
Еще как объяснение часто упоминается тактика "выжженной земли", использовавшаяся отступавшими советскими частями - они, мол, сами уничтожили все припасы, это привело к голоду среди населения и смертности военнопленных. Штрайт в своей книге отвечает на это красноречивыми цифрами из генерал-губернаторства (территория оккупированной Польши за исключением территорий, включенных в состав Рейха. - Ред.), которое было понятным образом отдалено и от линии фронта, и от территории "выжженной земли". Там как раз сохранилась довольно подробная статистика, она такова: к 15 апреля 1942 года из 361 тысячи пленных, которых туда доставили в сентябре 41-го, в живых осталось 44 тысячи с небольшим, 7,5 тысяч сбежало, 292 тысячи погибло, остальные переданы СД. Вот такова общая картина.
Понятно, что на частном уровне встречались примеры, в нее абсолютно не вписывающиеся. По инициативе украинцев из Галиции, например, у которых были связи в берлинских верхах, из некоторых лагерей отпускали украинцев. Уже начали тогда набирать из пленных добровольных помощников Вермахта, так называемых "хиви", даже первые полицейские отряды создавались. Где-то отпускали людей на поруки местных жителей. Есть воспоминания людей, выживших только потому, что немецкие санитары выносили их на носилках, и затем немецкие врачи делали им операции. Или вот в архиве я нашел документ от сентября 41-го со списком военнопленных, отобранных в пропагандистскую поездку. Кстати, никто из них впоследствии во власовском движении себя никак не проявил. Но я проверил базу данных "Мемориал". Из 10 первых в этом списке 9 дожило до конца войны, им всем повезло. Воспоминаний тех, кому не повезло, понятно, не сохранилось.
Подводя итоги, я процитирую документ - это докладная записка Розенберга Кейтелю, март 42-го, ее подготовил для шефа один из руководителей Восточного министерства Отто Бройтигам, он до войны был немецким консулом в Батуми: "Судьба советских военнопленных в Германии является трагедией величайшего масштаба. Из 3,6 миллионов военнопленных полную работоспособность на сегодня сохранили всего несколько сотен тысяч. Значительная часть погибла от голода и ненастий, тысячи умерли от сыпного тифа. Само собой разумеется, что обеспечение питанием такой массы военнопленных наталкивается на определенные трудности. Однако смертности и потерь в таких масштабах вполне можно было бы избежать".
Здесь, кстати, мы встречаем важное выражение - полная работоспособность. Изначально в июле 41-го использование труда военнопленных на территории Рейха было запрещено. Запрет потом постепенно смягчался, и наконец в октябре его сняли совсем. Но инерция системы не позволяла быстро перестроиться, реально как рабочую силу, которой в Рейхе тогда отчетливо не хватало, пленных стали использовать только с весны 42-го. Но на рационах прифронтовой территории это, увы, отразилось не сильно.