Иосиф Бродский: ''Почти элегия''.
В былые дни и я пережидал
холодный дождь под колоннадой Биржи.
И полагал, что это - Божий дар.
И, может быть, не ошибался. Был же
и я когда-то счастлив. Жил в плену
у ангелов. Ходил на вурдалаков.
Сбегавшую по лестнице одну
красавицу в парадном, как Иаков,
подстерегал.
Куда-то навсегда
ушло все это. Спряталось. Однако
смотрю в окно и, написав "куда",
не ставлю вопросительного знака.
Теперь сентябрь. Передо мною - сад.
Далекий гром закладывает уши.
В густой листве налившиеся груши
как мужеские признаки висят.
И только ливень в дремлющий мой ум,
как в кухню дальних родственников - скаред,
мой слух об эту пору пропускает:
не музыку еще, уже не шум.
Иван Толстой: Почему-то мы с вами идем, Андрей, по алфавиту фамилий без нужды упоминать имена наших героев. Амальрик, Ахматова, Боннэр и все остальные, о ком мы уже успели рассказать, вошли в историю одними только фамилиями. И сегодняшний наш герой – Бродский – из их числа. Написанное о нем, в связи с ним, под него (я имею в виду подражателей и последователей) - прочесть все это одному человеку не под силу. Да и не нужно, вероятно. Хотя хороших (или, как минимум, интересных) книг о нем немало. Это, прежде всего, биография Бродского, вышедшая из-под пера Льва Лосева, ''Диалоги с Бродским'' Соломона Волкова, мемуарная серия ''Бродский в воспоминаниях современников'', подготовленная Валентиной Полухиной, и ею же составленный том интервью самого поэта, книги Якова Гордина, сборник ''Труды и дни'', составленный Петром Вайлем и Львом Лосевым, два многотомных собрания сочинений под редакцией Геннадия Комарова и – появившийся этим летом долгожданный двухтомник в Библиотеке поэта, 1200 страниц, вступительная статья, составление и подробнейший, умнейший комментарий Льва Лосева.
Так что любителю Бродского трудно пожаловаться на издателей: хороших книг много, - и биография, и все произведения доступны каждому. Нео мы с вами вовсе не о биографии собираемся говорить сегодня, а об инакомыслии Бродского. О его влиянии на общественное сознание, о воздействии на современников и читателей, то есть, другими словами, о нас с вами. Вот к этому и обратимся. Когда в шумном словаре молодости вы расслышали его фамилию?
Судья: А вы учились этому?
Бродский: Чему?
Судья: Чтобы быть поэтом. Не пытались кончить вуз, где готовят, где учат?
Бродский: Я не думал, что это дается образованием.
Судья: А чем же?
Бродский: Я думаю, это - от Бога.
И вот меня в мои юные годы настолько поразило несоответствие этой фразы всему тому, что я видел в газетах, которые иногда просто раскрывал у родителей на столе, слышал по радио, по-моему, у нас еще не было телевизора, может быть, был, если был, то слышал по телевизору. Эта фраза, что ''это - от Бога'' настолько вдруг прозвучала другим тоном, как будто другая музыка раздалась, как будто в скучном каком-то областном захолустном оркестре вдруг начал ярко и живо играть саксофон - кстати, один из любимых инструментов Бродского. Вот тогда я впервые услышал имя Бродского, фамилию, хотя, хоть убейте, сейчас не помню, то ли кто-то из родителей упомянул об этом, то ли кто-то из друзей родителей пришел и рассказал, то ли случайно услышал где-то по ''вражеским голосам'', хотя, по идее, я в то время слушать их особенно и не должен был. Но вот с этой фразы ''я думаю, это - от Бога'' и началось мое знакомство с Бродским.
Как у вас происходил этот же процесс?
Иван Толстой: У меня немножко происходило по-другому. Я сперва услышал фамилию Бродский, услышал ее в некоем полузапрещенном контексте. Я сразу понял, что речь идет о человеке, имя которого не может разглашаться во всеуслышание, во всю ивановскую (в данном случае каламбур, я считаю, уместен). Дело в том, что человек, который произнес впервые эту фамилию при мне, был Ефим Григорьевич Эткинд, который близко знал моих родителей и довольно часто бывал у нас дома. И за каким-то обеденным или ужинным столом я и все остальные из его уст слушали какие-то разговоры о Бродском. О суде Ефим Григорьевич никогда не рассказывал, я по крайней мере не помню, а вот что-то он цитировал из Бродского и, самое главное, просто очень и очень хвалил этого человека - молодого, невероятно талантливого поэта. Это была вторая половина 60-х годов, мне едва было к 10 годам и стихами я ну нисколько не интересовался, я разве что успел отстать, отлепить от себя Чуковского с Маршаком, которых я читал довольно долго, мне страшно нравились их стихи, но к серьезной поэзии я к тому времени совершенно не пристал, Бродский мне был ничуть не интересен, но имя я запомнил, что-то было с этим явно связанное интересное. И по некоторой сдержанной реакции моих родителей, которые вполне были люди лояльные советской власти, я тоже усвоил, что не надо много об этом Бродском говорить. Вот есть какое-то явление, которое нравится Ефиму Григорьевичу Эткинду, и бог с ним.
Надо сказать, что когда я впервые принес в семью домой машинописные странички с самиздатом, где были стихи Бродского (это был чуть ли не самый первый самиздат, который вообще попал мне в руки, хотя, может быть, Ходасевич был чуть раньше), то одна из моих сестер (я не буду говорить какая, у меня, их, в качестве алиби, пять штук), прочитав и узнав от меня, от самого младшего в нашей семье, эти стихи Бродского, сказала: ''Ваня, а что если это проза, да и плохая?''.
То есть неприятие Бродского было таким же явлением, не будем лукавить, как и его признание, были люди, никаким образом не связанные с советской властью, не связанные с идеологией, которые эстетику Бродского не принимали, эстетику а, может быть, и этику, а, может быть, и личность, которая просвечивала через его стихи. Это было - как соленой пеной по губам я получил, потому что мне страшно понравились эти стихи Бродского, но я получил такой отклик из дома, от члена семьи, за которым я числил литературный вкус, и оказалось, что мы совершенно разные люди в этом смысле. Я продолжаю быть страстным поклонником Бродского, некоторые члены в моей семье разделяют эти мои восторги.
Андрей Гаврилов: Ефим Эткинд написал очень удачную фразу, с моей точки зрения. Он написал: ''Иосиф Бродский никакой не диссидент и никогда таковым не был. Уехал он не потому, что боролся против советского режима, а потому, что советский режим боролся против него, его оплевывал, унижал, уничтожал''. Вот это очень интересная фраза и очень интересное явление.
Вспомните - 1964 год, оттепель еще цветет пышным цветом, совсем недавно, полтора года назад, опубликован ''Один день Ивана Денисовича'', тучи на горизонте (сейчас, по прошествии стольких лет, можно говорить), кажется, уже можно было разглядеть, но на самом деле все еще жили надеждами, вроде бы все хорошо, Хрущев на месте, несмотря на его, мягко говоря, неприятие современного искусства, с ГУЛАГом, вроде бы, покончено. Все очень хорошо. Почему вдруг в 1964 году на человека, который не интересовался политикой, не писал политических стихов, памфлетов, листовок, да ничего, почему вдруг на него набросилась эта свинцовая советская машина, хочется сказать какую-нибудь пошлю фразу типа ''всей свой мощью'', но ведь на самом деле так оно и есть.
Если взять ранние стихи Бродского и сравнить с тем, что появлялось в печати в то время, можно подумать, что это из пушки по воробьям. В 64 году появлялись и намного более резкие и, казалось бы, опасные для системы произведения. Почему вдруг Бродский, почему на него ополчилось все, что только можно, почему та ''волчья стая'', о которой чуть раньше писал Пастернак в своем стихотворении, почему вдруг она набросилась на человека, который, может быть, больше чем кто бы то ни было мог претендовать на звание небожителя. Помните, так в свое время власть обозвала Пастернака? Это мне всегда было очень интересно. Может быть, его инакомыслие, которое звериным нюхом чуяла власть, заключалось в том, что он не жил в этой системе.
Почему он против нее не особенно, когда находился здесь, протестовал? Потому что они жили в параллельных измерениях. ''Человек, который внутри себя начинает создавать свой собственный независимый мир, рано или поздно становится для общества инородным телом, становится объектом для всевозможного давления, сжатия и отторжения'' - это слова самого Иосифа Бродского. А помните, потом в Нобелевской лекции: ''Подлинной опасностью для писателя является не столько возможность (часто - реальность) преследований со стороны государства, сколько возможность оказаться загипнотизированным его, государства, монструозными или претерпевающими изменения к лучшему, но всегда временными очертаниями''.
Вот эти две фразы Иосифа Бродского показывают, что это самое страшное для власти - она не интересовала его, она была для него столь чужда, что не было смыла с ней даже особенно ему бороться. Здесь надо сказать, что Иосиф Бродский всегда считал, что если тебе дан талант ''от Бога'' быть писателем, ты прежде всего должен быть писателем, а потом уже общественным деятелем.
Я прочел довольно много его интервью, и у меня сложилось впечатление, что исключение он делал только для Солженицына. И не в силу таланта или не таланта Солженицына, он его оценивал другими мерками - он его оценивал мерками человека, который, как Гомер, поднял этот пласт — миллионы, десятки миллионов погибших. Бродский говорил, что здесь уже нужно сделать шаг назад и не подходить к нему чисто как к литературному явлению. А во всех остальных случаях он вроде бы говорил, что писатель должен писать. Вот это-то и пробудило, с моей точки зрения, ненависть к нему властей, опасение, что он, может быть, в чем-то опасен больше, чем другие и, в конце концов, желание его уничтожить.
Но вы правы – почему именно Бродский был в Ленинграде выбран? В замечательной биографии Бродского, которую написал Лев Лосев, много внимания уделяется этому самому вопросу - выбору объекта травли. Лосев пишет, что и у Александра Кушнера, и у Виктора Сосноры тем более, были стихи, к которым могли власти предъявить гораздо больше претензий, чем к стихам совершенно не публиковавшегося Бродского. Что там единственное у него было? ''Баллада о маленьком буксире'', напечатанная в журнале ''Костер''? Где там претензия? Стихотворение прошло советскую цензуру. Переводы в московских журналах и альманахах? Тоже все разрешенное. Неопубликованные его стихи? Но Бродский не так сильно, не так активно ходил тогда еще по рукам, хотя уже грозно ходил, поэтому он и был замечен.
Но любопытно, что доносчик Лернер, который и был тем механизмом, который раскручивал дело Бродского, тем инструментом в руках у КГБ и у партийного начальства Ленинграда, которые раскручивали этот постыдный процесс над Бродским, Лернер подсунул Бродскому чужой самиздат. В его деле, в деле Бродского, появились стихи, не им написанные. Действительно, гораздо более антисоветские, чем писал Иосиф Бродский в те годы. Власти пошли на такой подлог, подсунув самиздат даже не из стихов и строчек самого Бродского, который был достаточно антисоветским, чтобы влепить ему обвинение. Впрочем, обвинение, конечно, формально было именно обвинением в тунеядстве, а не в антисоветчине, антисоветчина такой радужной каемочкой была при всем этом деле. Все-таки Бродский был выбран, прежде всего, за свое инакомыслие, за то, что - вы правильно, Андрей, сказали, - он жил не просто где-то сбоку системы, он жил параллельно ей, он жил независимо от нее самостоятельно совершенно. Человек, который в 20-21 год в течение одного года прочел Махабхарату, Ветхий и Новый Завет и ''Божественную комедию'', конечно, этот человек неспособен к своему совершеннолетию повернуть назад к советской системе ценностей, к советским координатам. Это человек, нацеленный на мировые ценности. Вот почему Бродский избегал принадлежности к одной определенной религии, к какой-то одной определенной культуре. Он и вырастал с самого начала, уж такова была его инакая матрица, инакая по отношению, по сравнению с его современниками, что он сразу строил свой город, свой мир, свою вселенную на вечных ценностях, то есть на том, что было инаким по отношению к вкусам, к предпочтениям современников его молодости, его эпохи.
Но, надо сказать, что понимание самого себя у Иосифа Бродского было с самого начала. Конечно, многие говорили в те годы, после Нобелевской премии Борису Пастернаку 1958 года, о Нобелевской премии для какого-то следующего поэта или прозаика из России, из Советского Союза. Слово Нобелевка вертелось на устах всех, кто пишет, всех ориентированных на свободную литературу, на Запад, на современность, и так далее. Интересно одно биографическое свидетельство как раз тех лет, ''допосадных'', до 1964 года. Бродский вместе с литератором Михаилом Глинкой мчится на мотоцикле на страшной скорости ночью по улице Воинова (название улицы тоже характерное - там находится КГБ, два входа в КГБ находились с улицы Воинова, два других - с Каляева, а центральный - с Литейного, как известно). Так вот, Бродский с Михаилом Глинкой мчится на мотоцикле, сидя сзади, и, сквозь ветер и грохот мотоцикла, кричит Михаилу Глинке в ухо: ''Мне нужна Нобелевка!''. Осознавал уже тогда Бродский и свой масштаб, и свое предназначение, и свою судьбу и, хоть это было абсолютной шуткой, хоть это было таким вслух брошенным словом, намеренно задирающим время, эпоху, обстоятельства (какая Нобелевская премия - тебя вообще не печатают в этой стране, а ты такое кричишь своему приятелю сквозь мотоциклетный ветер!). И, тем не менее, это страшно характерно для молодого Бродского — понимание того, где он и что он.
Я бы хотел, Андрей, чтобы вы два слова сказали об одной песенке, которую перевел Иосиф Броский в те годы, о песенке ''Лили Марлен''.
Но здесь есть очень забавная история. Дело в том, что антифашистские пропагандистские институты тоже не дремали, в том числе и в СССР. Есть одна загадочная история, я до конца в ней не разобрался, но эта гипотеза имеет право на существование. В некоторых мемуарах я прочел, что группе наших переводчиков с немецкого языка было поручено написать на немецком языке другой текст ''Лили Марлен'', который бы наши, записав, предавали на фашистскую Германию. Текст такой, что главный герой, солдат, который прощается со своей девушкой, уходит не просто на фронт, не куда-то там, а вот именно сейчас, во время Отечественной войны (или Второй мировой - для немцев) уходит на Восточный фронт.
Иван Толстой: И сдается в плен нашим. И радистка Лили Марлен там фигурирует.
Андрей Гаврилов: Не совсем. И боится того, что его русские убьют. Один из тех, кто принимал участие в написании этого текста, был Лев Копелев, поскольку он в совершенстве знал немецкий язык и работал переводчиком. Вроде бы такой вариант песни на немецком языке был записан, вроде был его крутили по радио, направленном на фашистскую Германию, и на этом история практически закончилась в 1945 году.
Но если посмотреть текст Бродского, он не совсем соответствует тому тексту (конечно, это не перевод, это, скорее, вольный вариант), который был популярен в 1914-18 годах. У меня есть подозрение, что это компиляция из разных текстов, в том числе, и из текста Копелева, который был советским вариантом, направленным на Германию.
Иван Толстой: Я знаю, откуда у Бродского знание песни ''Лили Марлен'' и кто был тот пропагандист, который на немецкий язык перевел эту песню и передавал на ту сторону, на немецкую. Это был Ефим Григорьевич Эткинд. Есть даже фотография в воспоминаниях Эткинда, где он лежит в снегу, молодой кучерявый брюнет, и кричит в рупор вдоль по снегу (по-видимому, по насту хорошо распространяется, далеко идет звук) какие-то пропагандистские антигитлеровские лозунги. Эткинд, в частности, вспоминал, что целая устная газета успевала прозвучать в тишине между двумя боевыми сражениями. И он был активнейшим пропагандистом на советском фронте. Он закончил Ленинградский филфак, великолепно владел немецким, английским и французским языком, так что мог против любого врага сражаться. А поскольку Эткинд, как известно, был близко знаком с Бродским, он вполне мог ему рассказать эту историю ''Лили Марлен''. Простите, Андрей, что вторгаюсь в ваш рассказ, это всего лишь шуточное предположение с моей стороны, надеюсь, что слушатели не воспримут его всерьез.
Андрей Гаврилов: Запись того, как сам Бродский поет эту песню, к счастью, сохранилась.
(Звучит песня ''Лили Марлен'' в исполнении Иосифа Бродского)
Иосиф Бродский: ''Блоха''.
Узри в блохе, что мирно льнет к стене,
В сколь малом ты отказываешь мне.
Кровь поровну пила она из нас:
Твоя с моей в ней смешаны сейчас.
Но этого ведь мы не назовем
Грехом, потерей девственности, злом.
Блоха, от крови смешанной пьяна,
Пред вечным сном насытилась сполна;
Достигла больше нашего она.
Узри же в ней три жизни и почти
Ее вниманьем. Ибо в ней почти,
Нет, больше чем женаты ты и я.
И ложе нам, и храм блоха сия.
Нас связывают крепче алтаря
Живые стены цвета янтаря.
Щелчком ты можешь оборвать мой вздох.
Но не простит самоубийства Бог.
И святотатственно убийство трех.
Ах, все же стал твой ноготь палачом,
В крови невинной обагренным. В чем
Вообще блоха повинною была?
В той капле, что случайно отпила?..
Но раз ты шепчешь, гордость затая,
Что, дескать, не ослабла мощь моя,
Не будь к моим претензиям глуха:
Ты меньше потеряешь от греха,
Чем выпила убитая блоха.
Иосиф Бродский в ссылке в деревне Норенская.
Андрей Гаврилов: Я хотел напомнить нашим радиослушателям, что мы все время говорим про два судебных процесса над Иосифом Бродским, но все дело в том, что между ними была не пауза, не ожидание, не время отдыха, между ними была совершенно кошмарная вещь, а именно - Иосиф Бродский был отправлен на психиатрическую экспертизу. Еще далеко было до массового распространения принудительной медицины, ''карательной медицины'' или ''карательной психиатрии'', как позже это стали называть, тем не менее, Бродский был одним из первых, по отношению к которому власть использовала не только юридические методы давления, но и медицинско-психиатрические. И уже потом, будучи Нобелевским лауреатом, в 1987 году в одном из интервью Бродский на вопрос ''какой момент в СССР был для вас самым трудным?'' так и ответил: ''Ленинградская тюремно-психиатрическая лечебница - после того, как отложили процесс, но обвинили меня в тунеядстве. Мне делали страшные уколы, вводили успокоительные медикаменты, будили ночью, заставляли принимать ледяную ванну, потом заворачивали в мокрую простыню и клали около отопления. Жара сушила простыню и сдирала с меня кожу''.Иван Толстой: Надо сказать, что биограф Бродского Лев Лосев отмечает, что именно в это самое время в корпусе всех стихотворений, которые до нас дошли, имеется одно единственное, где поэт позволил впустить в себя окружающую реальность. Мы говорили о том, что нацелен он был на вечность, на вечные ценности, на то самое главное, что было ему лично, индивидуально, ему нужно и интересно, но Лосев отмечает единственное стихотворение, где Бродский впускает в себя эту кошмарную советскую реальность, оси координат этого, земного, вещного мира - это стихотворение ''Письма к стене'', написанное в 1964 году и как раз посвященное тюремной теме. Бродский даже не хотел потом включать это стихотворение в свое собрание сочинений и, вообще, в свои сборники. Вот несколько строчек из него, чтобы мы могли почувствовать, о чем это стихотворение и как поэт был раздавлен в те дни:
Сохрани мою тень. Не могу объяснить. Извини.
Это нужно теперь. Сохрани мою тень, сохрани.
За твоею спиной умолкает в кустах беготня.
Мне пора уходить. Ты останешься после меня.
До свиданья, стена. Я пошел. Пусть приснятся кусты.
Вдоль уснувших больниц. Освещенный луной. Как и ты.
Постараюсь навек сохранить этот вечер в груди.
Не сердись на меня. Нужно что-то иметь позади.
(…) Не хочу умирать. Мне не выдержать смерти уму.
Не пугай малыша. Я боюсь погружаться во тьму.
Не хочу уходить, не хочу умирать, я дурак,
не хочу, не хочу погружаться в сознаньи во мрак.
Только жить, только жить, подпирая твой холод плечом.
Ни себе, ни другим, ни любви, никому, ни при чем.
Только жить, только жить и на все наплевать, забывать.
Не хочу умирать. Не могу я себя убивать.
Страшное стихотворение.
Андрей Гаврилов: Страшное стихотворение. Я помню, когда я первый раз его прочел, почему-то сразу вспомнил этот знаменитый образ в Хиросиме, когда на куске стены осталась выжженная тень от человека. Я не знаю, я думаю, что вряд ли Бродский знал об этом образе, по-моему у нас в то время еще так подробно Хиросиму не расписывали до физиологических подробностей, может быть, я ошибаюсь, но соотнесение ужаса того, что пережил поэт, и ужаса эпицентра ядерного взрыва, помню, меня просто потрясло.
Иван Толстой: Еще мне хотелось бы на одной теме задержаться - на теме, что сформировало инакость Бродского. Здесь есть совершенно земные реалии, которые, может быть, позволят кому-то, кто увлечен развитием тем, мотивов и сюжетов в произведениях Бродского подскажет, может, будет маленьким указанием, куда можно еще посмотреть, где можно покопаться. Я имею в виду круг чтения Бродского. Ведь известно, что он дружил с семьей Якова Ивановича Давидовича. Это был юрист и преподаватель Ленинградского университета, отец известной всем писательницы Людмилы Штерн. Яков Иванович приносил из университета, из Горьковской университетской библиотеки, которая находится в главном здании ЛГУ, из спецхрана, куда он имел доступ по своему профессорскому статусу и по знакомству с директором библиотеки, эмигрантские книжки. И, что самое главное, он носил домой, ему выдавали именно на дом по абонементу номера журнала ''Современные записки'', главного эмигрантского журнала Первой волны, который выходил в Париже между двумя мировыми войнами, с 20-го по 40-й год. В этом журнале были напечатаны все ''золотые'' произведения Первой волны - и Набоков, и Ходасевич, и Цветаева, и Бунин, и Шмелев, и Зайцев, и тутти кванти. И эти журналы Яков Иванович Давидович доверял на ночь, на несколько дней, соседу и приятелю Людмилы Штерн, который жил двумя этажами ниже (или выше). Звали его Сергей Шульц. Он был геологом, энциклопедистом, владельцем совершенно колоссальной библиотеки по русской и западной культуре, насчитывающей 18 тысяч томов, как он сам рассказывал. И вот, в частности, у него были пересняты на фотопленку все номера ''Современных записок''. И дальше, уже от Сергея Шульца, Бродский получал эти страницы, эти пачки, толстенные портфели с фотографиями, на которых были воспроизведены страницы ''Современных записок''. Вы помните, что фотобумага была толстая, поэтому один номер занимал почти целый портфель. И Бродский внимательнейшим образом все это читал.
Вот для будущих исследователей Бродского, для искателей неких его тем, может быть, будет очень интересно посмотреть, как у Иосифа Александровича перекликаются и переливаются мозаичным светом эмигрантские авторы, которые были абсолютно в 60-е годы недоступны нормальному, обычному читателю. Вот, может быть, это тоже внесло свой какой-то (трудно оценить - какой) вклад в инакомыслие будущего Нобелевского лауреата.
Андрей Гаврилов: Мы с вами уже говорили, Иван, про то, что непохожесть и чужеродность Бродского власть ощущала каким-то звериным чутьем. Я хочу привести достаточно интересную цитату из воспоминаний Лидии Корнеевны Чуковской. Здесь только необходимо пояснить одну вещь, которую, может быть, знают не все наши слушатели. В то время был пойман серийный убийца Ионесян, который был настолько известен своими преступлениями (в Москве, по крайней мере), что в газетах, несмотря на существовавшую тогда практику, писали об этих убийствах. Разумеется, писали о том, что доблестные МУРовцы его нашил и арестовали, но, главное, назвали его фамилию - фамилия Ионесян тогда у всех была на слуху. Так вот, говоря о гонителях Бродского, Лидия Корнеевна пишет: ''Заведующий административным отделом ЦК товарищ Миронов, объяснял Корнею Ивановичу Чуковскому, что Бродский хуже Ионесяна - ''тот только разбивал людям головы, а Бродский вкладывает в головы вредные мысли''.
Иван Толстой: Многие убеждены в том, что Нобелевская премия, которую получил Иосиф Бродский в 1987 году, связана не столько с его стихами, написанными на русском языке, что вполне было бы понятно, не только со стихами, написанными им на английском языке, что тоже было бы понятно, сколько с выходом в свет незадолго до присуждения этой премии большой книги эссе Бродского ''Less Than One'' (''Меньше, чем единица''), которые были написаны на английском языке. И считается, что Нобелевское жюри, которое, конечно же, могло читать и по-русски (у них были консультанты, которые читали по-русски, и, конечно же, они могли читать по-английски стихи и могли полноценно оценить творчество, талант и достоинство этого кандидата), но все-таки выход этого сборника эссе, целиком написанного по-английски, он-то, собственно, на чаше весов и перевесил, и Бродский и был удостоен высочайшей литературной награды в мире. Так это или не так, не имеет уже большого значения - как всегда Нобелевский комитет награждает человека по совокупности, а, в данном случае, было бы правильно говорить, что Бродский был награжден не только за творчество, но и за судьбу, за верность судьбе и выбору поэтического пути. За личность Бродский был награжден, как, впрочем, и очень многие лауреаты Нобелевской премии по литературе вообще за всю ее историю, более чем столетнюю.
Но почему я заговорил об этом сборнике? Дело в том, что мы хотели бы украсить нашу программу небольшим фрагментом из интервью, которое Сергей Довлатов взял у Иосифа Бродского в Нью-Йорке в 1986 году.
Сергей Довлатов: Иосиф Бродский после смерти Владимира Набокова, писавшего по-русски и по-английски, сейчас, насколько мне известно, единственный крупный писатель, художник, принадлежащий в равной мере двум культурам - русской и американской. Он пишет стихи по-русски и, иногда, по-английски, переводит с английского на русский Одена и Фроста, и с русского на английский стихи Цветаевой и Набокова, а прозу свою пишет чаще по-английски, но время от времени и по-русски. Мне захотелось спросить, чем руководствуется Иосиф Бродский, выбирая, если можно так выразиться, тот или иной язык для своей очередной работы.
Иосиф Бродский: Вы знаете, язык, в принципе, особенно не выбираешь. И статьи, о которых мы говорим, они, как правило, написаны по заказу. То есть это либо рецензия на что бы то ни было, либо предисловие, либо послесловие. Только в двух или трех случаях это более или менее свободные рассуждения, то есть продиктованные не заказом, а, если угодно, внутренней необходимостью. Тем не менее, среди этих, продиктованных внутренней необходимостью, действительно есть три статьи, которые написаны прямо по-английски, хотя предметом их описания является реальность отечественная. Я думаю, что побудительным мотивом к сочинению того или иного произведения по-английски, если не продиктованного заказом, главным образом является именно чувство языка, чувство фразы. То есть вам приходит в голову какое-то эстетическое ощущение, какая-то идея, чисто внутренняя, эстетическая идея абзаца или какой-то фразы и вы понимаете, что эту фразу лучше написать по-английски, чем по-русски. То же самое происходит и со стихами. У меня есть стихотворения, которые написаны по-английски, они написаны с мотивацией абсолютно аналогичной. Иногда ты произносишь фразу, и поскольку нам приходится говорить на двух языках сразу, на мой-то взгляд, это абсолютная норма, - потому что то же самое происходило на протяжении всего 19 века с образованным, даже с полуобразованным русским человеком. И просто ты слышишь фразу, поэтому ты пишешь стихотворение, ты слышишь слово и два или три слова в той или иной комбинации. Есть стихотворения, которые я написал по-английски, они написаны по тем же самым причинам, по которым я писал стихи по-русски, то есть начинается все с какой-то музыки фразы.
Иван Толстой: И есть еще одну деталь хотелось бы не упустить в разговоре об особенности личности и поведения Бродского. Я имею в виду его верность в целом, не только инакость, о которой мы с вами, Андрей, сегодня говорили, но и обратную черту, обратный дар. Я имею в виду верность тем традициям, тем людям, тем идеям, тем принципам, тем ценностям, которые Бродский унаследовал за годы житья в России, в Ленинграде, - это верность друзьям. И, может быть, из всех друзей, из всех его современников больше всего и ярче всего отметил Иосиф Бродский Анну Ахматову - если не своего учителя в поэзии (понятно, что Бродский, скорее, брал от поэтов других, нежели от Ахматовой, и поэтика Бродского решительно отличается от поэтики Ахматовой), тем не менее, вот этот пример личностный, пример необычайной воли к творчеству, воли к осуществлению своего поэтического предназначения, к свершению и до конца, служению своему дару, вот скорее эти вещи Бродский необычайно ценил в Ахматовой, о чем и пишет в стихотворении на ее столетие. Стихотворение было написано в 1989 году:
Страницу и огонь, зерно и жернова,
секиры острие и усеченный волос -
Бог сохраняет все; особенно - слова
прощенья и любви, как собственный свой голос.
В них бьется рваный пульс, в них слышен костный хруст,
и заступ в них стучит; ровны и глуховаты,
затем что жизнь - одна, они из смертных уст
звучат отчетливей, чем из надмирной ваты.
Великая душа, поклон через моря
за то, что их нашла, - тебе и части тленной,
что спит в родной земле, тебе благодаря
обретшей речи дар в глухонемой вселенной.
Но верность была не только Ахматовой и самой поэзии, верность проявлялась и в гражданской позиции Бродского, я бы назвал ее, если совсем коротко, эту черту антисоветизмом. Хотя ни диссидентом, ни впрямую антисоветчиком Бродский не был, но он был верен тем людям, которые находили в себе силы говорить, высказывать свое мнение по отношению к советской власти, называть добро добром, а зло - злом.
Заметьте, что Бродский, еще не будучи Нобелевским лауреатом, совершенно не спешил печататься абы где, - нет, он выбирал журналы, в которых публиковал свои стихи и эссе. В частности, он выбрал парижский журнал ''Континент'', который был руководим Владимиром Максимовым, примерным антисоветчиком, и это тоже черта позиции и характера Иосифа Бродского.
Бродский был верен и тем людям, которые помогали ему и, прежде всего, Фриде Вигдоровой, той самой Фриде Вигдоровой, которая застенографировала тайком процесс 1964 года, - стенограмма потом обошла весь мир и была переведена на множество языков, а на Радио Свобода в 1964 году был даже устроен радиоспектакль по этой самой стенограмме. Портрет, фотография Фриды Вигдоровой всегда висела у Бродского над его письменным столом, как вспоминают друзья.
Был он верен отцу и дочери Чуковским, своим московским друзьям, которые также так много сделали для его защиты, для отстаивания его свободы, его поэтического предназначения, для вызволения его сперва из тюрьмы, а затем из Архангельской ссылки.
Но все-таки, Андрей, мы с вами говорим о Бродском-инакомыслящем, о том, какой вклад внесла поэзия и эссеистика (отчасти, в поздние годы) Бродского в сознание общества в Советском Союзе и в России. Один из таких примеров - это песни на стихи Бродского, которые были необычайно популярны в Советском Союзе. Я знаю, что у вас есть история одной из таких песен. Расскажите нам, пожалуйста.
Андрей Гаврилов: Вы знаете, Иван, скорее, это не история песни, а история, может быть, явления. Я хочу вернуться с тому, с чего мы начали, а именно - когда мы впервые услышали о Иосифе Бродском, и попробовать расширить этот вопрос. Когда впервые о Бродском услышали представители нашего времени, нашей эпохи, нашего возраста, нашего поколения? И ответ будет очень забавный.
Давайте на секунду вспомним начало 60-х годов. Ахматова публикует стихотворение с эпиграфом из Бродского, что для Ахматовой неслыханно: по-моему, Анненский и Цветаева - это самые близкие по хронологии поэты, которых она использовала в качестве авторов своих эпиграфов, до этого были Пушкин, Гораций, Бодлер, и вдруг — Бродский. Кстати, потом, при переиздании этого стихотворения ''Последняя роза'' в сборнике ''Бег времени'' эпиграф был снят. С одной стороны, поддержка Ахматовой и, вдруг, для подавляющего большинства читателей эпиграф из неизвестного поэта. Потом судебный процесс и зарождение самиздата, то есть мгновенно всесоюзной славы еще нет. С третьей стороны, такие люди как Шостакович, Ахматова, Маршак, Чуковский, Юрий Герман, Эткинд поддерживают Бродского своими письмами, заявлениями и показаниями на суде. То есть совершенно непонятно что. И не нужно забывать, что население, народ еще как-то не был готов к такой политической борьбе, заварушке, ''непоняткам'', как говорят теперь. Вроде был он и ничего не написал, а вроде был его бьют и люди - Маршак и Чуковский, - которых знает вся страна, защищают, а другие, которых тоже знает вся страна, его как-то пытаются унизить и уничтожить.
Это было непонятно. Тем более, что стихов его практически никто не знал. Да, был этот ''Маленький буксир'', о котором вы сказали (кстати, замечательное стихотворение), кажется, был опубликован в журнале ''Костер'' перевод битловской ''Yellow Submarine'', а, может, и нет, но в любом случае он был известен как переводчик, и из-за чего сыр-бор, было совершенно непонятно.
И, вдруг, в это самое время появляются песни на его стихи, песни такие же неофициальные, как и его стихотворения. Никаких передач по радио, телевизору, на концертах, никаких пластинок - это поют самодеятельные авторы, поют барды, такие как Александр Дулов, Александр Мирзоян, но и, разумеется, Евгений Клячкин, который чуть ли не один из самых первых начал писать песни на стихи Иосифа Бродского. Я знаю достоверно по рассказам очень многих, в том числе и музыкантов, что они впервые с творчеством Бродского познакомились благодаря песням Клячкина. И здесь ни в коем случае нельзя бросать камень, что нашли легкий путь, нет, чтобы книжку почитать. Повторяю, книжек тогда не было, и почитать его было очень сложно. И вот человек, который только что был признан тунеядцем, человек, из-за которого ломалось столько копий, стал одним из наиболее популярных авторов песни. Даже те, кто не знал всей истории вокруг Бродского, с удовольствием распевали или у костров, или в поездах, или на кухнях, или просто в дружеских компаниях одну из самых известных песен на его стихи - ''Пилигримы'', которую написал Евгений Клячкин.
(Звучит песня ''Пилигримы'')
Иосиф Бродский:
Меня упрекали во всем, окромя погоды,
и сам я грозил себе часто суровой мздой.
Но скоро, как говорят, я сниму погоны
и стану просто одной звездой.
Я буду мерцать в проводах лейтенантом неба
и прятаться в облако, слыша гром,
не видя, как войско под натиском ширпотреба
бежит, преследуемо пером.
Когда вокруг больше нету того, что было,
не важно, берут вас в кольцо или это -- блиц.
Так школьник, увидев однажды во сне чернила,
готов к умноженью лучше иных таблиц.
И если за скорость света не ждешь спасибо,
то общего, может, небытия броня
ценит попытки ее превращенья в сито
и за отверстие поблагодарит меня.