Иван Толстой: Россия в чешских изданиях уходящего года. Роскошный (не подберу другого слова) подарок читателям и исследователям сделал Славянский институт чешской Академии наук. Том ''Воспоминания. Дневники. Беседы: Русская эмиграция в Чехословакии'' вышел буквально на днях под редакцией Любови Белошевской (публикации и комментарии М.Магидовой, Ю. Янчарковой, Д. Гашковой). Почти 700 страниц, из которых чуть ли не половина – это примечания, биографические справки, указатели и ценнейшие краеведческие сведения. Сразу видно, что книгу готовили на месте, в самой Праге, где развиваются события, описанные мемуаристами.
Сегодня составительница и редактор сборника Любовь Николаевна Белошевская у нашего микрофона.
Любовь Белошевская: Я руковожу группой, которая занимается историей Русской эмиграции в Чехословакии. Начало этой работы можно определить началом 90-х годов. То есть почти сразу после известных событий 89-го года появилась возможность заниматься тем, что ранее было табуизировано — такой страницей русской и чешской истории, как Русская эмиграция в Чехословакии. Надо сказать, что по инициативе самих эмигрантов мы обратились к этому, создалась такая группа небольшая, которая пришла в Славянский институт с тем, что пора начать говорить отрыто о русских эмигрантах, об их вкладе, об их жизни в Чехословакии. Образовалась небольшая рабочая группа, в которую вошел также чешский историк Зденек Сладек, благодаря которому это направление, эта тема получили какую-то осмысленную основу, была разработана концепция, мы подключили к этой работе архивы, Славянскую библиотеку. В общем, в круг работающих по этой теме вошло очень много различных специалистов и не только специалистов, но и тех, кто интересуется, кто непосредственно связан с этой темой, то есть самих эмигрантов, тогда еще живших. Поэтому с самого начала было решено обратиться к такой стороне изучения - к источниковедению. То есть собрать, обработать и представить читателям источники, по которым можно дальше развивать эту тему во всех направлениях. И тогда же, в рамках этого большого, широкого объема разнообразных книг и источников было задумано составить и издать том воспоминаний. К сожалению, по разным причинам это постоянно отодвигалось, тем не менее, работа шла, мы ее не оставляли, собирались постепенно сами тексты, они обрабатывались, обрабатывались устные воспоминания, записанные на диктофон, и только сейчас, спустя двадцать лет, удалось выпустить в печать этот том.
Любовь Белошевская: Структура этого тома очень простая. Здесь воспоминания, зафиксированные на бумаге - воспоминания Константина Чхеидзе и Норы Мусатовой, здесь дневники Никодима Павловича Кондакова и Валентина Федоровича Булгакова, а третий раздел - это беседы с эмигрантами. Они не равнозначны по объему, конечно. Воспоминания Константина Чхеидзе - это очень большое произведение, пока напечатанное только частично, и мы поставили его в начало этого тома совсем не потому, что оно было написано самым первым. Тут надо сказать, что хронологический принцип изначально был сознательно нарушен нами, поскольку эти воспоминания, я бы сказала - книгообразующие.
Иван Толстой: То есть это наиболее значительный текст в этом томе?
Любовь Белошевская: Наиболее широкий, значительный, наиболее обстоятельный взгляд на эмиграцию. Написаны они в 60-е годы, уже после возвращения его из лагеря. Это - осмысленный взгляд на эмиграцию. Он работал над ними, по-видимому, довольно долго - вернулся он в 1956 году и только в 60-е написал воспоминания.
Иван Толстой: А насколько был Константин Чхеидзе внутренне раскрепощен для писания этих воспоминаний? Насколько он писал для цензурных условий, или он глядел в очень далекое будущее, когда, может быть, можно будет напечатать более свободное изложение? Какова была его позиция?
Любовь Белошевская: Идея у него возникла, видимо, после возвращения из лагеря и первоначально была связана именно с рассказом о том, что он пережил в лагере. Начать пришлось с начала, то есть с дореволюционного периода, потом - эмиграция, и 50-е годы - это уже лагерь. Поэтому эти воспоминания интересны тем, что он не только рассказал об эмиграции, не только рассказал о своей семье в первой части воспоминаний, но и рассказал о чешском обществе, в котором жил в то время и в котором очутилась русская эмиграция в Чехословакии. То есть там представлена более широкая панорама жизни и наиболее подробно показаны контакты, связи всевозможные — политические, дружеские, бытовые с той средой, которая окружала эмигрантов, в которой они жили. Поэтому они представляют такой объемный взгляд на это явление.
Иван Толстой: А какая часть воспоминаний Чхеидзе вошла в этот том из всего корпуса, оставленного им?
Любовь Белошевская: Воспоминания очень большие, и частично они были уже опубликованы по-чешски. Как известно, послевоенная часть была переведена на чешский язык, а русский подлинник, к сожалению, утрачен. Частично этот чешский текст воспоминаний был опубликован Быстровым и переводчиком Вацеком. Русская часть воспоминаний не была опубликована никогда, поэтому это можно считать первой публикацией. В наш том включена глава, посвященная именно Праге, это восьмая глава, и частично там затронут конец седьмой главы. Глава так и называется ''Прага-Париж-Прага'', поскольку он какое-то время работал в Париже, потом вернулся и дальше жил в Праге. Мы первоначально исходили из того, что в наш том войдут воспоминания, связанные с жизнью русской эмиграции в Чехословакии (в данном случае - в Праге), поэтому, может быть, кто-то увидит в этом ошибку, мы сознательно не включили все, что касается времени до Чехословакии и после Чехословакии.
Иван Толстой: В конце концов, это сборник, это не отдельная книга, которая включает в себя все. Наверное, со временем можно надеяться, что воспоминания Константина Чхеидзе вышли бы и отдельной книгой?
Любовь Белошевская: Действительно, готовится такая книга в России, в Москве, поэтому это как бы преддверие и первая публикация того, что потом должно выйти в полном объеме.
Иван Толстой: Давайте поговорим о дневниках Кондакова. Это, может быть, самая известная, самая знаменитая в этом томе фигура и фамилия. Это столп русской археографии, истории, замечательный ученый, академик, который уже в очень зрелом возрасте попал в эмиграцию. Вот его дневники эмигрантского периода - 1922-23 год - что можно сказать об этом тексте, что он вносит в наше представление об эмиграции?
Любовь Белошевская: Никодим Павлович Кондаков, действительно, личность очень большого масштаба и личность интереснейшая. Его дневник - это редкий документ подробного характера, он абсолютно точно не был рассчитан на чужой взгляд, на какую-то публикацию. Это видно, например, по сравнению со следующим документом - дневником Булгакова. Это два разных подхода авторов к дневниковой записи. Никодим Павлович очень скрупулезно зафиксировал день за днем свою жизнь после эмиграции. Если говорить о содержании, то это пестрая картина, необычайно пестрая. Может быть, здесь уместно упомянуть о том, что опубликовали мы воспоминания фрагментарно и с большими пропусками. В одном случае это диктовал сам материал (я потом вернусь к этому, говоря о булгаковских дневниках). А в случае дневников Кондакова, эти купюры, эти сокращения касались абсолютно неинтересных, с точки зрения публикаторов и читателей, частей дневника, каких-то прозаических деталей жизни, которые мало вносят нового в создание впечатления о человеке и ученом. Хотя мы оставили довольно большой массив этих мелочей, которые, с одной стороны, делают картину более пестрой и яркой, но, с другой стороны, кого-то и просто позабавят, может быть, покажутся и излишествами. Дневник Кондакова интересен тем, что он отражает жизнь и существование ученого, поставленного в такие необычные условия - не просто поездка, научная командировка, а настоящая жизнь ''за пределами''. Поэтому там масса и бытового характера деталей, но зафиксированы и этапы его научной работы. Он пишет о том, чем он конкретно каждый день занимался, поэтому записи довольно сложно дешифровывались.
Иван Толстой: Потому что он записывал просто для себя?
Любовь Белошевская: Да. И это как раз основная текстологическая особенность этих дневников. Довольно сложно было в некоторых случаях прочитать записи, дешифровать и задачей комментатора было и объяснить, что это такое, поскольку у него была своя система сокращений, представления материала и описания того, с чем он в настоящий момент работал. То есть там очень большой пласт его научной работы, такой внутренней работы.
Дневники Валентина Федоровича Булгакова - это совершенно другая история. Это по жанру что-то среднее между дневником и воспоминаниями. Поскольку нам известно, что он писал воспоминания и оставил очень большой массив разнообразных воспоминаний, разнообразных дневников, разнообразных ежедневников...
Иван Толстой: По-моему, не было такого периода его жизни, который он не спешил бы зафиксировать на бумаге.
Любовь Белошевская: Совершенно верно. И в данном случае этот кусок автодокументальных текстов любопытен тем, что Валентин Федорович начинал это как дневник, потом где-то переходил на стиль воспоминаний, а под конец, возможно (это мое предположение, хотя тут еще нужно поработать, определить, когда он этим начал заниматься), начал редактировать это. И следы очень основательной редактуры просто на лицо.
Иван Толстой: А это какого рода редактура - литературная, цензурная, политическая, бытовая?
Любовь Белошевская: Я думаю, редактура, которая была продиктована чисто литературными, то есть чисто редакторскими соображениями.
Иван Толстой: То есть была мысль о подготовке этого текста когда-нибудь к изданию?
Любовь Белошевская: Именно так. По всей вероятности, это был первый подход, первая попытка начать оформлять прожитое им в форму воспоминаний. Мне так кажется, поскольку там поработали и ножницы, и карандаши, и чернила разных цветов, там вклейки, вставки, там масса вырезанного, вымаранного, вписанного красными чернилами, там пошли уже постраничные примечания, дополнения... То есть этот текст настолько пестрый, что я даже затрудняюсь найти ему определение.
Иван Толстой: Ответственно относился Валентин Федорович к тому, что после него останется какое-то литературное наследие!
Любовь Белошевская: Необыкновенно ответственно. Я думаю, что там сыграли роль и какие-то его политические взгляды, и какие-то намерения.
Иван Толстой: Высланный в начале 1923 года, он практически сразу начинает проситься назад. Ему было дано три года житья в изгнании, он начинает проситься и его не пускают в течение двадцати лет назад. То есть он переживает самые разные политические этапы, он готовится вернуться со своим литературным наследием. Кстати, Валентин Федорович Булгаков - один из, по-видимому, самых больших счастливчиков среди эмигрантов. Он оставался верен своей теме, и тема его поддержала - он был последним секретарем Льва Толстого, он вернулся, снова попал в Ясную Поляну и стал ее хранителем. Это же счастье для человека - умереть на этом посту! Конечно, перипетии были чудовищные - и при немцах он посидел, и был выслан из советской России — но, все-таки, кому могло так повезти?! Судьба отблагодарила его за верность своей теме.
Любовь Белошевская: Да, несомненно.
Иван Толстой: Любовь Николаевна, я хотел спросить, у кого из авторов, представленных в этом томе, из тех, кого вы назвали, чувствуется в его воспоминаниях и дневниках наибольшая драма судьбы, чей текст наиболее драматичен?
Любовь Белошевская: Трудно сказать. Драматизм, мне кажется, присутствует в каждом тексте.
Иван Толстой: Даже в сухих записях ''для себя'' у Кондакова?
Любовь Белошевская: Там, может быть, меньше, он не так явно выражен. Например, у Кондакова это долгий поиск ''своего угла'', это тоже большая проблема и внутренний момент драмы для ученого такого масштаба. Какие-то мелочи, все могло превратиться в драму в жизни эмигранта, оказавшегося даже в такой стране, расположенной к русским, как Чехословакия. Те, кто остался, остались потому, что славянское окружение было наиболее комфортно для их дальнейшей научной судьбы. Для литературной - меньше, конечно, а вот научной - абсолютно точно. Недаром Немирович-Данченко в одной из анкет ответил на вопрос ''С какой целью вы приехали в Чехословакию?'' - ''Чтобы жить среди славян''. Вот этот факт был немаловажен для них. А если говорить о драматизме, то то, что случилось, например, с Владимиром Трефильевичем Рафальским - его судьба и конец жизни...
Иван Толстой: Это уже не драматизм, это уже трагедия.
Любовь Белошевская: То же самое можно сказать и о многих, о ком шла речь в этих воспоминаниях. Мне кажется, что эта тема — воспоминания - и эта работа по публикации воспоминаний она только в начале, на начальном этапе. И здесь, я думаю, открывается путь к очень большой работе.
Иван Толстой: Вы уже начали работу над томом с цифрой ''2''?
Любовь Белошевская: В общем, да. Собственно говоря, второй том образовался абсолютно естественным путем, потому что не все вошло в первый том. Вторая часть кондаковских дневников предназначена для второго тома, и еще очень много устных воспоминаний, бесед войдут во второй том. А потом - посмотрим, как будут развиваться события.
Иван Толстой: Уже продуманы ''книгообразующие'' тексты, для второго тома и третьего?
Любовь Белошевская: Насчет третьего тома не могу сказать ничего, у нас много других направлений работы.
Иван Толстой: А расскажите, пожалуйста, о других направлениях, чем еще занимается ваша группа?
Любовь Белошевская: Наша группа этими воспоминаниями не закрывает тему. Задумка была давно, она просто не могла осуществиться по вполне банальным, обычным причинам отсутствия финансовой основы для осуществления, но мы давно хотели сделать словарь эмигрантов, живших или имевших отношение к Чехословакии, скажем более широко. И так складывается, что мы приблизились к осуществлению этой идеи. На эту идею, на наш призыв, на наше предложение откликнулся Дом Русского Зарубежья имени Александра Солженицына, с которым мы буквально несколько дней назад заключили договор на разработку более широкой темы, связанной с эмиграцией и с Чехословакией, но в том числе в этот договор вошел пункт, связанный с подготовкой к изданию и изданию словаря Русской эмиграции в Чехословакии, - ''Биографический лексикон Русской эмиграции в Чехословакии''.
Иван Толстой: Кого будет охватывать словник? Понятно, что всегда - писателей, историков, людей академических, профессуру, и так далее. А дальше кого? А врачей, а инженеров?
Любовь Белошевская: Этот словарь задумывался с самого начала как словарь общий, который включил бы все направления, все профессиональные группы, которые были здесь представлены. Вообще-то мысль была гораздо более прозаическая - хотелось бы, высокопарно говоря, охватить всех тех, кто как-то упоминается в той или иной связи с какими-то печатными изданиями, тех, кто готовил журналы, газеты, кто писал...
Иван Толстой: Журналистика, редакторский корпус...
Любовь Белошевская: Кроме того, здесь была большая часть эмигрантов, которые работали в разных отраслях, не только гуманитарные науки, но и технические специальности - очень много было врачей, инженеров, священнослужителей...
Иван Толстой: Были представители разнообразных партий.
Любовь Белошевская: Фотографы, естественно, были, была художественная интеллигенция.
Иван Толстой: Русская эмиграция в Чехословакия была очень полноценной.
Любовь Белошевская: Да. Поэтому мы боимся как-то широко задумываться, но составляется словник и пока там, я думаю, представлены все отрасли деятельности русских эмигрантов.
Иван Толстой: А насколько велико было бы это издание - это один том или оно будет многотомное?
Любовь Белошевская: Пока трудно ответить на этот вопрос, но пока что количество персоналий колеблется около 1000. Конечно, это еще будет уточняться.
Иван Толстой: Справки будут небольшие?
Любовь Белошевская: Справки будут разнообразные, они будут соответствовать объему личности.
Иван Толстой: И вкладу, конечно.
Любовь Белошевская: И вкладу, да.
Иван Толстой: Любовь Белошевская, редактор и составитель большого тома ''Воспоминания. Дневники. Беседы'', только что вышедшего в издательстве Славянского института Чешской Академии наук. И в конце передачи – два небольших фрагмента из мемуаров писателя, публициста и литературного критика Константина Чхеидзе – кавалериста в Гражданскую, студента Юридического факультета в эмиграции, евразийца, советского заключенного, вернувшегося в конце концов в Прагу.
Фрагмент первый.
''О личности и деятельности Карела Крамаржа написано много. Скажу о нем несколько слов в специально ''эмигрантском аспекте''. Среди русских эмигрантов существовало убеждение (и, вероятно, обоснованное), что если бы императорская Россия не вышла из войны и в качестве страны-победительницы участвовала в решении судьбы европейских, прежде всего славянских народов, то Карел Петрович (так называли его русские), занял бы в Чехии первенствующее положение. Назывался ли бы он ''наместником'' (подразумевается наместником русского императора) или как-нибудь иначе, все равно он был бы первым человеком в стране. Но Россия не вошла в число держав, определявших границы и политический строй возникших после Первой мировой войны государств, империя рухнула, а это означало, что в Чехии шансы Крамаржа на первенствующее положение уменьшились. Тем не менее, значительная часть ''правых'' русских рассматривала Крамаржа как - если не формально, то по-существу - первого человека в стране и воздавала ему почести так, как если бы он в самом деле был ''наместником''. Эта фикция льстила госпоже Крамарж и она приняла ее целиком, a сам Крамарж, в высшей степени честолюбивый человек, переживавший трагедию оттого, что не стал ''первым'', допускал ''реализацию фикции'', по крайней мере, в стенах своего дворца, который ему подарило государство. Супруги Крамарж, особенно Надежда Николаевна, принимали гостей с величием коронованных особ. Комитет русских женщин (он занимался благотворительностью и устройством балов) пользовался благоволением госпожи Крамарж, она была для Комитета высшей инстанцией. Однажды случилось, что среди дам-патронесс оказалась вдова русского генерала, грузинка по происхождению, К.Д.Ассеева. Ее соперницы помчались к мадам Крамарж с протестом: разве может грузинка играть роль дамы-патронессы русского Комитета?! ''А разве грузины - не русские? не славяне?'' - искренне изумилась Надежда Николаевна''.
И фрагмент второй.
“Петр Николаевич Савицкий был духовным человеком в полном смысле этого слова. На вид истощенный, худой, слабого сложения (почему и не был принят на военную службу), он обладал необыкновенной силой духа. Дух, возвышенной и целеустремленный, был источником его буквально неиссякаемой энергии. В набожности Петра Николаевича было нечто от экзальтации, однако набожность была его естественным состоянием, состоянием непоколебимой веры в Высшие, непостижимые силы. Он обладал знаниями, которых хватило бы на полдюжины заурядных ученых, каких немало в университетах. Его мысль работала с неутомимостью, мощью и скоростью двигателя реактивного самолета. Для того, чтобы облегчить слушателям усвоение своих мыслей, он облекал их иногда в схематическую форму, распределял, классифицировал. На каком-то собрании он сказал, что хочет возразить докладчику, профессору А.А. Кизеветтеру, как историк, экономист и философ. По этому поводу тот насмешливо заметил, что, следовательно, ему будут возражать три оппонента. Так же и Дмитрий Мейснер, хорошо знавший Савицкого, в своей нашумевшей книжке пытается подтрунивать над Савицким, над религиозными мотивами его психологии. Нет слов, Кизеветтер был талантливым профессором, а Мейснера можно считать способным, оперативным журналистом с весьма широким диапазоном колебаний. Но оба они, Кизеветтер и Мейснер, своей шутливостью проявили свою несоизмеримость с Савицким, отличие своего формата от формата Савицкого. Впрочем, можно ли применять понятие ''мера'' по отношению к гению? - Гений потому и гений, что он безмерен...”