Иван Толстой: Сегодня мы продолжаем рассказ об истории ''Литературного наследства'' - известного каждому культурному читателю многотомного издания по истории литературы и общественной мысли. Репутация ''Литературного наследства'' исключительно высока, мифов и легенд, сложившихся вокруг издания, – хоть отбавляй.
У истоков грандиозного проекта (вышел уже 103-й том) стоял Илья Самойлович Зильберштейн. В сегодняшней программе он будет главным рассказчиком. Его голос был записан в 1981 году, когда отмечалось 50-летие ''Литнаследства''. Инициатива записи принадлежала другом легендарному человеку – филологу и архивисту Виктору Дмитриевичу Дувакину, который, за мужественный гражданский поступок (защиту Синявского и Даниэля) был уволен из Московского университета, но нашел пристанище в полусамостоятельном деле – записывании на магнитофон интересных современников. Благодаря Дувакину до нас дошли голоса Дмитрия Шостаковича, Михаила Бахтина, Николая Тимофеева-Ресовского и сотен других собеседников. Один из них – создатель ''Литнаследства'' Илья Зильберштейн.
Илья Зильберштейн: Эти дни очень знаменательны в моей жизни, потому что исполнилось пятьдесят лет с того времени, когда я в марте тридцать первого года, осуществляя мечту молодых лет моей жизни, приступил к созданию первой книги ''Литературного наследства''. Я задумал это издание как специально предназначенное для публикаций неизданных материалов по истории русской литературы и общественной мысли. Помог мне осуществить эту мечту замечательный человек, лучший фельетонист Советского Союза за все время существования нашего государства, блестящий писатель, автор ''Испанского дневника'' Михаил Ефимович Кольцов. Этот легендарный человек одновременно был директором Журнально-газетного издательства, где печатались около сорока пяти периодических изданий. В частности, именно Кольцов основал журнал ''Огонек'', который выходил в Журнально-газетном издательстве приложением – ''Библиотечка ''Огонька'', которая до сих пор существует. Это все дело ума и рук этого чудесного человека, остроумного, на редкость многогранного, человека, который, как все хорошо знают, провел в Испании во время гражданской войны от первого и до последнего дня.
За полгода до этого Михаил Ефимович меня перевел из Ленинграда, где я жил, в Москву. Я даже жил некоторое время, покуда не обменял квартиру, у него. Так что ''Литературное наследство'' прежде всего обязано энергии этого человека, который сумел получить в вышестоящих инстанциях разрешение на выпуск трех первых номеров. И нам сказали: ''Вот выпустите три номера, а дальше будет видно''.
Уже работа над первой книгой (а делал я ее, имея в качестве помощницы только машинистку) познакомила меня с рядом совершенно чудесных людей: с Давидом Борисовичем Рязановым, директором Института Маркса – Энгельса, с Розалией Марковной Плехановой. Она незадолго до того привезла в Ленинград весь архив Георгия Валентиновича Плеханова и тем самым помогла сохранить один из самых драгоценных архивов российской социал-демократии. Я уж не говорю о том, что в этом архиве были десятки писем Владимира Ильича к Плеханову, были черновики ответных писем и огромнейшее количество рукописей Плеханова.
И вот уже в первом номере, кроме того, что я попросил у Давида Борисовича Рязанова дать нам какой-то неизданный документ Энгельса о литературе, он дал нам тогда письмо к Паулю Эрнесту, великолепное письмо, целиком посвященное вопросам литературы, и оно вместе с дальнейшими нашими публикациями легло в основу становления советского марксистского литературоведения. Так вот, Розалия Марковна Плеханова разрешила своим сотрудницам подготовить для нас великолепную работу: ''Неизданные и забытые литературоведческие и искусствоведческие работы Плеханова''. Опять-таки эта публикация очень и очень помогла развитию советского литературоведения.
Вспоминаю свою первую встречу с Розалией Марковной Плехановой. Когда я ей рассказал о своей идее (а ''Литнаследство'' было еще почти целиком в чернильнице), она мне сказала: ''Для того чтобы осуществить вашу мечту, вам надо будет отдать этому всю жизнь''. И она оказалась пророчицей, потому что вот пятьдесят лет моей жизни я, по своему обычному выражению, работаю на чужого дядю, то есть работаю на всех сотрудников нашего издания, по мере сил, по мере знаний, не говоря уже о том, что сотни и сотни моих находок я отдаю нашим авторам. Вот, к примеру, в последнем томе – 92 в четырех книгах: ''Александр Блок. Новые материалы и исследования'' восемьдесят два исследователя! Любой редакционный работник понимает, что такое иметь дело с восемью десятью двумя авторами.
Так вот, с того времени, когда в марте девятьсот тридцать первого года я на свою голову накликáл эту беду, я от нее освободиться не могу никак, потому что для меня эта работа первоочередная в любом случае. И столько много ее, такое сверхчеловеческое количество, что буквально каждый день уходит на текущее, на какие-то трудности, на хождение по мукам. Самое приятное – сделать новый том ''Литнаследства'', взять лист бумаги, пустой совершенно, чистый лист – и начать думать. Вот построить том новый: вот как его, где искать, кого привлечь, что за рубежом можно найти по этому поводу? Ну, об этом я подробно позже скажу. И вот все это забирает настолько много времени, энергии, нервов, что потом, когда уже рождается этот ребенок, начинается хождение по мукам.
Михаил Ефимович Кольцов
Иван Толстой: Илья Зильберштейн никогда не отличался скромностью в своих выражениях. Вот фрагмент его беседы с Виктором Дувакиным, где речь идет об издательстве ''Наука''. Читатели привыкли относиться к нему с естественным почтением. Но Илья Самойлович предлагает несколько другой ракурс.
Илья Зильберштейн: Издательство ''Наука'', на данном этапе, издательство Академии Наук СССР превратилось в застенок, как я называю, потому что там имеются садисты: если они тебе не сделают хотя бы в течении дня (или другим редакторам) неприятность – жизнь для них не жизнь. Я думаю, что издательство ''Наука'' на данном этапе – это невыносимое для всех нас, любящих работу и ненавидящих хождение по мукам, заведение, и, конечно, надо было бы его разогнать пулеметной очередью, но, очевидно, сделать это невозможно.
Иван Толстой: Илья Самойлович Зильберштейн. Дувакинская запись 1981 года. Создав ''Литературное наследство'', Зильберштейн прекрасно понимал, что это за замысел, чего он стоит, но ему и через полвека после выхода первого тома приятно вспоминать отклики на стартовую книгу.
Илья Зильберштейн: Итак, начинать мне пришлось с нуля, на пустом месте: дали одну комнатку в Журнально-газетном объединении на Страстном бульваре во дворе. Первые три книги, в которых, повторяю, в каждой из которых были напечатаны неизданные литературоведческие, по вопросам литературы, письма Энгельса и Маркса пришлось сделать мне одному. Причем (вот характерная деталь)… и тут не только молодость, тут одержимость. Вот передо мной заметка из газеты ''Известия'' тридцать первого года, двадцать девятого августа, то есть еле прошло пять месяцев с момента зарождения замысла и работы над первой книгой – и уже заметка в ''Известиях'', спустя пять месяцев, которая начинается, что вот ''приступлено к изданию сборников ''Литературное наследство'', задача которых является марксистско-ленинская разработка истории общественной мысли, истории журналистики, истории литературы. Особое внимание будет уделено публикации материалов и документов, относящихся к истории предыстории пролетарской революции'', примерное содержание первого сборника, вот это: неизданные литературоведческие статьи Плеханова, неопубликованные, вновь найденные публицистические статьи Горького, неизданные статьи Воровского, Фриче, Салтыкова, Некрасова, Решетникова, Чехова, Глеба Успенского, Козьмы Пруткова, Маяковского. Это, повторяю, уже через пять месяцев. Правда, окончательный план немножко изменился.
Я хочу подчеркнуть, что настолько интенсивна была уже работа по собиранию материалов, настолько уже этот материал иногда нас искал, как бывает в таких случаях, что мы уже могли эту первую книгу…
Ну, добрую роль сыграл покойный ныне Ипполит Ситковский. Он был главным редактором назначен. К сожалению, он недолго прожил в силу особых обстоятельств. Человек он был приятный, благодарный за то, что всю работу… как я в таких случаях говорю: ''Огонь беру на себя''. Он уже получает готовые конфеты, готовую публикацию, которую ему нужно только максимум прочитать. В этом была… И он не мешал. Если главный редактор не мешает, он уже замечательный редактор. Это мое кардинальное мнение. Все дело только в этом. Потому что иногда главный редактор, который в сто раз меньше вашего понимает в этих делах, обязательно должен что-то сказать и, к сожалению, как раз наоборот тому, что, может, соответствует истине.
Уже к двадцатилетию ''Литературного наследства'' оценка нашей деятельности была настолько высокой, что, честно говоря, было не по себе слушать все эти замечательные отзывы о том, какое место заняло наше издание. Вот я позволю себе привести отзыв действительного члена Академии Наук СССР академика французской академии Андре Мазона, который уже в своей статье того времени, в пятидесятом году, дал о нас, о нашем издании, совершенно поразительный отзыв. Вот его строчки. Это напечатано в парижском журнале ''Revue des Etudes Slaves'': ''Ничего нет подобного, что в области истории литературы вот уже скоро двадцать лет оказало бы большей чести русской науке''. Такой отзыв прочитать от главы французской школы славистов выдающегося исследователя по Тургеневу, по Гончарову, человека, который превосходно знал русский язык и обожал русскую литературу, конечно, было приятно. И кончу тем, что всего лишь несколько недель назад в ''Литературной газете'' появилась статья видного советского исследователя, в которой было сказано (это уже почти к нашему пятидесятилетию), что ''Литературное наследство'' (его слова) – самое знаменитое из наших изданий''. И далее слова того же исследователя: ''По важности, богатству уникальных материалов, научной высоте их обработки ''Литературное наследство'' – авторитетнейшее издание. Оно источник самых неподдельных симпатий к нашей Родине и науке во всем мире''.
Иван Толстой: Илья Самойлович Зильберштейн. Разговор записан Виктором Дувакиным в 1981 году. Я напомню, что на волнах РС – программа МиР. У микрофона ИТ. Замысел в чернильнице. Бурная жизнь Ильи Зильберштейна. К 80-летию основания Литературного наследства.
Илья Зильберштейн: Родился я так, к сожалению, что при дамах говорить стыдно: 28 марта 1905 года. В семнадцатилетнем возрасте я уже был студентом первого курса Новороссийского университета, и в это время я уже готовил первую научную публикацию, историко-литературную, которая была вскоре напечатана, в следующем году. Это письмо Александра Николаевича Островского Артему Булдину, которое я отыскал в коллекции одного одесского собирателя. Хотя было очень трудно подготовить это письмо (это были предъюбилейные дни Островского, потому что в следующем году, в двадцать третьем, исполнилось сто лет со дня его рождения), но тем не менее в сборнике, который вышел тогда в Одессе под редакцией Бориса Васильевича Варнеке, в этом сборнике уже напечатано это письмо. Мне еле-еле исполнилось восемнадцать лет. Вот я заложил там бумажкой вот эту публикацию этого письма, которое откололось от огромной связки писем. Вероятно, Булдин подарил кому-то из своих добрых знакомых. И вот это письмо с подробнейшим комментарием… Мне кажется, что сейчас мне было бы трудно сделать такой дотошный комментарий, какой я сумел сделать тогда.
И вот на что я потратил массу времени и предъявил счет Виктору Димитриевичу: я нашел то, что, вообще, уже думал, что давно выбросил на помойку: это газета ''Известия одесского губкома и губисполкома'' со статьей профессора Юлиана Григорьевича Оксмана, который вел семинар по Пушкину, и его статья, Юлиана Григорьевича, которая называется ''Основные моменты изучения Пушкина в Одессе''. И представьте себе, что два доклада моих, которые я делал в семнадцатилетнем возрасте в этом семинаре (потому что в этом семинаре все были уже третьего, четвертого, пятого курсов, а я один еще болтался на первом курсе, ходил, как говорят в Одессе, в пацанах), уже тут он отмечает мои два доклада, которые считает полезным и нужным напечатать.
Уехал только вот в этом двадцать третьем году, перевелся на второй курс университета, осенью. Я приехал… хотя маме я, правда, сказал, что я уеду, а отцу не сказал, потому что он в ответ на это изволил изречь, что он переломает мне руки и ноги, не только ноги, но и руки, если я уеду. А там у меня не было никого знакомых. Я знал, что существует в Петрограде Пушкинский Дом, основанный, созданный Борисом Львовичем Модзалевским, и что, собственно, моя душа тянулась туда.
Это и было осенью сделано. Я уехал, имея в кармане что-то рублей пятнадцать, по тем временам. Стипендию я получал семь рублей в месяц. Это хватало на обед вполне: обед стоил двадцать копеек тогда. Так что в те блаженные времена… был НЭП, Ленин говорил, что это всерьез и надолго. К великому сожалению, оказалось, что это не так. И моя работа в университете, конечно, была очень ограничена. Я легко сдавал экзамены, печатался и, самое главное, ходил в Пушкинский Дом, который как раз находился у выхода из здания университета. Сзади университета была тенистая улочка, маленькая, где был двухэтажный домик, где пребывал тогда Пушкинский Дом.
Я одновременно тогда же увлекся русской живописью, русским изобразительным искусством. К моему счастью, такой выдающийся одессит, он эмигрировал, он был крупным инженером, городским головой при Временном правительстве Брайкевич Михаил Васильевич, собирал художников ''Мира искусства''. У него были блистательно представлены, в его коллекции, Серов, Левитан, Бенуа, Бакст, Лансере. И он всю эту коллекцию, уезжая за границу, оставил университету. И мое первое знакомство с работами круга ''Мира искусства'' меня полонили, взяли в полон, как говорили в давние времена. И представьте себе, что уже тогда я первые два рисунка Бориса Григорьева купил (мне было шестнадцать – семнадцать лет) на Решельевской улице в одном антикварном магазине. Они положили начало моей коллекции.
Иван Толстой: Мягкий и яркий портрет Ильи Зильберштейна нарисовала в своих воспоминаниях одна из многолетних его коллег по ''Литнаследству'' Ксения Петровна Богаевская.
Диктор: ''Илья Самойлович родился в Одессе 28 марта по новому стилю 1905 г. в семье торговца мелкой рыбой. Он кое-что рассказывал мне о своих детских годах.
Как-то он обратил внимание на старую бумагу, которую его отец покупал на вес для завертывания рыбы. Это оказались разрозненные номера ''Русского архива'' и ''Русской старины''. Илья Самойлович утаскивал их к себе в комнату, несмотря на неудовольствие отца, и упивался ими. Отсюда родился у него интерес к литературе и искусству.
В книжном магазине он жадно перелистывал журнал ''Аполлон'', но купить не мог. Хозяин магазина предложил ему заниматься арифметикой с его дочкой и за уроки заплатил ему годовым комплектом этого журнала. Позже, в 16 лет, он стал заниматься в пушкинском семинаре Юлиана Григорьевича Оксмана. Жена последнего говорила мне, что ''Илюша'' увлекался театром и приходил в их дом с компанией артистов, среди которых он выделялся чистотой и свежестью. Влюблен он был в ее сестру, Анну Петровну, редкую красавицу, и писал ей трогательные записки с обращением ''Моя королева''.
Мать Ильи Самойловича была, кажется, неграмотная. Она как-то приехала к нему в Москву. Первая жена Ильи Самойловича, Наталья Александровна Брюханенко, показывала гостье город, а та, осматривая Кремль и другие достопримечательности, каждый раз задавала один и тот же вопрос:
— А сколько это стоит?
Была еще в семье мудрая ''тетя Роза'', которая разрешала сложные вопросы. Муж ее, ''дядя Алтер'', не блистал интеллектом. Он говорил, показывая жестами монету на тыльной стороне кисти:
— Илюша, если деньги здесь, это не значит, что они здесь.
При этом открывалась ладонь. Илья Самойлович любил повторять это, когда что-нибудь не удавалось, и добавлял:
— Дядя Алтер, где ты?
После отъезда Оксмана из Одессы, Илья Самойлович тоже стал рваться в Петроград, в Пушкинский Дом. Но отец угрожал, что найдет его на вокзале и убьет. И все же он убежал (только с банкой варенья, которую ему дала любящая бабушка). После чего родители выслали ему посылку с бельем и денег. А отец писал ему письма на Пушкинский Дом, адресуя: ''Сыне моей Илюшу Зильберштейне''.
(…)
Я знаю, что в начале 1930-х годов Илья Самойлович бывал у Цявловских. Я его там не встречала. Но Татьяна Григорьевна мне рассказывала о нем и, к неудовольствию Мстислава Александровича, восхищалась его глазами, ''как у ангелов Рафаэля''.
* * *
Человек очень сложный, с нелегким характером, Илья Самойлович сочетал в себе совершенно противоположные свойства. Он был одновременно жесткий и добрый, грубый и нежный, мелочно скупой и бесконечно щедрый. Он мог помогать, давать большие денежные суммы чужим людям и в то же время без конца тянуть оплату труда своим ближайшим сотрудникам, хотя знал, что расплата эта государственными средствами все равно неизбежна, но лишь бы попозже. Должно быть, это в крови — страсть придержать деньги.
Будучи больным тяжелой формой диабета, Илья Самойлович поражал всех своей невероятной энергией. Это было феноменально. В 30 лет у него началась эта болезнь, и пошли регулярные инъекции инсулина, которые он систематически себе делал сам. 9 октября 1953 г. он писал мне, что сделал за 18 лет 18 тысяч уколов. У него от этого даже деформировалась одна нога.
Тогда же, в 30 лет, у него открылся серьезный туберкулезный процесс с кавернами в легком. Сочетание этих двух заболеваний, исключающих диету друг друга, грозило гибелью человека. По Москве ходили слухи, что Илья Самойлович умирает. А когда он чудом поправился от туберкулеза и вернулся к своей деятельности, острили: ''Зильберштейн обманул смерть''.
Илья Зильберштейн: Когда я переехал в Ленинград, я умудрялся делать одновременно… Ну, что сейчас я делаю одновременно десять – пятнадцать дел, это уже понятно, но в те годы я не только печатал всякие публикации материалов (их было довольно много), я был представителем журнала ''Огонек'', оттуда мое знакомство с Кольцовым, поэтому Кольцов меня и перевел туда в тридцатом году, в Москву. Я занимался у Павла Елесеевича Щеголева, знаменитого и замечательного пушкиниста. Ну, вот, например, подготовленные мною, с моими комментариями дневники Вульфа – ''Любовный быт пушкинской поры''. Когда-то я просто его статью старую перепечатывал… Вот он тут пишет в конце, что мои комментарии… я там высказался тем, что в конце предисловия было сказано. Тогда же вышла книга ''Грибоедов в воспоминаниях современников'', тоже с моей огромной работой по подготовке комментариев. И на все это хватало время. Уже там до тридцатого года, когда я приехал из Ленинграда в Москву, по предложению Кольцова, вышло книг шесть – семь, в каждой из которых мой труд.
Я должен сказать, что на протяжении дальнейших лет среди сотрудников ''Литературного наследства'' были замечательные работники, которых я (некоторых уже ушедших) вспоминаю с большой радостью, а с некоторыми работаю от всей души. Ну, конечно, самая замечательная работница, с которой я двадцать пять лет делаю тома, - это Лия Михайловна Розенблюм. Она недавно сравнительно защитила докторскую диссертацию. С ней мы сделали три тома по Достоевскому – ''Неизданный Достоевский. Записные книжки''. Я, конечно, заставил ее этим заняться, и это была тема ее докторской диссертации. ''Творческие дневники Достоевского'' – так она озаглавила записные книжки. Материалы по ''Подростку'', целый том, потом ''Достоевский. Неизданные материалы и исследования'', в каждом из которых… многие из них… вообще, из наших томов, по крайней мере десять томов вышли за границей. А Достоевский – все три вышли.
Ну, называя наших работников, я Ксению Петровну Богаевскую вспомню, которая лет двадцать работала вместе с нами. Сейчас мы делаем с ней двухтомник, посвященный Лескову, ''Неизданный Лесков''. Только на днях я ей передал кучу своих карточек, в которых записи и зарубежных публикаций по Лескову. Причем бывают совершенно нежданные вещи для специалистов первоклассных. За рубежом я нашел Зинаиды Гиппиус воспоминания, которые называются ''Одна встреча'', одна ее встреча с Лесковым. Вот эта экстравагантная дама все-таки встретилась с Лесковым, человеком, совершенно противостоящим ее экстравагантному стилю.
Еще нашлись какие-то зарубежные материалы, газетные материалы, потому что я очень много в старые годы, в давние годы, поднимал газеты, журналы, где находил всякие публикации автографов Лескова. Вот, к примеру, буквально неделю назад, в прошлый понедельник, отдал Ксении Петровне свои карточки для того, чтобы пользовались ими люди. Хотя мне нужно было бы несколько недель, чтобы самому быть автором этих публикаций.
Я могу вспомнить еще таких людей, как Леонид Рафаилович Ланский, который много лет работал. Вот. Он еще начинал в давних томах, после войны я выпустил два тома лермонтовских, больших два тома, очень содержательных, в Госзнаке. Он уже там принимал участие, до сих пор он работает. Наталья Давидовна Эфрос, такой божий одуванчик, ей сейчас, наверное, девяноста три – девяноста четыре года.
Иван Толстой: С самого начала интерес Ильи Зильберштейна нацелен не только на отечественные архивы, но и на бумаги, находящиеся (по тем или иным причинам) за пределами отечества. И с первых же лет руководства ''Литнаследством'' он стремился выбраться в Европу и покопаться в сокровищах. Его влиятельные друзья, как он надеялся, должны ему помочь.
Записка И.С.Зильберштейна председателю правления Журнально-газетного объединения Михаилу Кольцову и ответственному редактору журнала ''Литературное наследство'' Леопольду Авербаху ''Русские историко-литературные фонды за границей'' от 11 января 1934 г.
''…Прежде всего, я установил местонахождение архива Герцена, который разыскивается уже свыше 50 лет. В 1910-х гг. этот архив разыскивал для своего 22-томного издания сочинений Герцена М(ихаил) Лемке, который ездил с этой целью даже к дочери Герцена, Наталии Александровне, в Лозанну. Но ничего из бумаг отца, по словам Нат[алии] Ал[ександровны], у нее не осталось, и Лемке вернулся ни с чем. В 1921 г. к Н.А.Герцен обратился Л(ев) Б(орисович) Каменев – результатов от этого обращения также не было никаких. И, наконец, в прошлом году безрезультатно оказалось обращение к ней директора Центрального литературного музея В.Д.Бонч-Бруевича. Как я у[знал], у Наталии А[лександровны] действительно уже много лет бумаг ее отца нет. На правильные поиски натолкнули меня предисловия Драгоманова к его изданию ''Письма Кавелина к Тургеневу и Герцену'' и ''Письма Бакунина к Герцену и Огареву'', в которых говорится об архиве Герцена и назван список корреспондентов последнего, – причем ни одно из их писем до сего момента в печати не появлялось. Таким образом выяснилось, что еще в 80-х гг. Н.А.Герцен передала Драгоманову архив своего отца. От Драгоманова, как я установил, этот архив попал к мужу его дочери – Шишманову – видному болгарскому общественному деятелю. В прошлом году Шишманов умер, и весь архив Драгоманова попал в Варшаву и Прагу. По словам одного из лиц, видевшего в прошлом году драгомановский архив, ''герценовских материалов здесь оказалось очень много, – в том числе и интереснейшие письма самого Герцена, до сих пор не бывшие в печати''. Кстати, много материалов оказалось здесь и для истории эпохи конца 70-х гг. и начала 80-х, когда Драгоманов был близок с Аксельродом.
Любопытные документы по Герцену и его ближайшим соратникам находятся также в Париже; доступ к ним я, несомненно, получу. Здесь имеется связка интересных писем Герцена к крупным политическим деятелям Запада – большая переписка Герцена с Кельсиевым, письма Огарева, Лучинина, жены Герцена, архив известного гарибальдийца Льва Мечникова, редактировавшего в 1868 г. журнал ''Современность''.
Во Франции находится большая и, очевидно, наиболее интересная часть архива Салтыкова (…)
Благодаря ходатайствам P(озалии) M(арковны) Плехановой и профессора Мазона (профессора русской литературы Сорбонского университета и редактора журнала ''[Revue etudes slaves]''), зять Золя доктор Леблан разрешил мне работу в принадлежащем ему архиве Золя: первые розыски русских корреспондентов в этом архиве установили здесь неизданные письма Тургенева, Анненкова, Щедрина, Суворина, Стасюлевича, Достоевского. Таким образом, мне обеспечено получение копий и снимков со всех писем русских корреспондентов Золя.
Любопытнейшие неизданные материалы имеются на Западе по Бакунину. Так, я смогу получить письма к Бакунину разных корреспондентов, взятые у него при аресте в 1849 г.; революционные солдатские частушки, составленные при участии Бакунина для пропаганды среди солдат; материалы, устанавливающие политическую и деловую связь Бакунина с Бланки, и т.д.
Мне обеспечен доступ в архив Тургенева, хранящийся у сына Полины Виардо в Париже. Одно лишь описание этого архива занимает целый том в 200 страниц, выпущенный профессором Мазоном в 1930 г. в Париже на фр[анцузском] яз[ыке] под заглавием ''[Manuscrits parisiens d'lvan Tourguenev. Notices et extrais]''. Здесь имеется большое количество неизданных художественных произведений и воспоминаний Тургенева – в том числе подробный план ненаписанного романа, повесть ''Искушение св. Антония'', рассказы ''Русский немец'', ''Два рода'', ''Степан Дубков'', ''Наталья Карповна'', дневник за 1882-83 гг., а также большая переписка Тургенева с Эдмондом Абу, Александром II, Анненковым, с Полиной, Людовиком и Марианной Виардо, Ханыковым, Стасюлевичем, Ганкой, Стасовым, Полонским, Достоевским, Григоровичем, Забелиным, Кавелиным, Муравьевым-Амурским, Некрасовым, Марией Зелинской, Писемским, Панаевым, Александром Ивановым, Марко-Вовчек, Ростовцевым, Галаховым, Верещагиным, Авдеевым, Теодором Штормом и т.д.
(…)
Точные данные имеются в моем распоряжении о местонахождении архивов Боборыкина, Григоровича, Анненкова (часть архива, сохранившаяся у жены его сына). В архиве Боборыкина лежит рукопись большого тома воспоминаний о 60-80 гг. (встречи с Золя, Энгельсом, Гонкуром, Ж. Санд, Тургеневым, Лавровым и т.д.), в архиве Григоровича – его переписка 80-90-х гг., в архиве Анненкова – письма к нему Тургенева.
Быть может, я получу доступ в архив Репина, в котором несколько тысяч писем к нему писателей и виднейших русских общественных деятелей 1870-1917 гг. – Толстого, Тургенева, Победоносцева, Гаршина, Андреева, Чехова, Горького и т.д.
(…)
И наконец, в Варшаве – в Ягеллонском музее, в б[ывшем] Ранидсвильском архиве, в Варшавской Национальной библиотеке имеются ценные материалы по истории русской культуры XIX века, доступ к которым безусловно будет мне открыт.
В силу всего вышеизложенного прошу Вас поднять вопрос о моей командировке сроком на два месяца за границу – в Прагу, Париж и Варшаву – для работы в вышеперечисленных архивных фондах. Не сомневаюсь, что моя поездка даст возможность получить ценные материалы для нескольких томов ''Литературного наследства'' – для герценовского, бакунинского, второго щедринского, тургеневского, для тома, посвященного революционной журналистике 1870-х гг., и т.д.
И.Зильберштейн''.
Иван Толстой: Отрывки из Записки на имя Михаила Кольцова и Леопольда Авербаха. Несмотря на покровительство очень сильных литературно-политических фигур, Зильберштейна в тот раз за границу не пустили.
Я поинтересовался у вдовы Ильи Зильберштейна Наталии Волковой, что Илье Самойловичу было ближе и дороже всего, какие темы были им особо любимы. Наталья Борисовна ответила.
Наталия Волкова: Самым важным в своей жизни и в своей работе он считал ''Литературное наследство''. Ради него он переехал в Москву, познакомил со своей идеей Михаила Кольцова, который в то время возглавлял Журнально-газетное издательство, получил разрешение на издание первых трех номеров и начал самостоятельно готовить эти номера, имея в своем распоряжении только машинистку. После того как эти три номера были утверждены, прошли (правда, с некоторыми трудностями в первом номере) и были выпущены, он уже смог составить редакцию всего из трех человек и продолжать издание, причем буквально каждый вышедший новый номер журнала (как они тогда назывались) его радовал. Однако с течением лет его отношение к этому изданию несколько изменилось, о чем уже гораздо менее известно. Приведу одну запись в его архиве:
''Вся моя жизнь, отданная на создание ''Литературного наследства'', - зря отданные годы. Будь проклят тот день, когда я придумал его!''.
Это запись 64 года. Что же произошло тогда в работе Ильи Самойловича? Во-первых, почти каждый номер сопровождался значительными трудностями, борьбой с цензурой, которой подвергались почти все номера, во-вторых, иногда сотрудники редакции сами возражали против того или иного материала, что доставляло Илье Самойловичу дополнительные огорчения.
Тем не менее, несмотря на подобные записи, можно сказать совершенно точно из других его записей и из самой работы, что ''Литературное наследство'' по-прежнему оставалось его основной работой и играло основную роль в его жизни.
Что же касается того, какие номера были основными в этой работе или о каких авторах он предпочитал писать, то, собственно, это те, с которых он и начинал в свое время свою деятельность, находясь еще в Ленинграде, обучаясь в университете или, как он сам признавался, большей частью работая в Пушкинском Доме. Пожалуй, основным его любимым автором оставался Пушкин. Уже в 1928 году вышла его небольшая брошюрка, названная ''Из бумаг Пушкина'', где он остановился на новых материалах, которые до сих пор были незнакомы в пушкинском наследии. А в 1934 году, к 100-летию со дня смерти Пушкина, он издает великолепный том, посвященный Пушкину, который сохраняет свое значение до сих пор. А также позднее он принимает участие в томе ''Пушкин. Лермонтов. Гоголь''.
Вторым автором, к которому он обращался с большой охотой, это архив Тургенева. Ему удалось получить, благодаря помощи Мазона, парижские материалы Тургенева. Причем, Мазон не только передал их в СССР, но он и разрешил впервые их издать у нас, что вообще тогда не было принято Национальной библиотекой, где они хранились. Вот эти тома Тургенева можно также причислить к наиболее любимым Ильей Самойловичем.
Достоевский. К нему он также обращался в ранние годы, издав ''Историю одной вражды'', посвященную отношениям Достоевского и Тургенева. Причем, это издание вышло в роскошном оформлении издательства ''Academia'', с посвящением ее Модзалевскому, и сейчас он вновь обращается уже к парижскому архиву Тургенева, который стал очень значительным изданием, и познакомил читателей с совершенно до сих пор незнакомыми материалами.
Что касается Чехова, то еще когда он работал у Щеголева, он издал сборник неизвестных произведений Чехова, и уже после его смерти выходят три тома ''Чехов и мировая литература'', в которых были широко использованы как материалы, полученные самим Зильберштейном, так и материалы позднее полученные и обработанные.
Из других тем можно назвать блоковскую тему. В свое время, только начав работать над ''Литнаследством'', он одновременно стал сотрудником только образованного Литературного музея, которым тогда руководил Бонч-Бруевич. И ему удалось получить у Любови Дмитриевны Блок письма Блока к Любови Дмитревне - она их до сих пор никому не давала, а ему согласилась дать. И вот издание этих писем было поручено именно Зильберштейну, так как еще только получая в 1929 году эти материалы, он уже тогда обусловил с Бонч-Бруевичем, что именно ему будет поручено их печатание. Вот, пожалуй, те основные любимые тома Зильберштейна, которые можно назвать. Хотя нельзя сказать, что к другим томам он относился менее внимательно.
Иван Толстой: Рассказывала Наталья Борисовна Волкова. С блоковскими томами Зильберштейн действительно намучился. В своем рассказе, записанном на магнитофонную пленку Виктором Дувакиным, Илья Самойлович пояснял.
Илья Зильберштейн: Недавно вышел, года два назад, том ''Письма Блока к жене''. Вот вам пример хождения по мукам. Об этом надо воспоминания писать. Четыре раза я готовил этот том. Четыре раза главные редактора… к счастью, они быстро сменялись, но один стоил другого.
Иван Толстой: Запись, к сожалению, осыпалась за эти 30 лет, так что мне придется повторить слова Ильи Самойловича собственным голосом. Он говорил:
''Я только вот насчет писем Блока к жене я хочу… К сожалению, я прыгаю, потому что плана нет, и плана я не могу составить. План всей жизни – это же каторга, это надо посадить в какую-то отдельную камеру меня – тогда я сделаю план всей жизни, а тут я не могу: звонки, дела, люди. Главный редактор… вот я сказал, четыре раза мы готовили. Иван-дубина – Анисимов, том зарезал первый''.
Виктор Дувакин: Ведь он же уже умер.
Илья Зильберштейн: Но мы же это готовили уже десять лет назад, и все материалы… Вы этот том не знаете. Там в конце моя статья о том, как я получил все эти материалы эпистолярные у Любови Дмитриевны Блок, у ее мамы Анны Ивановны Менделеевой, как я получил все это в тридцать восьмом – в тридцать девятом году…
Виктор Дувакин: В тридцать восьмом?!
Илья Зильберштейн: …для Бонча.
Виктор Дувакин: Для Бонча?
Илья Зильберштейн: Для Бонча, для Литмузея. О Бонче я скажу немножко.
Виктор Дувакин: Да.
Илья Зильберштейн: Отдельно. Вот. И вот чем кончилось. Уже тогда, когда книга была готова к сдаче в набор, уже когда предисловие к книге Орлова правилось четыре раза при нынешнем редакторе Владимире Родионовиче Щербине, четыре раза. Причем он всю жизнь занимается только Блоком. Править это было совершенно артель напрасный труд. Это у Ильфа и Петрова сказано все в точности. Потому что поправишь то – вылезает другое. Осточертело нечеловечески.
Книга имела огромный успех, читательский успех. Первые сто писем – это собственно письма… это стихотворения в прозе – стихи о Прекрасной Даме. Если вы видели эту книгу, вы ж понимаете. Она сразу стоила пять рублей, двадцать пять, пятьдесят и так далее, и так далее''.
Иван Толстой: Теперь мы можем продолжить голосом самого Ильи Зильберштейна:
Илья Зильберштейн: Дело не в этом, а дело в том, что главный редактор (у него символическая фамилия – Чугунов), и вот этот болван сказал: ''Кому нужны письма о любви?''. Опять-таки в своих выступлениях я всегда вовсю эту сволочь, извините за выражение… Он лег животом на книгу, животом. Ни с места. Никак. Из-под него вытащить книгу нельзя. Правит без конца. Значит, у нас же проходит книга: рецензент, причем на эту книгу четыре рецензии, четыре, слава богу, пальцев хватает, четыре рецензии. Это же бред сивой кобылы. Там, собственно, авторы: Орлов, Лия Михайловна принимала участие в комментариях, чтоб дотянуть, потому что не дали возможность напечатать полностью воспоминания Любови Дмитриевны Блок, которые я опять-таки получил в тридцать девятом году – ''Быль и небылицы о Блоке и о себе'', потому что там есть интимные страницы, но тем не менее мы взяли куски, великолепные куски, из воспоминаний в качестве комментариев к письмам. И чудом совершенно удалось из-под этого… А Ученый Совет, я забыл сказать, не только четверо рецензентов, Ученый Совет, на котором тоже задают всякие умники какие-то дурацкие вопросы… на том и стоят… Ну, и из-под Чугунова чудом удалось вытащить этот том.
Вскоре его убрали, потому что у него друзья в высоких инстанциях, тем не менее пять академиков написали, что они ни одной книги в своих институтах (у нас же только в основном печатаются труды институтов), а (нрзбр. – ред.) Института мировой литературы, если только не прикончат этого Чугунова. Так что же? Он получил, как всегда бывает в таких случаях? повышение. Он стал директором издательства ''Советская энциклопедия''. Выходит двадцать энциклопедий. Он разогнал всех. Два года он там существовал, и академик Прохоров, главный редактор, лауреат Нобелевской премии, Ленинской премии, ну, один из самых выдающихся ученых нашей страны, сказал: ''Или я или он''. Ну, наверное, его на повышение перебросили. А сам он работал где-то в этих самых войсках пограничных, там он читал лекции марксизма-ленинизма. Что он мог делать в многогранном издательстве Академии Наук? Ну вот вам пример того, как хождение по мукам, которое у меня отбирают самые лучшие часы жизни. Нервы гибнут, тем более, как я вам уже сказал, во всех таких случаях огонь я беру на себя. Никто из нашей редакционной публики никогда этими делами не занимается, если, вообще, чем-либо занимается.
Иван Толстой: Илья Зильберштейн, запись Виктора Дувакина 1981 года. Но мы перескочили целую эпоху. Вернемся в довоенную пору. Ко второй половине 30-х годов поддержка зильберштейновского начинания со стороны Журнально-газетного объединения стала уже невозможной. Там уже не работал покровитель Михаил Кольцов, а власти, в конце концов, решили это объединение и вовсе разогнать.
Из записки Льва Мехлиса ''О Журнально-газетном объединении (''Жургаз'')'' от 5 декабря 1937 года. Документ из Архива президента.
''Отдел печати и издательств ЦК провел обследование Журнально-газетного объединения (''Жургаз''). <…>
По уставу, утвержденному Наркомпросом в 1931 г., деятельность всех газет и журналов, входящих в объединение, должна направляться редакционным советом. Редакционного совета сейчас нет. Председатель объединения тов. М.Кольцов, на которого возложено руководство деятельностью всех редакций ''Жургаз'', фактически уже долгое время (около 2-х лет) в объединении не работает. Руководит ''Жургазом'' директор, на которого возложены только административно-хозяйственные функции. Долгое время директором ''Жургаза'' была Прокофьева, ныне арестованная. Сейчас директором является Биневич, связанный с Бубновым буквально на протяжении десятка лет. Это доверенный Бубнова человек и его нельзя оставлять во главе издательства.
Редакции газет и журналов, входящих в объединение, работают совершенно бесконтрольно. Единственное, что их связывает с объединением, это – издательская касса. Финансовая дисциплина отсутствует. Сметы всех газет и журналов и штаты раздуты. Расходование гонорара в большинстве случаев преступно. В таких изданиях, как ''Архитектурная газета'', ''За рубежом'', ''Стахановец'' и др., огромные суммы гонораров попросту распределялись между штатными сотрудниками. Во многих изданиях гонорар размечается штатными сотрудниками даже в тех случаях, когда они не пишут статей. В большинстве редакций заведена система, когда ответственный редактор, имеющий твердую ставку, получает добавочно из гонорарного фонда большие суммы за редактирование каждого номера.
Кадры редакций и самого ''Жургаза'' сильно засорены. В числе 250 редакционных сотрудников ''Жургаза'' выходцев из среды потомственных дворян, фабрикантов, крупных торговцев – 32, выходцев из мелкобуржуазных партий – 6, исключенных из ВК (б) – 9, коммунистов, имеющих партвзыскания за политические ошибки – 12, имеют репрессированных родственников – 23, имеют родственников за границей – 18, работали в буржуазной и белогвардейской печати – 10. <…>
Для упорядочения работы объединения ''Жургаз'' необходимо провести следующие мероприятия:
1. Типизировать издания объединения ''Жургаз''. Для этого: <…> издания объединения ''Жургаз'' передать: <…>
''Литературную газету'' и журнал ''Литературное наследство'' – в Гослитиздат''.
Лев Мехлис. 5 декабря 1937 года.
На этом мы заканчиваем программу Замысел в чернильнице, посвященную бурным годам Ильи Самойловича Зильберштейна. Впереди в нашем цикле – передачи о Сергее Макашине, Юлиане Оксмане, Марке Азадовском, о главных направлениях в деятельности ''Литнаследства”. Документы по истории ''Литературного наследства'' любезно предоставлены для нашей программы Александром Галушкиным, заведующим Отделом “Литнаследства” в Институте мировой литературы..