Иван Толстой: В 2011 году отмечается юбилей самого, вероятно, долгого научного замысла ХХ века – многотомного издания, посвященного мировой литературе и общественной мысли. Не то, чтобы не существовало других многолетних проектов или многотомных изданий, – существовали. Не то, чтобы научный уровень подготовки других публикаций не был столь высок, - был. Но вот всё вместе – историческая продолжительность, высочайшее качество подготовки текста и комментария, учет всевозможных источников, тематическое разнообразие, богатейший иллюстративный материал и (возможно, это самое в истории нашего ХХ века поразительное) та настойчивость, с которой тома ''Литнаследства'' пробивались сквозь цензурные, организационные и технические преграды, - вот все это вместе взятое делает этот проект бессмертным.
В этом году начинанию исполнилось 80, и мы отметим этот юбилей серией радиопрограмм. Воспоминания участников отдельных томов, их дневниковые записи, грозные и разгромные документы официальных инстанций проведут нас по драматической истории проекта. Прозвучат голоса тех, кто сделал ''Литнаследство'' ''Литнаследством''. Причем, вы услышите рассказы ученых, давно покинувших этот мир. Нам помогут магнитофонные записи – большая часть их прозвучит в эфире впервые.
103 тома ''Литнаследства''. Интеллектуальное богатство России и наша культурно-информационная роскошь. Занимательнейшее чтение. Труд сотен исследователей. При пожаре спасать в первую очередь.
Сегодня программа первая. Бессмертный проект. Бессмертный и драматический. О том, какого рода это была драма, можно судить по двум цитатам. Первая:
''Литературное наследство'' было для меня большой школой. Школой поиска и организационной работы. Первые мои встречи со старухами, у которых хранятся стихи и письма великих поэтов, и тетради воспоминаний, и портреты неизвестных военных, — все это началось с ''Литнаследства''. И сегодня я хочу поблагодарить моих дорогих друзей, моих добрых учителей за эту науку.
Ираклий Андроников. О''Литературном наследстве'', статья 1972 года.
Здесь всё верно. Этот проект действительно мог быть реализован только в советской стране – при всей многозначности слова ''советский''.
Вторая цитата:
''… Издательство ''Наука'', на данном этапе, издательство Академии Наук СССР превратилось в застенок, (…) потому что там имеются садисты: если они тебе не сделают хотя бы в течении дня (или другим редакторам) неприятность – жизнь для них не жизнь. Я думаю, что издательство ''Наука'' на данном этапе – это невыносимое для всех нас, любящих работу и ненавидящих хождение по мукам, заведение, и, конечно, надо было бы его разогнать пулеметной очередью''.
Это слова основателя ''Литнаследства'' Ильи Самойловича Зильберштейна, 1981 год. Откажем ли мы ему в знании ситуации? Между такой Сциллой и такой Харибдой нам предстоит пройти по истории 103-х томов.
Мой первый собеседник – заведующий отделом ''Литературного наследства'' Института мировой литературы Александр Галушкин.
Создатели '''Литературного наследства'' намечали одно, а получилось, как всегда, нечто другое. Вот давайте поговорим об этой разнице между замыслом и его осуществлением. Что было в идеале, что оказалось на практике и почему?
Александр Галушкин: Я бы немножко перевернул вашу схему и сказал, что, слава богу, в конце получилось не то, что задумывалось в самом начале. В самом начале Илья Самойлович Зильберштейн, который основал, придумал это издание и составил план первых трех номеров, мыслил издание как своего рода альманах историко-литературных материалов и материалов по истории общественной мысли, своего рода Бартеневский ''Русский архив'', но на материале не только 19 века, но и века 20-го. Довольно большой раздел материалов планировался по истории общественных движений, по истории марксизма, по истории народничества. В первых 6-ти номерах ''Литературного наследства'' эти материалы представлены достаточно широко, но в силу взаимодействия разных внутренних и внешних причин эта концепция потихоньку начала изменяться.
Я считаю, что переломным в становлении формата ''Литературного наследства'' стал том, посвященный Гете. Тогда праздновался юбилей немецкого классика, и Зильберштейн выступил с инициативой, ранее почти не практиковавшейся в такого рода историко-литературных изданиях. Он связался с Музеем Гете в Веймаре, запросил у них все материалы, связанные с пребыванием русских у Гете, получил эти копии, которые легли в основу замечательного и до сих пор непревзойденного исследования Сергея Николаевича Дурылина ''Русские писатели у Гёте в Веймаре'', которое занимает, кажется, четверть ''гетевского'' тома ''Литературного наследства''.
Том получился замечательно интересный, готовился он до прихода Гитлера к власти, а вышел уже после, но, слава богу, на судьбе ''Литературного наследства'' это никоим образом не сказалось.
Из внешних факторов необходимо упомянуть, что по некоторому стечению обстоятельств те материалы, которые были посвящены истории марксизма и истории Октябрьской революции, довольно часто из ''Литературного наследства'' изымались. Из первого же номера был изъят почти на сто страниц материал по марксизму и раннему народничеству, из номера 8-го был изъят материал, состоявший из газетных отчетов о выступлениях Ленина между Февральской и Октябрьской революциями. Причем, в постановлении ЦК Партии об изъятии этого материала было четко сказано: указать ''Литературному наследству'', что оно должно заниматься литературой, а не чем-то другим.
Слава богу, что создатели ''Литературного наследства'' прислушались к этому и в дальнейшем почти не обращались к материалам различных общественных движений.
Иван Толстой: Какие кары за время существования ''Литературного наследства'' обрушивались на это издание?
Александр Галушкин
Александр Галушкин: Громких цензурных историй было не так уж много, самая известная - это история с запрещением 66-го тома, посвященного Маяковскому.Многие тома не вышли по той причине, что у редакции не хватало сил - планы всегда превосходили возможности, а возможности были довольно скромными.
Из самых серьезных потерь... Я бы сказал, что потери исчислялись не на уровне какого-либо тома или какой-либо публикации, хотя публикации изымались и запрещались, а на уровне представления отдельных текстов, на уровне купирования текстов. ''Литературное наследство'' занималось преимущественно русской классикой 19 века, а в Советском Союзе был культ классики, классика использовалась как своего рода легитимизирующая инстанция, отношение к классикам 19 века было достаточно серьезным. Классик не курил, не пил, вел праведный образ жизни, имел замечательные отношения с женой. А ''Литературное наследство'' публиковало документы, связанные, в том числе, с частной жизнью писателя. Вот на этом уровне, на уровне купирования отдельных фрагментов текста потери были довольно ощутимыми.
К примеру, один из самых замечательных, один из самых фундаментальных проектов ''Литнаследства'' - это ''Яснополянский дневник'' Маковицкого - четыре тома, практически ежедневные записи того, что делал и говорил Лев Николаевич Толстой в Ясной Поляне. Там купюры довольно основательно были сделаны различными инстанциями, и касались они и высказываний Толстого по русско-китайским отношением (это было своеобразное эхо пограничных конфликтов 1960-70-х годов), и высказывания по еврейскому вопросу тоже довольно сильно были купированы, и все подробности его взаимоотношений с Софьей Андреевной, и высказывания, касающиеся болезненного психического состояния Софьи Андреевны. Таких примеров, увы, довольно много.
Или, скажем, переписка Александра Блока с Менделеевой-Блок. Несколько писем интимного содержания так и не удалось напечатать, не удалось напечатать ответные письма Менделеевой-Блок, переписка вышла только в одностороннем виде, купюры по всему тексту тоже были достаточно значительные. И это, увы, во всех томах ''Литературного наследства''.
Иван Толстой: Хорошо, а что теперь? Времена, казалось бы, совершенно изменились, особенно в отношении классики, публика особенно приветствует выставление напоказ грязного белья. Как наука соответствует изменившимся обстоятельствам и интересу читателей, если ''Литературное наследство'' волнует такой ракурс?
Теперь можно ли было бы представить себе какой-то специальный том, какое-то внесерийное и вненумерное дополнение, которое включило бы в себя те материалы, которые попали под нож в свое время?
Александр Галушкин: Интересный вопрос, насколько ''Литературное наследство'' учитывает запросы читателей. Думаю, что не особенно учитывает, поскольку издание рассчитано на профессионалов — историков, литературоведов и довольно узкий круг читателей. Что касается использования или воспроизведения в более расширенных доцензурных версиях того, что было купировано в ''Литературном наследстве'', думаю, что это скорее формат приложения к ''Литературному наследству'', своего рода библиотека ''Литературного наследства'', и я думаю, что эту серию мы начнем буквально в этом году.
Иван Толстой: Какие тома не вышли? Понято, что 66-й, но был ли какой-то еще том, который должен был выйти, но не вышел и его место занял другой том, но получил номер опального? Было ли что-нибудь такое, что вроде было уже сделано, чуть ли не сверстано или, по крайней мере, готовая рукопись, целый том, целый концепт, и вдруг — бах! - и он полностью не выходит?
Александр Галушкин: Были такие истории, но они были связаны не с какими-то цензурными требованиями. Готовился довольно долго том, посвященный переписке Тургенева и Анненкова. Но пока он готовился (''Литературное наследство'' работает медленно и основательно), появились тома полного собрания сочинений Тургенева, и возможность публикации тома, увы, отпала. Хотя идея издания этого тома относится к концу 30-х годов и сделано было немало. По причинам скорее физическим - от недостатка сил и от малочисленности редакции - не были существенны тома по Тарасу Шевченко, по Адаму Мицкевичу, большой том, если не двухтомник, посвященный русско-итальянским литературным связям. Более поздние тома, работа над которыми начиналась в 80-е годы и, увы, была прекращена в 90-е годы, не состоялись уже по причинам вненаучного характера - это тома, посвященные Цветаевой, Ахматовой, Константину Леонтьеву, дневникам Михаила Погодина. Здесь список можно было бы еще увеличить. Довольно сложная была ситуация и в научной жизни, и в экономическом отношении. Те программы, которые государство предлагало для поддержки исследований (а эти работы делались преимущественно внешними для ''Литературного наследства'' сотрудниками), минимизировались из-за галопирующей инфляции, из-за кризиса 1998 года многое из задуманного, увы, не удалось закончить. Это преимущественно тома по ХХ веку.
Иван Толстой: Ну, хорошо, если с Цветаевой все понятно и ситуация разрешилась, скорее, даже хорошо, потому что это целое направление в исследованиях, Ахматова тоже, естественно, то материалы по Михаилу Погодину вряд ли где бы то ни было еще выйдут, кроме как в ''Литературном наследстве''. Эта идея возобновлена, она может быть активизирована?
Александр Галушкин: Эта идея находится в светлом поле сознания, но есть некоторая проблема - требуется многочисленный коллектив, потому что текст очень трудно читаемый, состоит преимущественно из номинативных предложений, весьма сложный для комментирования. Это большой, трудоемкий процесс, который требует большего финансирования, чем сейчас могут предложить государственные фонды поддержки науки. Но эту идею мы не оставляем.
Иван Толстой: Мой следующий собеседник – директор Пушкинского дома Всеволод Багно. Так получилось, что Всеволод Евгеньевич – приходится племянником Сергею Макашину, фигуре номер два в истории ''Литнаследства''. Всеволод Багно и сам автор одного интересного, но увы, неосуществлённого литнаследственного проекта.
Всеволод Багно: Я предложил Георгию Владимировичу Степанову издать том по модели трёхтомника Макашина ''Россия и Франция''. Внимательнейшим образом изучив этот трехтомник, я сделал примерно то же самое, только значительно более камерное - том ''Россия и Испания. Русско-испанские культурные связи'', где должны были быть и публикации, и, так же как и в макашинских томах, заметки, библиографии, исследования, то есть не только публикация новых материалов. Иначе такой том ни по великим отношениям России и Франции, ни по значительно более скромным России и Испании представить было бы невозможно. Я учитывал, внимательно изучая и проблематику, и оглавление, и сами тома, что там должна была быть литература, политика, история искусств, музыка, живопись, и все это должно было быть в едином замысле. Точно так же я построил тот скромный том, который я предложил и которым довольно долго и интенсивно в 70-е и в начале 80-х занимался. Но занимался в стол. Потом я представил этот замысел для утверждения на редколлегии самого собрания, он, по-видимому, был утвержден.
Но дальше так получилось, что ушел из жизни Сергей Александрович, кроме того, мне было довольно трудно, совсем молодому человеку, иметь дело с теми авторами, которых я предложил сюда, значительно более именитыми, чем я. Иногда это были иностранцы, иногда это были люди, которых я едва знал. Я придумал для них то, что они должны были сделать для этого тома. Это было очень амбициозно, только молодой человек может решить, что это получится. Они от меня ускользали, я никак не мог с ними договориться. По правде говоря, весь этот том был придуман мной и для меня, но я разным авторам раздавал то, что мне казалось нескромным, чтобы моя фамилия звучала в каждом из этих сюжетов, хотя, в конченом счете, она звучала в каждом втором сюжетике. А остальные были либо подставные люди, либо люди, которые до меня этими темами не занимались. Но если мне давали согласие, то я не понимал, что необязательно работа будет тут же осуществляться. Прошло несколько лет, и я стал одно за другим это делать сам. Поэтому том наполовину состоялся, но состоялся либо как мои работы, исследования, библиографии, публикации в разных изданиях на протяжении последних 30 лет. Видите, какой вам ответ. Будем считать, что этот том ''Литнаследства'' есть, но разбросанный по разным журналами и книгам, русским и испанским.
Иван Толстой: Приведите, пожалуйста, несколько названий того, что вы делали.
Всеволод Багно
Всеволод Багно: Вот я сейчас для нашего разговора стал вспоминать, что могло бы быть интересным. Кое-что я уже нашел после того, как представил этот замысел. Я нашел эскизы Бенуа к ''Петрушке'', которые сохранились после блистательных гастролей Дягилевского балета в Испании во время Первой мировой войны. Не все знают, что именно в Испании нашел приют Дягилевский балет во время Первой мировой войны, потому что и та, и другая сторона по тем или иным причинам не были готовы к этому либо морально, либо финансово. Испания его приютила. Они там бывали многократно и долго в разных городах, поэтому кое-что там осталось. Я нашел в крохотном Театральном музее замечательного городка Алмагро эти никому неизвестные эскизы и их опубликовал. Сначала пытался опубликовать в Испании, в Испании это не осуществилось, 20 лет у меня были копии, которые я сделал в 1992 году, и, наконец, несколько лет тому назад я их со своей небольшой сопроводительной статьей и с комментариями издал.Потом давно мне были известны, благодаря Саше Лаврову, записные тетради путешествий по Испании Волошина. Я их готовил для этого тома, собирался делать сам.
Что там еще? Давно опубликовал в Испании письмо, найденное мною здесь, Риеги, известного и нашим декабристам, и русской культуре пушкинской поры, и уважаемого ими. Видимо, в это же время, насколько я понимаю, был куплен автограф, поскольку это было громкое имя, лежал здесь никому не известный, и я его опубликовал. Вот примерно так.
Многого я не нашел из того, что собирался найти, может быть, это будет найдено. Я охотился за письмами Тургенева и Толстого в архиве Гальдоса, испанского реалиста, знал, по разным источникам, что они там были, в самом архиве их не оказалось, может быть, они находятся в каком-то частном архиве.
Не нашел автограф письма Толстого в анархистскую газету ''La Revista Blanca''. Я шел по следу этого архива, он во время гражданской войны в Испании переезжал из одного места в другое, потому что анархисты были не у дел. По-видимому, он сохранился, но этого автографа я не нашел. Письмо известно в переводе, а автографа нет. Может быть, он где-нибудь и есть.
Вот это некоторые маленькие неудачи. Давно я нашел, хотел здесь опубликовать, в конечном счете издал в антологии ''Миф о Дон Жуане'' перевод Бальмонта пьесы Тирсо де Молина ''Севильский обольститель''. Это издано, автографы эти в Театральной библиотеке у нас здесь.
Я мог бы по этому списку идти и сказать, что что-то сделано, что-то мною, в основном - мною, поскольку замысел был мой. Предполагалась к публикации пьеса Лопе де Вега ''Великий князь Московский'' о событиях Русской смуты. Пьеса прекрасно известная испанцам, но неизвестная в России, мы ее издали в маленькой серии ''Библиотека испанской литературы'' в русском переводе покойного Леонида Цивьяна. Вот это предполагалось здесь с каким-то академическим комментарием, это не вполне публикация для такого тома, но поскольку это гениальный драматург и русская тема - вполне годится.
Иван Толстой: Семейным делом ''Литнаследство'' было не только в макашинской семье, но и у Гординых. Два поколения писателей и историков – Аркадий Моисеевич и два его сына Яков и Михаил Аркадьевичи – верные читатели этих томов. Я беседую с Яковом Гординым.
Ваша семья в нескольких поколениях занимается историей пушкинской эпохи. В вашей семье к этим томам было какое-то эмоциональное отношение, разговоры были об этих книгах?
Яков Гордин
Яков Гордин: Да, безусловно. Эти тома всегда отдельно у отца стояли на полке, он ими пользовался. Вот видите, это его книги, они полны закладок, причем это не мои закладки, это его закладки, такие потрепанные. Мы промокашками уже давно не пользуемся, это вообще раритет, и вот полоски промокашек, которыми заложены странницы этих томов, сами по себе говорят о многом. Конечно же, с момента их выхода эти тома находились в работе. Так что, да, это в некотором роде семейная реликвия.Иван Толстой: Оценить вклад ''Литнаследства'' в отечественную науку и культуру я попросил историка Сигурда Оттовича Шмидта.
Сигурд Шмидт: ''Литнаследство'' было неоднозначно и по научному коэффициенту, и по общественно-политической направленности. По существу, оно начиналось не так, как оно кончилось потом.
Оно начиналось как РАППовское издание и провозглашало необходимость, с привлечением изначально традиционной профессиональной интеллигенции, пропаганды марксистско-ленинских тенденций в развитии литературы.
Первые РАППовские тома ''Литнаследства'' публиковали неопубликованные вещи Ленина, Плеханова, но это длилось очень недолго. Недолго длилось, прежде всего, потому, что наиболее активные пропагандисты этих идей были арестованы и уничтожены, а ''Литературное наследство'' осталось. И оно в это время (раньше это как-то исподволь ощущалось, а потом это стало очень существенным) стало почти единственным хранителем традиций старой археографии и старого литературоведения. То есть печатали и демонстрировалось значение в развитии культуры деятельности представителей тех слоев населения - дворянства и (ставших достаточно профессиональными, высоко оплачиваемыми) интеллигенции из третьего сословия, - которые играли значительную роль в истории культуры.
Это было громадное дело, значение которого мы сейчас больше всего понимаем. Я специально никогда не заниматься ''Литературным наследством'', я - пользователь, пользователь и старых томов, поэтому очень сожалею, что первоначально не было в них указателя, но они сумели создать... Там два момента сразу.
Во-первых, тематика, которая имела, казалось бы, какое-то устраивающее верха наименование, а на самом деле это было все вокруг.
Тома о Пушкине. Пушкин и его окружение. Ну, окружение Пушкина - это московская, петербургская, российская и, даже, мировая аристократия.
Россия и Франция. Конечно, там Французская революция, конечно, донесения о Французской революции, сколько там всего и кто писал об этом. Они привлекли людей, которые не могли печататься в силу своих взглядов, в силу своей биографии. Например, великолепная работа Дурылина о мадам де Сталь. Подробнейшая работа. Уехавший, лишенный звания, арестованный по Делу историков Богоявленский, специалист по истории Москвы и архивов, печатает донесения французских дипломатов о Французской революции. Они привлекали настоящую интеллигенцию с именами, которые ушли. Это было очень много уже тогда.
Они изначально поставили себе задачу знакомить не только с тем, чего уже нет, Бонч-Бруевич в то время собрал Литературный музей, это его замечательная заслуга, и, что бы о нем ни говорили - создание Литмузея, ставшего потом основой РГАЛИ, это было сохранение российской культуры с привлечением того, что вывезла эмиграция.
И Богатырев занимался этим, живя в Чехии, и другие, и здесь тоже это делалось. Поэтому, по существу, источником по истории русского дворянства 18-19-го веков стало в то время только ''Литературное наследство''.
Сигурд Шмидт (Фото: Андрей Романенко)
Вообще нельзя было говорить об этом, но Лев Толстой, Герцен, Пушкин могли иметь родственников (хотя дети Герцена были в эмиграции), но это были родственники великих предков, тех, кем гордились, и, тем самым, эти материалы все входили. Причем, изначально, это было принято, они взяли очень подробный комментарий, они, конечно, опирались на опыт архива Бартенева, в какой-то мере Богучарского, Щеголева (которым вы занимались), и это был сделано всегда очень тактично.Там появлялись статьи и с омерзительным оттенком, того же Заславского, который продавался кому угодно и когда угодно и писал всякие пакости, но в какой-то мере они даже шли по линии Великого князя Александра Михайловича с его работами об Александре Первом и с его обширными комментариями к портретам знаменитых российских представителей дворянских родов.
В какой-то мере это были даже традиции Дягилева и Бенуа, то есть возрождение интереса к этой культуре - русские салоны, очень много было написано, они вернули к жизни и сохранили жизнь писателям второго и третьего плана, они безусловно доказали, что нельзя изучать творчество писателя, не изучая его биографию и, зачастую, какая-то свояченица, которая писала дневник, являлась более ценным источником, чем сам писатель, чаще писавший о своем творчестве, но не желавший отмечать, что он делал в какой день и с кем он встречался. А мы теперь знаем, почему он написал о таком-то то-то, почему у него вызвали такую-то реакцию такие-то события.
Вначале было решено, что будут непременно иллюстрации. Ведь иллюстрации - это было то, что нигде не воспроизводилось:
старинные миниатюры, дворянские усадьбы, фотографии, которые боялись показать, потому что ''Литературное наследство'' выходило в то самое время, когда из-под Ленинграда и Москвы, а также из больших городов высылали целые семьи за их дворянское происхождение. И в то нелегкое время родители, чтобы не воспитывать в детях ''двойное дно'', просто не сообщали. Дети могли ходить под портретом какой-нибудь роскошно одетой дамы и думать, что это украшение квартиры, а это оказывалась прабабушка. Но об этом нельзя было знать. Поэтому это очень много сделало для развития специальной дисциплины — источниковедения, особенно генеалогии и археографии.
Помимо того, что это давало представление не только о литературе, как раз там в статьях этого меньше было, а вот об общественной жизни. Кроме того, сейчас вы заметили, что с конца ХХ века и на международных конгрессах историков, и на встречах темы государственно-политические, темы социально-экономические отступают перед темой каждодневность, менталитет, микроистория. Этих слов не произносилось, эти слова вообще не были еще приняты. Бродель еще книгу не написал, но это было тоже связано с развитием очень русским, потому что особая ситуация в первые годы революции была в том, что большинство гуманитариев — профессоров, работников архивов и музеев - в эмиграцию не уехали, они остались здесь. Ленин, Луначарский, Троцкая (которая заведовала музеями) и Рязанов особенно, которые заведовали первоначально архивами, они их привлекли к работе, которой они занялись после Февральской революции. После Февральской революции был создан Союз российских архивных деятелей и объединение с участием Горького, Бенуа и других для сохранения памятников культуры, потому что ликвидация царских имений, коллекций, многие эмигрировали, уже поняв, в чем дело до 19-го года. Они защищали наследие, и никогда архивные хранилища и музеи не пополнялись так, как в первые годы после Октябрьской революции. Необычно возрос рукописный отдел и Публичной библиотеки, и Румянцевской (будущей Ленинской), и Исторического музея, и Пушкинского Дома, а в Москве даже было создано специальное Хранилище частных коллекций в Шереметьевском доме на углу Шереметьевской улицы и улицы Грановского, где работал в том числе и Бердяев. И эти люди сами же привозили туда, спасали то, что можно, описывали. И этих людей привлекли, это был золотой век краеведения. Я об этом писал и у нас, и за рубежом.
И вот эти, отнюдь не принявшие социалистических лозунгов интеллигенты работали на советскую власть, поскольку они защищали культурное наследие, имели возможность этим кормиться, это давало паек. И то же самое было в провинции - некоторые поехали в провинцию, там было просто легче жить. Создано было множество разных музеев, самые интересные имения превращались во что-то. Но это было отнюдь не одномерно, потому что Луначарский и Надежда Троцкая были активные сторонники этого, а Покровский - резкий противник, и когда он сменил Рязанова, то он устранил от руководства архивом знаменитых профессоров,
потому что руководителем архива в Петрограде был академик Платонов, а в Москве — Любавский, бывший ректор университета. Они оба были осуждены по Делу академиков уже на рубеже 20-30-х годов.
И вот это отношение к наследию, позволившее концентрировать наследие, к этому тоже изначально привлекались образованные, интеллигентные люди, могущие по знанию языков разобрать документы, потому что личные архивы дворянства были больше на французском или английском языке, чем на русском языке. Это продолжало вот эту традицию ''Литнаследства''. Даже вопреки. Во всяком случае, мы знаем точные установки Лебедева-Полянского,
который был главой цензуры и чрезвычайно прислушивающийся политикан, но люди делали свое дело.
Конечно, тут нужно сказать и о коллективе работников. Обычно называют две фамилии молодых, деятельных, по-настоящему любивших свое дело, очень даровитых, по-видимому, в конце концов, не схожих - Зильберштейн и Макашин. Я обоих знал. И должен сказать, что это были очень талантливые люди. Это те люди, они оба жили довольно долго, больше 80 лет, которые могли быть счастливы тем, что они жили согласно своему призванию. Может быть, им не все удалось сделать, что они хотели, и судьба Макашина была вообще жесткая - он и сидел, и был на фронте.
Зильберштейн был человек необычайной энергии, коммерческой смекалки, очень влезавший в душу, старавшийся собрать, сделать, не забывавший себя и собравший замечательную коллекцию. Каким методом он собирал, мы не знаем, но, во-первых, он спас то, что могло бы погибнуть, потому что зная его как представителя ''Литнаследства'', зная, что он рано проявился, - выселяемые, высылаемые, ожидавшие ареста ему предавали, может быть, за бесценок то, что могло пропасть, то, что было им дорого. Он за короткое время создал бесценную коллекцию. Но все это оправдывается тем, что он, будучи по-настоящему миллионером, пожертвовал ее и был инициатором создания Музея частных коллекций. Об этом все знают.
Иван Толстой: Как умел Илья Зильберштейн искать и как умел писать письма, подталкивающие власти к нужным поискам, мы почувствуем из такого документа:
Записка И.С.Зильберштейна президенту Академии наук СССР С.И.Вавилову ''О произведениях искусства и документальных фондах по истории русской культуры, находящихся в Чехословакии'', не ранее 22 октября 1945 г.
''На протяжении многих и многих лет в Европе накапливались многочисленные фонды архивных материалов (от Пушкина и кончая Горьким), имеющие большое значение для истории русской культуры, а также художественные произведения (от Левицкого до Репина), являвшиеся первоклассными памятниками искусства России.
Начиная с момента своего основания Чехословацкая республика по понятным причинам делается центром собирания и концентрации материалов подобного рода, находившихся за рубежом России. Причем огромную роль сыграло в этом правительство Чехословацкой республики. Достаточно указать на его роль в создании в Праге Русского заграничного исторического архива, о чем один из печатных отчетов прямо свидетельствует: ''Не нужно скрывать, что счастливая мысль, явившаяся у группы русских эмигрантов в 1923 г., – собирать письменные и печатные документы, посвященные недавнему русскому прошлому, едва ли бы осуществилась, если бы не получила материальной поддержки со стороны Министерства иностранных дел Чехословацкой республики''.
Еще задолго до освобождения нашими войсками Праги в подробной докладной записке, переданной Вам, я дал характеристику Русскому заграничному историческому архиву и писал о том, что предстоящим вступлением Красной Армии в Прагу можно воспользоваться, чтобы перевести в СССР этот самый большой из числа хранившихся на Западе фонд архивных материалов, собранных русской эмиграцией, а также подчеркивал, что факт создания этого архива на деньги чехословацкого правительства может облегчить решение вопроса о добровольной передаче чехословацким правительством коллекции РЗИА Советскому Союзу. Результат Вашего представления, сделанного по этому поводу, оказался самым блистательным: воспользовавшись в качестве повода 220-летним юбилеем Академии наук СССР, чехословацкое правительство вынесло постановление о передаче академии в Дар этого архива. Таким образом, наша с Вами инициатива в этом Деле увенчалась полным успехом.
Но Русский заграничный исторический архив является лишь частью того, что находится в Чехословакии и имеет прямое отношение к прошлому нашей страны и что можно различными путями вновь сделать достоянием русского народа и русской культуры. Причем некоторые из этих документальных и художественных подлинников являлись в свое время государственной собственностью России и Советского Союза и могут быть возвращены нам на законном основании. Вкратце постараюсь охарактеризовать по имеющимся у меня точным данным те хранящиеся сейчас в Чехословакии материалы, которые могли бы поступить к нам.
Прежде всего, отметим наличие в Чехословакии ряда автографов Пушкина и материалов о нем. Так, в Праге находится самый ранний сохранившийся до наших дней автограф Пушкина, его стихотворение ''О, Делия драгая''. Автограф этот был изъят в 70-х гг. и подарен Праге академиком Я.К.Гротом из лицейской тетради, которая была передана ему для изучения сыном великого поэта (тетрадь эта ныне хранится во Всесоюзной библиотеке им. Ленина). О неблаговидном поступке Грота еще сорок лет назад профессор С.А.Венгеров, редактор известного собрания сочинений Пушкина, писал: ''По непонятной, не знаем, как и выразиться, оплошности, что ли, – владелец этого первого и весьма замечательного автографа Пушкина – покойный академик Я.К.Грот подарил его чешскому музею в Праге... Весь исчерканный автограф в высшей степени поучителен, как чрезвычайно яркое проявление той необыкновенной тщательности, с которою Пушкин отделывал свои произведения с первых же шагов на литературном поприще'' (см. т. I, изд. 1907 г., стр. 64).
Автограф этот до сих пор хранится в Праге. Не сомневаюсь, что в обмен на автографы деятелей чехословацкой культуры, имеющиеся в немалом количестве у нас, первый пушкинский автограф может быть возвращен в Россию.
(…)
Учение Л.Н.Толстого имело много последователей в Чехословакии. Поэтому на протяжении десятилетий он вел обширную переписку с этой страной. Вот почему в Праге сохранилось много писем Толстого к его тамошним друзьям. Самая большая коллекция таких писем адресована Толстым его б[ывшему] домашнему врачу – словаку Д.П.Маковицкому, который долго жил в Ясной Поляне, а затем уехал на родину: в Праге хранится 138 писем Л.Н.Толстого к Маковицкому и 10 папок с рукописями Толстого. (…)
Необычайно богата Чехословакия произведениями русской школы живописи XVIII-XIX вв., в частности произведениями Репина. Как известно, после 1917 г. репинские ''Пенаты'' оказались на территории Финляндии и основными покупателями всего того, что хранилось здесь у престарелого художника, оказались финны и чехи. Вот почему сейчас в Чехословакии находятся многие и многие десятки превосходных живописных произведений Репина и многие сотни его акварелей и рисунков.
В помещении сберегательной кассы г. Градец-Кралове висит знаменитая картина ''Явленная икона'', которую Репин писал одновременно с ''Крестным ходом'', но которая, по отзыву академика И.Э.Грабаря, ''интересней ''Крестного хода'' по цветовой композиции'' (см. его монографию ''Репин'', том I, стр. 218). Какой смысл чехам украшать таким капитальным творением Репина помещение сберегательной кассы – неизвестно. В нашей стране для него нашлось бы более почетное место. И, очевидно, нужно было бы в самой Чехословакии приложить немного усилий, чтобы это репинское полотно поступило в СССРｻ.
Так писал Илья Самойлович Зильберштейн в 1945 году в Записке, адресованной президенту Академии Наук СССР Сергею Вавилову.
Я продолжаю разговор с заведующим Отделения ''Литнаследства'' Института мировой литературы в Москве Александром Галушкиным.
Давайте попробуем сравнить ''Литературное наследство'' с другими серийными изданиями, которые были СССР и в России, а, может быть, и в эмиграции. Преимущества, недостатки, и так далее?
Александр Галушкин: Среди ближайших родственников и, даже, конкурентов ''Литературного наследства'', конечно, следует назвать выходившие в 30-е годы ''Летописи Государственного литературного музея'', сборники ''Звенья'', чуть позже это ''Записки Отдела рукописей Ленинской библиотеки'' или ''Записки Рукописного отдела Пушкинского Дома'', и, конечно, замечательные альманахи Владимира Аллоя ''Минувшее''.
Но что отличало ''Литературное наследство'' от этих изданий, которые занимались приблизительно тем же самым - публикацией архивных материалов? С самого начала ''Литературное наследство'' поставило в свою основу принцип наибольшей археографической полноты. Если издания, о которых я упоминал, занимаются и занимались публикацией одного какого-то документа, то ''Литературное наследство'' всегда шло в двухстороннем виде, собирая материалы не только из одного архива, но из всех возможных архивов и архивов не только Советского Союза или России, но и из архивов зарубежных, из архивов частных. Зильберштейн замечательно знал мир коллекционеров, у кого какие хранятся материалы, и если они готовили, условно говоря, том переписки Горького и Леонида Андреева, то в этот том входили все материалы из всех возможных архивов. Вот эта установка была принципиальная для ''Литературного наследства'' уже с 30-х годов, и в этом оно выгодно отличается от других публикаторских изданий. Второй аспект, о котором я хотел бы сказать, создателям ''Литнаследства'' была свойственна особая проектность мышления - каждый том это был своего рода законченный проект не только потому, что он исчерпывал какую-то тему. Мне кажется, наиболее характерные тома ''Литнаследства'' появились в 40-50-е годы, это тяжеленные тома, посвященные Некрасову и Белинскому, к примеру, которые стали своего рода энциклопедиями по этим писателям, включали в себя не только публикацию архивных материалов, но и статьи про иконографию этих писателей, обзор архивных материалов, библиографии различного вида, то есть становились самостоятельными историко-литературными проектами.
Иван Толстой: Политическая ситуация, закрытость страны, ''железнозанавесность'' как-то повлияла на научность составления вот этих томов писателей-демократов? Все-таки в 30-е годы это одна атмосфера, даже с поездками, тот же сталинизм, а в конце 40-х - совершенно другая. Архивы также привлекались для Некрасова и Белинского?
Александр Галушкин: Конечно, в 40-е годы привлечение зарубежных специалистов и привлечение зарубежных архивов было практически невозможно, но активное взаимодействие с Западом, с Восточной Европой, а позднее Америкой было одним из направлений деятельности ''Литнаследства'', начиная с тома, посвященного Гете, - устанавливались контакты с институтами, исследователями, и они были прерваны только на время холодной войны. Как только наступила оттепель, сразу все было возобновлено, переписка, сразу начались хлопоты о поездках за границу, которые только через 20-30 лет состоялись у Макашина и Зильберштейна, и это отразилось, конечно, на составе томов.
Иван Толстой: В ''Литнаследстве'' очень большая явная и яркая тема - это взаимоотношения русской культуры, русских исторических деятелей и Запада. Я вспоминаю, что вы сказали в самом начале нашей беседы о том, что русская классика легитимизировала деятельность создателей ''Литнаследства'', всех прикрывала, была такой крышей, щитом. Тем не менее, у Зильберштейна не было никаких проблем, никаких к нему не было претензий в самые лютые годы, что он так активно общается с западными исследователями, западными архивохранилищами?
Александр Галушкин: Были неоктыоре проблемы в конце 50-х годов, потому что с начала оттепели контакты возобновились, но эти контакты никоим образом Зильберштейном не согласовывались. Частная переписка с исследователями после скандала с томом, посвященным Маяковскому, когда деятельность ''Литнаследства'' стала проверяться различными инстанциями и комиссиями, эти взаимодействия с западным миром стали явно заметны и, поскольку ''Литнаследство'' перешло тогда под крыло Института мировой литературы, для того, чтобы эти контакты продолжать, и Зильберштейну, и Макашину пришлось проходить различные согласования, то есть Иностранную комиссию Союза писателей, Иностранный отдел Академии наук, прежде чем обратиться в какую-либо инстанцию, - все было формализовано.
Иван Толстой: Потому что рядом бушует в этот момент проблема Оксмана в эти самые годы, а тут безоблачное небо, ''над всей Испанией безоблачное небо''.
Александр Галушкин: Относительно безоблачное.
Сергей Макашин
Иван Толстой: Правильно ли называть отцом-основателем ''Литнаследства'' Илью Зильберштейна?Александр Галушкин: Конечно. Прежде всего, Илья Самойлович Зильберштейн и Сергей Александрович Макашин, которые были создателями этого издания, создателями формата и типа этого издания. Разница в работе их в ''Литнаследстве'' не достигает больше, чем месяц или полтора. Зильберштейн начал работать в августе, Макашин пришел в конце сентября 1931 года. Вместе они поднимали это издание, вместе пробивали, устраивали его. Конечно, прежде всего, они могут считаться создателями ''Литнаследства''.
Иван Толстой: Александр Галушкин. Вот к судьбам Зильберштейна и Макашина мы и обратимся в ближайших наших программах.