Искусство феминизма.
Что такое феминистское искусство и гендерное искусство? «Художница» или «художник»? Что думают о себе женщины-художницы старшего поколения и почему они не готовы признаться в симпатиях к феминизму? Феминизм и политический активизм: новая волна женского движения среди молодых художниц. Искусство для публики: феминистские акции на женских коммерческих фестивалях и во время свадеб. Как квир-фестиваль в Петербурге повлиял на умы законодателей? Какое «варенье против коррупции и убийств на Северном Кавказе» приготовили молодые феминистки? Могут ли мужчина и женщина не быть соперниками в творчестве: война полов или сотрудничество?
Надя Плунгян, искусствовед, куратор; Елена Максимова, арт-активистка, перформер;
Микаэла, художница граффити, политическая активистка;
Наталья Каменецкая, художница, куратор;
Наталья Абалакова и Анатолий Жигалов, художники-концептуалисты, группа ТОТАРТ;
Марина Винник, кино- и видеорежиссер, феминистка
в эфире в воскресенье в 18 и 22 часа, в понедельник в 7 и 14 после новостей
Фрагмент программы:
Надя Плунгян: Я расскажу о том, как я впервые стала высказываться о феминистском искусстве и вообще говорить о месте женщины в современном искусстве. Меня эта проблема всегда интересовала в связи с 30-ми годами, потому что меня интересуют биографии художниц, которые забыты или вытеснены. Это было связано с тем, что меня попросили дать комментарий к нашумевшему делу Ильи Трушевского, которое было в мае 2010 года.
Илья Трушевский, современный художник, работавший в пространстве актуального искусства молодого поколения, совершил изнасилование. А на следующий день после этого сделал об этом развернутую запись в своем блоге, в интернет-дневнике. Там довольно хитрая ситуация. Там был свидетель, сосед, который тоже сделал запись. Что произошло, он не очень понял, но он пошел в милицию – и там завели дело. Потом художник пришел домой и написал развернутый текст на тему того, что он был абсолютно прав, а свидетель является наивным лицом, который не знает, что такое жесткий секс, и вообще он жизни не знает. И обвинял жертву в том, что та жалуется на побои. Было два больших текста, один после другого. Они вызвали большую волну комментариев. Я на это откликнулась. А потом портал «OpenSpace» сделал статью с моим комментарием на тему места женщины в искусстве и комментарием модератором сообщества «Feministki» Frau Derrida про проблему гендера в России сейчас и здесь.
Что меня заинтересовало больше всего в этой ситуации. Очень многие кураторы и люди из арт-критики, из этой среды, восприняли поступок Трушевского как художественное действие, абсолютно не проблематизируя проблему насилия здесь. Потому что это текст художника, он имеет право выдать некоторый закрытый, герметичный рассказ, нарратив обо всем, что он делает.
Елена Фанайлова: Имеется в виду текст в «ЖЖ»?
Надя Плунгян: Да, текст в его блоге. И в этой ситуации сам момент насилия вытеснялся, а женщина становилась объектом его каких-то действий, и это нормально. И это абсолютно некритично поддержали очень многие художники и искусствоведы. Меня это удивило. Я увидела в этом повод поговорить об этом. И наткнулась на сильное сопротивление. Сопротивление делилось на два вида. С одной стороны, это были женщины, которые совершенно отрицали, что есть насилие, или иногда сочувственно говорили, что «у меня тоже это было». И оказалось, что эта ситуация касается абсолютно всех. И на этом материале наглядно можно было бы поговорить о том, имеет ли право жертва любая, в данном случае – жертва изнасилования, говорить о том, что она имеет свои права. А с другой стороны, была реакция художественного сообщества, и они все говорили о том, что большое общество не имеет права судить художественное сообщество. «Он наш урод», - было такое высказывание художника Антона Николаева и искусствоведа Павла Герасименко. Они говорили о том, что сообщество должно защищать «своих», и ни в коем случае это преступление не должно по общим законам оцениваться. И это послужило началом большого количества дискуссий о феминизме и гендере в российском Интернете. И с этого момента слово «феминизм», именно в широком употреблении, стало постепенно легитимным. А сегодня оно вообще уже легитимно, на мой взгляд. Не стыдно сказать «я феминистка». Конечно, это не слишком привычно, но все чаще и чаще звучит. И многие политические организации много об этом говорят.
Но главный вывод, который я хочу из этого сделать, такой, что ситуация прямого разговора о насилии возможной оказалась только с феминистских позиций. И это было самым интересным открытием. И именно это мотивировало очень многих художниц, которых я знаю, которых раньше я в другом качестве немножко знала, на феминистские высказывания. Причем я говорю сейчас о художницах, конечно, молодого поколения. И выставка «ZEN d'АРТ», которая была почти сразу после этого (все так наслоилось одно на другое), показала в каком-то смысле всю предыдущую ситуацию разговора женщины. И вот эти дискуссии переломили, мне кажется, в каком-то смысле положение и дали возможность для витка новых высказываний, прямых высказываний о насилии, прямых высказываний протестного характера.
Елена Фанайлова: Как мне кажется, Надя ставит вопрос о некоторой разнице высказываний художниц молодого поколения и предыдущего.
Анатолий Жигалов: Очень вероятно, что действительно некоторый прорыв в позиции женщины по отношению к феминизму. Вообще-то, мне известна более типичная ситуация, когда женщина-художница наотрез отказывается признать себя феминисткой, хотя по поведению и даже по сути работы очень феминистка. То есть позиция женщины, когда она утверждает, что «мне никакие мужчины не препятствие, я талантливая художница, я добиваюсь всего». Это очень часто можно встретить. Не то что штрейкбрехерство женщин на поле женского искусства и женской культуры, а просто опять же гендерно навязанная культурой ситуация, когда признать то, что вы отстаиваете – художница, режиссерша, – это все ситуация второго плана. И хотелось бы надеяться, что сдвиг какой-то действительно происходит.
Наталья Каменецкая: Мне представляется, что, может быть, уже неактуально говорить о том, что есть женщины, которые себя не признают женщинами. Ну, есть и есть, мы их уже знаем. Но и нас уже тоже много. Я знаю женщину-начальницу, которая говорила: «Странно было бы мне поддерживать женское искусство, если я сделала себе карьеру среди мужчин». Ну, есть женщины, которые сделали себе карьеру при помощи мужчин, за счет мужчин, будучи женой, будучи дочерью, это известно. Мне кажется, что теперь об этом говорить уже не так актуально, потому что уже есть многие женщины, которые сделали себе карьеру иными способами, например - сами.
Меня волнует вот какой вопрос. Я подумала: мы добились чего-то, мы теперь сможем и дальше говорить о насилии и о других проблемах. Проблема квир-культуры – это ведь тоже проблема, которую рассматривает феминизм. Ведь принимаются определенные законы, которые потом можно будет толковать по-своему и проводить суды над художниками. Принимаются какие-то законы о пропаганде, например, того или иного образа жизни.
Елена Фанайлова: Вы имеете в виду законы против гомосексуализма?
Наталья Каменецкая: Да. Ведь это же могут обратить и против искусства. Или сказать: женщины как бы пропаганду однополой культуры... Как угодно, как это было с религией. Это, может быть, те самые меры, которые общество сейчас принимает и которые в дальнейшем, возможно, прекратят то, чему мы так радуемся – процесс становления женского дискурса и собственных высказываний.
Надя Плунгян: Насчет квир-фестиваля я могу ответить, поскольку я была куратором выставок в этом году квир-фестиваля. И это тоже была отчетливо политическая позиция, феминистская позиция для меня. Речь шла о правозащитном фестивале, то есть о фестивале, где были представлены разные художественные высказывания. Он организован правозащитной организацией. То есть организацией, которая борется со стереотипами и занимается социальной работой. И для меня это феминистская позиция по каким причинам? Первое: потому что это меньшинство. Феминизм работает с меньшинствами. То есть женщины являются меньшинством, и не потому, что их меньше по количеству. «Меньшинство» - это термин. Меньшинство – это те, чей голос меньше представлен в социальном поле. И на самом деле феминизм говорит совсем не только о женщинах. Поскольку у нас уже есть три волны феминизма (или даже четыре). Феминизм говорит о любой иерархии в социальном поле, о любом давлении и о любом игнорировании какого-то голоса внутри большинства. Феминизм говорит об инвалидности, о ВИЧ, о детях, конечно, о сексуальных меньшинствах тоже.
Поскольку они предложили мне стать куратором, я хотела использовать эту возможность для того, чтобы собрать таких художников, которые могли бы прямо говорить о социальных проблемах и о социальном насилии как таковом. И на мой взгляд, это получилось. Это было действительно очень интересно, какой-то новый формат. И главное, новый кураторский формат, потому что сегодняшние кураторы совершенно не интересуются правозащитой. Они отчуждены от общества, и они считают, что современное искусство – это элитная область, которая работает на галерею, на заказчика в каком-то смысле, и совершенно не обращается к людям. И тут мне помогает ситуация 20-х годов, когда искусство работало все время на людей, на широкие массы. И это именно та ситуация, которую мы снова имеем сейчас, когда политические активисты, как Лена Максимова, включаются в художественный процесс и говорят не с элитистских позиций, не с позиций знатока, а с позиций человека, который готов помочь другим людям говорить о политике, научиться говорить о ней, говорить о давлении.
Микаэла: Действительно, за примерами репрессий далеко ходить не надо. В Санкт-Петербурге пытаются принять закон, в соответствии с которым вообще любой разговор о гомосексуальности будет приравнен к пропаганде гомосексуальности. Я считаю, что это прямая реакция, прямой «backlash» на удачную работу правозащитных организаций, в том числе на квир-фестиваль. Санкт-Петербург является пространством, где у геев и лесбиянок есть возможность более свободно дышать, более свободно существовать, быть более открытыми, в общем, это гораздо более либеральное пространство, чем Москва, и именно в Питере эта реакция на более открытую ситуацию Санкт-Петербурга. И мне кажется, это хорошее свидетельство того, насколько четыре проведенных квир-фестиваля могут напугать власть, и почему искусство является политикой: вслед за перформансами, вслед за просто фестивалем искусств, связанного с медиа-артом, фотографией и контемпорари-артом, следуют такие жесткие репрессии. Это значит, что власть напугана.
Елена Максимова: Я сталкивалась с ситуацией, когда интеллектуалы левые смотрят на всех, всем советуют, или социологи, которые всем советуют, как надо протестовать, как надо высказывать. Но при этом никто из них не поднимет свою задницу и не поклеит листовку. Моя личная деятельность с этого и начиналась: я хочу говорить о том, что меня волнует, я хочу кричать об этом так, как я умею. Я умею сделать пикет какой-нибудь – я сделаю пикет. Я умею расклеивать листовки, умею делать стикеры – я сделаю это. Сделаю граффити или еще что-нибудь. Но я буду об этом говорить так, как я могу, постоянно и как можно громче. Мой переход от политики к художественной деятельности, в общем-то, во многом именно этим и был продиктован. Мои соратники по политической организации, в которой я когда-то состояла, меня совершенно не поддерживали, не понимали, более того, еще ставили препоны. А я хотела все-таки о своем, о женском поговорить.
В частности, первая акция, которая была проведена, в ней и Микаэла участвовала, это когда мы по поводу Трушевского устроили несанкционированное шествие на Арбате против насилия над женщинами. Это была первая акция яркая, феминистская. Ну а потом мы со многими девушками создали маленькую организацию, где делали именно политические акции, устраивали митинги-перформансы, потому что многие из них были художественно оформлены.
Елена Фанайлова: А под какими лозунгами они происходили?
Елена Максимова: Было по-разному. Например, с 25 ноября по 10 декабря происходит «16 дней против насилия», в мире даты такие. В этом году тоже чего-то надо делать. В прошлом году мы устраивали митинг по поводу насилия над женщинами, по поводу домашнего насилия. Мы оделись в черные мешки, на которых были написаны реальные высказывания женщин, побывавших в ситуациях домашнего насилия. У нас были завязаны рты в знак того, что женщины не могут об этом говорить, что вообще эта проблема замалчивается. Мы раздавали листовки, брошюры кризисных центров. Причем власти предложили нам площадку, которую активисты не любят. Она находится там, где обычно никого не бывает. Это Болотная площадь. Но оказалось, что нам повезло, потому что в этот день там была куча свадеб. Надеюсь, что будущие невесты не попадут в ситуацию домашнего насилия. То есть молчать нельзя. И я очень надеюсь, что женщины, которые видят это, точно так же будут говорить о себе, о своей проблеме. Умеет делать что-то девочка, она начнет это делать рано или поздно, я очень надеюсь. И я уже вижу, что эта волна потихонечку начинает идти.
Марина Винник: Патриархат, как система прочная, в данный момент во всем мире рушится, обваливается прямо на наших глазах. И я думаю, что мое поколение, поколение моей дочери этого не застанет, ну, уж точно в таком объеме, в котором нам пришлось, тем более – нашим родителям. Это все по многим причинам разрушается. И то, что власть протестует против этого, делает эту власть просто смешной, и работает как раз на руку тем людям, которые сейчас в меньшинстве. По крайней мере, я это вижу по кругу тех людей, с которыми работаю. У меня на работе довольно сильное гомофобное сообщество. Но когда избили журналистку «Новой газеты» на гей-параде, и когда появились в Сети фотографии, что менты избивают беззащитную молодую девушку за то, что она вышла на гей-парад, все это гомофобное сообщество метнулось в сторону меньшинств. Как бы менты еще хуже. А сейчас, когда в Питере пытаются запретить «Радугу», я прочитала в своей френдленте довольно остроумное замечание: «Что же они будут делать летом, когда радуга наступит после дождя?! Они будут и ее нейтрализовать?». То есть они могут бесконечно что-то с этим делать, но на самом деле уже ничего поделать у них не получится. Только смешнее от этого они будут выглядеть.
Наталья Абалакова: Мне было очень интересно слушать молодых художниц. Сам факт, что люди рассказывали о том, что у них получается, что они делают, что у них получится, о своих возможных будущих проектах, - это ведь очень здорово. Они не говорят о том, кто и что им мешает. И для меня это важно, потому что вовсе не мужчины довлеют над женщиной, ее сдерживают, когда она что-то боится сказать или сделать, и не только в жизни, но еще и в пространстве культуры, когда она смотрит направо, налево: а что об этом подумают, как об этом напишут, и напишут ли вообще, можно ли это произведение будет показать на выставке. Ведь это диктат языка, который принадлежит патриархатной культуре. Но напрасно думается, что когда мужчина и женщина работают вместе, когда они абсолютно иную программу предъявляют, чем общепринятые гендерные роли мужчины и женщины, когда их совместное творчество – это эксперимент, что эти люди находятся под меньшим давлением патриархатной культуры.
На банальном уровне,мне очень повезло, что я в свое время встретила человека, с которым я могла жить, работать, ну, это уровень очень поверхностный. На самом деле мы с Анатолием Жигаловым пришли к нашему проекту «Исследование существа искусства применительно к жизни и к искусству», который мы начали в конце 70-х, уже абсолютно сложившимися художниками, не похожими друг на друга. Не могло быть и речи, чтобы мы оставили возможность развиваться в собственном пространстве. Анатолий известный поэт, я литератор и критик, и это наше пространство, где мы друг другу только помогаем как редакторы и советчики, но ни в коем случае не внедряемся в эти пространства. И мы выработали определенную систему, в отличие, например, от Марины Абрамович и Улая, которые в своих первых перформансах репрезентировали мрачную борьбу полов, у нас абсолютно другое. У нас это соревнование, но с помощью друг другу, с пониманием. Поэтому все время в наших работах, чем бы мы ни занимались – видео-арт или перформанс, или инсталляции, или большие выставочные пространства, которые представляют собой большие инсталляции, семантически полемизирующие виды искусства друг с другом, мы всегда занимаемся интеллектуальным соревнованием, а не уничтожением друг друга как художников, как личностей. И я не боюсь эти секреты выдавать, потому что, очевидно, таких пар, особенно работающих в области актуального искусства, перформанса и акций, не так много в мире, которые бы продержались в течение нескольких десятилетий. На это можно смотреть, но подражать этому, скорее всего, нельзя. Нужно, чтобы слишком многое сошлось. Но мне кажется, что какие-то стратегии, которые мы использовали в своем искусстве, могут быть использованы, и не только работающими парами, а вообще и сообществами, и мужчинами, и женщинами.
Надя Плунгян: Один из стереотипов относительно феминистского искусства состоит в том, что феминистские художницы занимаются борьбой с мужчинами. Я продолжаю реплику Натальи. Реальность состоит в том, что патриархат, который анализирует и с которым борется феминистское искусство, одинаково травматичные вещи для мужчин и для женщин. Поскольку патриархат – это ситуация, в которой люди с самого детства принуждены жить в ситуации жертвы и агрессора. И динамика коммуникации внутри этой ситуации, которую анализирует феминистское искусство, состоит в постоянном занижении и завышении. И это очень трудно преодолеть. Конечно, люди это делают безотчетно, встраиваясь как бы внутрь этой системы, но потом уже не могут ее сломить, и все это усугубляется. Анатолий говорил про культуру, про какие-то основания культуры, которая меняется в связи с женскими высказываниями. Действительно, то, что мы наблюдаем сейчас и в американском, и в европейском искусстве, и в том искусстве, которое рождается сейчас у нас на глазах, мы наблюдаем деконструкцию предыдущих представлений о культуре, как об очень иерархической вещи. Культура вся связана все время с какими-то представлениями о низшем и высшем, о более конвенциональном и менее конвенциональном. И именно это должно измениться. Высказывание должно принадлежать не привилегированной группе, не какой-то группе, которая имеет право или технические возможности для этого высказывания, а любой группе. И тогда общество действительно изменится.
Что такое феминистское искусство и гендерное искусство? «Художница» или «художник»? Что думают о себе женщины-художницы старшего поколения и почему они не готовы признаться в симпатиях к феминизму? Феминизм и политический активизм: новая волна женского движения среди молодых художниц. Искусство для публики: феминистские акции на женских коммерческих фестивалях и во время свадеб. Как квир-фестиваль в Петербурге повлиял на умы законодателей? Какое «варенье против коррупции и убийств на Северном Кавказе» приготовили молодые феминистки? Могут ли мужчина и женщина не быть соперниками в творчестве: война полов или сотрудничество?
Надя Плунгян, искусствовед, куратор; Елена Максимова, арт-активистка, перформер;
Микаэла, художница граффити, политическая активистка;
Наталья Каменецкая, художница, куратор;
Наталья Абалакова и Анатолий Жигалов, художники-концептуалисты, группа ТОТАРТ;
Марина Винник, кино- и видеорежиссер, феминистка
в эфире в воскресенье в 18 и 22 часа, в понедельник в 7 и 14 после новостей
Фрагмент программы:
Надя Плунгян: Я расскажу о том, как я впервые стала высказываться о феминистском искусстве и вообще говорить о месте женщины в современном искусстве. Меня эта проблема всегда интересовала в связи с 30-ми годами, потому что меня интересуют биографии художниц, которые забыты или вытеснены. Это было связано с тем, что меня попросили дать комментарий к нашумевшему делу Ильи Трушевского, которое было в мае 2010 года.
Илья Трушевский, современный художник, работавший в пространстве актуального искусства молодого поколения, совершил изнасилование. А на следующий день после этого сделал об этом развернутую запись в своем блоге, в интернет-дневнике. Там довольно хитрая ситуация. Там был свидетель, сосед, который тоже сделал запись. Что произошло, он не очень понял, но он пошел в милицию – и там завели дело. Потом художник пришел домой и написал развернутый текст на тему того, что он был абсолютно прав, а свидетель является наивным лицом, который не знает, что такое жесткий секс, и вообще он жизни не знает. И обвинял жертву в том, что та жалуется на побои. Было два больших текста, один после другого. Они вызвали большую волну комментариев. Я на это откликнулась. А потом портал «OpenSpace» сделал статью с моим комментарием на тему места женщины в искусстве и комментарием модератором сообщества «Feministki» Frau Derrida про проблему гендера в России сейчас и здесь.
Что меня заинтересовало больше всего в этой ситуации. Очень многие кураторы и люди из арт-критики, из этой среды, восприняли поступок Трушевского как художественное действие, абсолютно не проблематизируя проблему насилия здесь. Потому что это текст художника, он имеет право выдать некоторый закрытый, герметичный рассказ, нарратив обо всем, что он делает.
Елена Фанайлова: Имеется в виду текст в «ЖЖ»?
Надя Плунгян: Да, текст в его блоге. И в этой ситуации сам момент насилия вытеснялся, а женщина становилась объектом его каких-то действий, и это нормально. И это абсолютно некритично поддержали очень многие художники и искусствоведы. Меня это удивило. Я увидела в этом повод поговорить об этом. И наткнулась на сильное сопротивление. Сопротивление делилось на два вида. С одной стороны, это были женщины, которые совершенно отрицали, что есть насилие, или иногда сочувственно говорили, что «у меня тоже это было». И оказалось, что эта ситуация касается абсолютно всех. И на этом материале наглядно можно было бы поговорить о том, имеет ли право жертва любая, в данном случае – жертва изнасилования, говорить о том, что она имеет свои права. А с другой стороны, была реакция художественного сообщества, и они все говорили о том, что большое общество не имеет права судить художественное сообщество. «Он наш урод», - было такое высказывание художника Антона Николаева и искусствоведа Павла Герасименко. Они говорили о том, что сообщество должно защищать «своих», и ни в коем случае это преступление не должно по общим законам оцениваться. И это послужило началом большого количества дискуссий о феминизме и гендере в российском Интернете. И с этого момента слово «феминизм», именно в широком употреблении, стало постепенно легитимным. А сегодня оно вообще уже легитимно, на мой взгляд. Не стыдно сказать «я феминистка». Конечно, это не слишком привычно, но все чаще и чаще звучит. И многие политические организации много об этом говорят.
Но главный вывод, который я хочу из этого сделать, такой, что ситуация прямого разговора о насилии возможной оказалась только с феминистских позиций. И это было самым интересным открытием. И именно это мотивировало очень многих художниц, которых я знаю, которых раньше я в другом качестве немножко знала, на феминистские высказывания. Причем я говорю сейчас о художницах, конечно, молодого поколения. И выставка «ZEN d'АРТ», которая была почти сразу после этого (все так наслоилось одно на другое), показала в каком-то смысле всю предыдущую ситуацию разговора женщины. И вот эти дискуссии переломили, мне кажется, в каком-то смысле положение и дали возможность для витка новых высказываний, прямых высказываний о насилии, прямых высказываний протестного характера.
Елена Фанайлова: Как мне кажется, Надя ставит вопрос о некоторой разнице высказываний художниц молодого поколения и предыдущего.
Анатолий Жигалов: Очень вероятно, что действительно некоторый прорыв в позиции женщины по отношению к феминизму. Вообще-то, мне известна более типичная ситуация, когда женщина-художница наотрез отказывается признать себя феминисткой, хотя по поведению и даже по сути работы очень феминистка. То есть позиция женщины, когда она утверждает, что «мне никакие мужчины не препятствие, я талантливая художница, я добиваюсь всего». Это очень часто можно встретить. Не то что штрейкбрехерство женщин на поле женского искусства и женской культуры, а просто опять же гендерно навязанная культурой ситуация, когда признать то, что вы отстаиваете – художница, режиссерша, – это все ситуация второго плана. И хотелось бы надеяться, что сдвиг какой-то действительно происходит.
Наталья Каменецкая: Мне представляется, что, может быть, уже неактуально говорить о том, что есть женщины, которые себя не признают женщинами. Ну, есть и есть, мы их уже знаем. Но и нас уже тоже много. Я знаю женщину-начальницу, которая говорила: «Странно было бы мне поддерживать женское искусство, если я сделала себе карьеру среди мужчин». Ну, есть женщины, которые сделали себе карьеру при помощи мужчин, за счет мужчин, будучи женой, будучи дочерью, это известно. Мне кажется, что теперь об этом говорить уже не так актуально, потому что уже есть многие женщины, которые сделали себе карьеру иными способами, например - сами.
Меня волнует вот какой вопрос. Я подумала: мы добились чего-то, мы теперь сможем и дальше говорить о насилии и о других проблемах. Проблема квир-культуры – это ведь тоже проблема, которую рассматривает феминизм. Ведь принимаются определенные законы, которые потом можно будет толковать по-своему и проводить суды над художниками. Принимаются какие-то законы о пропаганде, например, того или иного образа жизни.
Елена Фанайлова: Вы имеете в виду законы против гомосексуализма?
Наталья Каменецкая: Да. Ведь это же могут обратить и против искусства. Или сказать: женщины как бы пропаганду однополой культуры... Как угодно, как это было с религией. Это, может быть, те самые меры, которые общество сейчас принимает и которые в дальнейшем, возможно, прекратят то, чему мы так радуемся – процесс становления женского дискурса и собственных высказываний.
Надя Плунгян: Насчет квир-фестиваля я могу ответить, поскольку я была куратором выставок в этом году квир-фестиваля. И это тоже была отчетливо политическая позиция, феминистская позиция для меня. Речь шла о правозащитном фестивале, то есть о фестивале, где были представлены разные художественные высказывания. Он организован правозащитной организацией. То есть организацией, которая борется со стереотипами и занимается социальной работой. И для меня это феминистская позиция по каким причинам? Первое: потому что это меньшинство. Феминизм работает с меньшинствами. То есть женщины являются меньшинством, и не потому, что их меньше по количеству. «Меньшинство» - это термин. Меньшинство – это те, чей голос меньше представлен в социальном поле. И на самом деле феминизм говорит совсем не только о женщинах. Поскольку у нас уже есть три волны феминизма (или даже четыре). Феминизм говорит о любой иерархии в социальном поле, о любом давлении и о любом игнорировании какого-то голоса внутри большинства. Феминизм говорит об инвалидности, о ВИЧ, о детях, конечно, о сексуальных меньшинствах тоже.
Поскольку они предложили мне стать куратором, я хотела использовать эту возможность для того, чтобы собрать таких художников, которые могли бы прямо говорить о социальных проблемах и о социальном насилии как таковом. И на мой взгляд, это получилось. Это было действительно очень интересно, какой-то новый формат. И главное, новый кураторский формат, потому что сегодняшние кураторы совершенно не интересуются правозащитой. Они отчуждены от общества, и они считают, что современное искусство – это элитная область, которая работает на галерею, на заказчика в каком-то смысле, и совершенно не обращается к людям. И тут мне помогает ситуация 20-х годов, когда искусство работало все время на людей, на широкие массы. И это именно та ситуация, которую мы снова имеем сейчас, когда политические активисты, как Лена Максимова, включаются в художественный процесс и говорят не с элитистских позиций, не с позиций знатока, а с позиций человека, который готов помочь другим людям говорить о политике, научиться говорить о ней, говорить о давлении.
Микаэла: Действительно, за примерами репрессий далеко ходить не надо. В Санкт-Петербурге пытаются принять закон, в соответствии с которым вообще любой разговор о гомосексуальности будет приравнен к пропаганде гомосексуальности. Я считаю, что это прямая реакция, прямой «backlash» на удачную работу правозащитных организаций, в том числе на квир-фестиваль. Санкт-Петербург является пространством, где у геев и лесбиянок есть возможность более свободно дышать, более свободно существовать, быть более открытыми, в общем, это гораздо более либеральное пространство, чем Москва, и именно в Питере эта реакция на более открытую ситуацию Санкт-Петербурга. И мне кажется, это хорошее свидетельство того, насколько четыре проведенных квир-фестиваля могут напугать власть, и почему искусство является политикой: вслед за перформансами, вслед за просто фестивалем искусств, связанного с медиа-артом, фотографией и контемпорари-артом, следуют такие жесткие репрессии. Это значит, что власть напугана.
Елена Максимова: Я сталкивалась с ситуацией, когда интеллектуалы левые смотрят на всех, всем советуют, или социологи, которые всем советуют, как надо протестовать, как надо высказывать. Но при этом никто из них не поднимет свою задницу и не поклеит листовку. Моя личная деятельность с этого и начиналась: я хочу говорить о том, что меня волнует, я хочу кричать об этом так, как я умею. Я умею сделать пикет какой-нибудь – я сделаю пикет. Я умею расклеивать листовки, умею делать стикеры – я сделаю это. Сделаю граффити или еще что-нибудь. Но я буду об этом говорить так, как я могу, постоянно и как можно громче. Мой переход от политики к художественной деятельности, в общем-то, во многом именно этим и был продиктован. Мои соратники по политической организации, в которой я когда-то состояла, меня совершенно не поддерживали, не понимали, более того, еще ставили препоны. А я хотела все-таки о своем, о женском поговорить.
В частности, первая акция, которая была проведена, в ней и Микаэла участвовала, это когда мы по поводу Трушевского устроили несанкционированное шествие на Арбате против насилия над женщинами. Это была первая акция яркая, феминистская. Ну а потом мы со многими девушками создали маленькую организацию, где делали именно политические акции, устраивали митинги-перформансы, потому что многие из них были художественно оформлены.
Елена Фанайлова: А под какими лозунгами они происходили?
Елена Максимова: Было по-разному. Например, с 25 ноября по 10 декабря происходит «16 дней против насилия», в мире даты такие. В этом году тоже чего-то надо делать. В прошлом году мы устраивали митинг по поводу насилия над женщинами, по поводу домашнего насилия. Мы оделись в черные мешки, на которых были написаны реальные высказывания женщин, побывавших в ситуациях домашнего насилия. У нас были завязаны рты в знак того, что женщины не могут об этом говорить, что вообще эта проблема замалчивается. Мы раздавали листовки, брошюры кризисных центров. Причем власти предложили нам площадку, которую активисты не любят. Она находится там, где обычно никого не бывает. Это Болотная площадь. Но оказалось, что нам повезло, потому что в этот день там была куча свадеб. Надеюсь, что будущие невесты не попадут в ситуацию домашнего насилия. То есть молчать нельзя. И я очень надеюсь, что женщины, которые видят это, точно так же будут говорить о себе, о своей проблеме. Умеет делать что-то девочка, она начнет это делать рано или поздно, я очень надеюсь. И я уже вижу, что эта волна потихонечку начинает идти.
Марина Винник: Патриархат, как система прочная, в данный момент во всем мире рушится, обваливается прямо на наших глазах. И я думаю, что мое поколение, поколение моей дочери этого не застанет, ну, уж точно в таком объеме, в котором нам пришлось, тем более – нашим родителям. Это все по многим причинам разрушается. И то, что власть протестует против этого, делает эту власть просто смешной, и работает как раз на руку тем людям, которые сейчас в меньшинстве. По крайней мере, я это вижу по кругу тех людей, с которыми работаю. У меня на работе довольно сильное гомофобное сообщество. Но когда избили журналистку «Новой газеты» на гей-параде, и когда появились в Сети фотографии, что менты избивают беззащитную молодую девушку за то, что она вышла на гей-парад, все это гомофобное сообщество метнулось в сторону меньшинств. Как бы менты еще хуже. А сейчас, когда в Питере пытаются запретить «Радугу», я прочитала в своей френдленте довольно остроумное замечание: «Что же они будут делать летом, когда радуга наступит после дождя?! Они будут и ее нейтрализовать?». То есть они могут бесконечно что-то с этим делать, но на самом деле уже ничего поделать у них не получится. Только смешнее от этого они будут выглядеть.
Наталья Абалакова: Мне было очень интересно слушать молодых художниц. Сам факт, что люди рассказывали о том, что у них получается, что они делают, что у них получится, о своих возможных будущих проектах, - это ведь очень здорово. Они не говорят о том, кто и что им мешает. И для меня это важно, потому что вовсе не мужчины довлеют над женщиной, ее сдерживают, когда она что-то боится сказать или сделать, и не только в жизни, но еще и в пространстве культуры, когда она смотрит направо, налево: а что об этом подумают, как об этом напишут, и напишут ли вообще, можно ли это произведение будет показать на выставке. Ведь это диктат языка, который принадлежит патриархатной культуре. Но напрасно думается, что когда мужчина и женщина работают вместе, когда они абсолютно иную программу предъявляют, чем общепринятые гендерные роли мужчины и женщины, когда их совместное творчество – это эксперимент, что эти люди находятся под меньшим давлением патриархатной культуры.
На банальном уровне,мне очень повезло, что я в свое время встретила человека, с которым я могла жить, работать, ну, это уровень очень поверхностный. На самом деле мы с Анатолием Жигаловым пришли к нашему проекту «Исследование существа искусства применительно к жизни и к искусству», который мы начали в конце 70-х, уже абсолютно сложившимися художниками, не похожими друг на друга. Не могло быть и речи, чтобы мы оставили возможность развиваться в собственном пространстве. Анатолий известный поэт, я литератор и критик, и это наше пространство, где мы друг другу только помогаем как редакторы и советчики, но ни в коем случае не внедряемся в эти пространства. И мы выработали определенную систему, в отличие, например, от Марины Абрамович и Улая, которые в своих первых перформансах репрезентировали мрачную борьбу полов, у нас абсолютно другое. У нас это соревнование, но с помощью друг другу, с пониманием. Поэтому все время в наших работах, чем бы мы ни занимались – видео-арт или перформанс, или инсталляции, или большие выставочные пространства, которые представляют собой большие инсталляции, семантически полемизирующие виды искусства друг с другом, мы всегда занимаемся интеллектуальным соревнованием, а не уничтожением друг друга как художников, как личностей. И я не боюсь эти секреты выдавать, потому что, очевидно, таких пар, особенно работающих в области актуального искусства, перформанса и акций, не так много в мире, которые бы продержались в течение нескольких десятилетий. На это можно смотреть, но подражать этому, скорее всего, нельзя. Нужно, чтобы слишком многое сошлось. Но мне кажется, что какие-то стратегии, которые мы использовали в своем искусстве, могут быть использованы, и не только работающими парами, а вообще и сообществами, и мужчинами, и женщинами.
Надя Плунгян: Один из стереотипов относительно феминистского искусства состоит в том, что феминистские художницы занимаются борьбой с мужчинами. Я продолжаю реплику Натальи. Реальность состоит в том, что патриархат, который анализирует и с которым борется феминистское искусство, одинаково травматичные вещи для мужчин и для женщин. Поскольку патриархат – это ситуация, в которой люди с самого детства принуждены жить в ситуации жертвы и агрессора. И динамика коммуникации внутри этой ситуации, которую анализирует феминистское искусство, состоит в постоянном занижении и завышении. И это очень трудно преодолеть. Конечно, люди это делают безотчетно, встраиваясь как бы внутрь этой системы, но потом уже не могут ее сломить, и все это усугубляется. Анатолий говорил про культуру, про какие-то основания культуры, которая меняется в связи с женскими высказываниями. Действительно, то, что мы наблюдаем сейчас и в американском, и в европейском искусстве, и в том искусстве, которое рождается сейчас у нас на глазах, мы наблюдаем деконструкцию предыдущих представлений о культуре, как об очень иерархической вещи. Культура вся связана все время с какими-то представлениями о низшем и высшем, о более конвенциональном и менее конвенциональном. И именно это должно измениться. Высказывание должно принадлежать не привилегированной группе, не какой-то группе, которая имеет право или технические возможности для этого высказывания, а любой группе. И тогда общество действительно изменится.