Иван Толстой: Когда-то, давным-давно, в 20-30-е годы, в Праге регулярно появлялись русские книги и чешские издания на русскую тему. Чехословацкая столица приютила обширную российскую колонию, поддерживала эмигрантов, платила стипендии, учила в университетах, финансировала ученые труды, популярные газеты и журналы. С тех пор много воды утекло, и русские книги местного выпуска надо еще поискать. Не самым лучшим образом обстоит дело и с книгами о России по-чешски. Тем приятней отметить хорошие исключения. Наша программа сегодня – об изданиях, отпечатанных в Чешской республике и потому труднодоступных за ее пределами.
''Диалоги с Иосифом Бродским''
Мы начнем с разговора о русской тематике небольшого издательства ''Камера обскура'', расположенного в городе Пршибрам. Издательство возглавляет Милош Фрыш. Он любезно согласился приехать в Прагу для разговора и привез свои великолепные издания, из которых хочется отметить пристрастие пана Фрыша к Андрею Тарковскому и Иосифу Бродскому. ''Диалоги с Бродским'' , хорошо известный нашим слушателям труд Соломона Волкова, вышел теперь и по-чешски.
Вы издаете книги на русские темы. Много ли в Чехии заинтересованных читателей?
Продолжать я буду по-чешски.
Издательство ''Камера обскура'' возникло в 2005 году. Дело в том, что у меня были отобраны тексты Андрея Тарковского, которые я с перерывами переводил целых 25 лет. Сборник назывался ''Красота — символ правды'' и включал разговоры, эссе, переписку, фрагменты опубликованного, но не реализованного сценария ''Гофманиады''. Одно издательство мне пообещало этот сборник выпустить, но очень долго тянуло. Так что я решил сам найти средства, открыть свое издательство и издать, наконец, эту книгу. Финансирование я получил от министерства культуры, книгу выпустил, и вот так возникло издательство ''Камера обскура''.
К моему огромному удивлению, 400-страничный том Тарковского, вышедший тиражом в тысячу экземпляров, был за год с четвертью распродан. И это несмотря на то, что книгу я продавал в одном единственном специализированном книжном магазине в Праге, который находится в центре города на Вацлавской площади, в кинотеатре ''Светозор''. Это свидетельство того, что интерес к русской литературе, к русскому кино и к Андрею Тарковскому, в особенности, был огромный. Ведь перед этим в Чехии выходила только одна книжка Тарковского - в 1996 году, которая была очень неточно переведена - ''Дневники'' или ''Мартиролог''. Так что я выпустил книгу ''Красота – символ правды'', а затем отпечатал дополнительный тираж. Он вышел в 2011 году - переработанный и в новом переводе.
В 2009 году мы издали книгу Андрея Тарковского ''Запечатлённое время'' - это его фундаментальный теоретический труд о кино, о съемках, вообще о его отношении к этому искусству, который он писал всю жизнь, с начала 60-х годов. Я думаю, что из всех изданий чешская версия пока что самая полная по своему охвату и объему, поскольку и первое русское, и первое английское издания уступали по полноте. Это — что касается русских авторов.
А вообще, издательство ''Камера обскура'' было с самого начала нацелено исключительно на кино и собиралось публиковать авторов-кинорежиссеров — будь то теоретические работы о кинематографе или воспоминания о своей работе.
Мы, например, издали ''Историю кино'' Жан-Луи Годара, сборник о Вере Хитиловой, и вот теперь собираемся выпускать вторую часть книги ''Красота - символ правды”, где будут и позднейшие беседы, и первое чешское издание радиопьесы ''Поворот кругом'' (это радиопьеса Тарковского 1964 года по Уильяму Фолкнеру, которую мы сейчас вовсю переводим на чешский). Мы также выпустим первое издание ''Мартиролога'' или ''Дневников'' Тарковского, которое уже давно переводится Михалом Петричеком.
А некоторое время назад я узнал, что некто Александр Еништа переводит ''Диалоги с Иосифом Бродским'' Соломона Волкова и публикует в одном из журналов отрывки этого перевода. Я с Александром Еништой связался, оказалось, что это 35-летний русист из города Оломоуц, что книга у него на тот момент еще не была переведена до конца. По ходу работы он стал передавать мне главу за главой, и я их редактировал. Этих глав 12. Я знаю, что эта книга была издана в России довольно давно в московском издательстве ЭКСМО, а в Америке по-английски в издательстве ''Cаймон и Шустер''. В России ''Диалоги'' стали бестселлером, так что нет смысла пересказывать, напомню только, что это целая жизнь Бродского в разговорах с Соломоном Волковым, который и задумал эту книгу, и был ее редактором. Книга полна блестящих эссе, можно сказать, что это история всей мировой литературы с акцентом на русскую прозу и поэзию и с упором на четырех любимых авторов Бродского - Марину Цветаеву, Анну Ахматову, Роберта Фроста и Одена. Хотя он каждому из них посвящает по главе, они проходят через всю книгу.
Иван Толстой: Кто будет читателем ''Диалогов'' с Бродским - студент, филолог, писатель, журналист? Сколько таких читателей?
Милош Фрыш: Я надеюсь, что ее будут читать профессора и специалисты во всех тех областях, которых вы перечислили, поскольку мы исходим из того, что сами по себе произведения Иосифа Бродского в Чехословакии, а затем и в Чешской республике достаточно переводились, так же как и вся русская культура и литература – она у нас хорошо известна. А непереведенная часть его наследия (из 4-х последних сборников Бродского переведены только отдельные стихотворения) доступна в Национальной библиотеке, - ведь многие люди еще помнят русский язык, в советское время он был обязательным для изучения.
Первый сборник Бродского ''Большая элегия'' в чешских переводах Иржи Ковтуна — и это уникальное явление — вышел в 1968 году в Париже, в эмиграции, всего через 3 года после вообще самого первого сборника Бродского, вашингтонской книги ''Стихотворения и поэмы''. А в Париже книгу по-чешски издал самый большой ''враг'' Чехословакии эмигрант Павел Тигрид, в издательстве ''Свидетельства''. Кстати, Павел Тигрид и Соломон Волков похожи в своем отношении к коммунистическому режиму, от которого они оба сбежали.
В 1969 году в чешской газете ''Мировая литература'' вышли некоторые стихи Бродского под общим названием ''Конец прекрасной эпохи'' в переводе Вацлава Данека. Ну, а потом наступила гусаковская ''нормализация'', стало очень тихо, и о Бродском, разумеется, нельзя было говорить и писать. Снова он начал выходить только после бархатной революции 1989 года, после падения коммунизма.
В 1997 году был переиздан сборник ''Конец прекрасной эпохи'' в переводе Вацлава Данека, а также пьеса ''Мрамор'' в переводе Марины Кастиелловой.
Так что чешские читатели его произведения знают, и знают русскую литературную в целом.
Книга Соломона Волкова рассчитана не только на студентов-русистов и специалистов, интересующихся Иосифом Бродским и русской поэзией, но и просто на тех, кто увлекается русской литературой и культурой, - а таких у нас много во всех областях, среди всех профессий, и, разумеется, в интеллектуальной среде — студенты, журналисты, публицисты.
В книге приводится и библиография, - видите, как много рецензий на произведения Бродского выходило в Чехии. Его стихи печатались не только в книгах, но и в газетах и журналах, так что и у книги Волкова читателей будет много.
Иван Толстой: Каков тираж ''Диалогов с Бродским''?
Милош Фрыш: 700 экземпляров. Но если будет мало, я готов допечатать. Могу сказать, опираясь на свой опыт (и это не рекламный ход), что эта книга - событие.
Иван Толстой: Большое спасибо, что пришли к нам в студию.
Милош Фрыш: Спасибо вам и вашей радиостанции.
Иван Толстой: Издатель Милош Фрыш. А вот цитата из предисловия к чешскому изданию книги Соломона Волкова ''Диалоги с Иосифом Бродским''. Автор предисловия – поэт и прозаик Анатолий Найман.
''Русское издание ''Диалогов'' открывается цитатой из рецензии Довлатова: ''Как удается Соломону Волкову дирижировать беседой с этим независимым и резким человеком, как он умудряется переводить разговор на темы, которые интересуют его и читателя, как он решается возражать и противоречить Бродскому, чего маэстро очень не любит, - ума не приложу''.
Меня занимает другое, одно единственное: как удалось Волкову уговорить Бродского на такую книгу? Потому что независимость Бродского, его известная сосредоточенность на своей независимости, его неуступчивость стали притчей во языцех, и резок он был, и на многие темы не считал нужным откликаться, и возражений не терпел – это так. Но если он, давший к этому времени уже сотни интервью, согласился на такое предприятие, то, я думаю, он был не против, чтобы Волков дирижировал беседой, и переводил разговор с одного предмета на другой, и в чем-то противоречил. В определенных областях он мог быть образованней Бродского, в истории, в некоторых аспектах мирового культурного процесса, не говоря уже о музыке. Он был строг в формулировках, не позволял себе, и тем самым собеседнику, расплывчатости. Владел навыками академического подхода к тексту, следил за тем, чтобы факты излагались точно, цитаты приводились безошибочно, проверял то и другое. Он был заинтересован в том, чтобы герой книги раскрылся как можно глубже, яснее, ярче, чтобы его достоинства обнаруживали себя перед читателями, чтобы во время беседы он находился в наилучшей форме. Он был не из тех интервьюеров, которые ''подлавливают'' на оговорках, ошибках, противоречиях и ''поправляют'', у него в мыслях не было набрать очки, выйти на передний план. Короче говоря, на Волкова можно было положиться. Согласие Бродского на сотрудничество само по себе предполагало достаточную степень доверия к партнеру.
Допускаю, Волков проводил и какую-то редакторскую работу. Я имею в виду не только само собой разумеющуюся косметическую, а и композиционную, кое-где в ничтожной степени, возможно, даже и вкусовую. Не удивился бы, узнав о едва заметных прикосновениях идеологических. Но никак не стилистическую. Если так, то проделана она исключительно тонко и деликатно''.
Так пишет Анатолий Найман в своем предисловии к чешскому изданию ''Диалогов с Иосифом Бродским'' Соломона Волкова.
1968 год. Как простые люди в соцстранах реагировали на вторжение в Чехословакию
Иван Толстой: Любой турист из России, приезжающий в Чехию, замечает, что здесь очень хорошо помнят 1968-й год, августовские события, раздавившие молодую свободу и унизившие народ маленькой республики. С иностранцами чехи об этом открыто не говорят, но памятники, мемориальные надписи и знаки – повсюду. И около них – тишина, сосредоточенное молчание.
Постоянно выходят книги об оккупации, фотоальбомы, воспоминания. В начале 2011 года в книжных магазинах появился внушительный том, посвященный реакции общественных групп и отдельных лиц на насильное оказание ''братской помощи''. Половина тома так или иначе посвящена советским, российским неофициальным откликам. Мы знакомы с поступком семерки смельчаков, вышедших на Красную площадь и тем самым спасшим НАШУ честь, но на пространстве СССР они были, как выясняется, не одиноки. Репортаж Александры Вагнер.
Адам Храдилек: Самым известным из этих протестов, конечно, была демонстрация советских граждан на Красной площади, однако в процессе работы над книгой нам удалось найти свидетельства десятков выступлений, которые проходили по всему СССР - не только в крупных городах, таких как Москва или Ленинград. Все они были очень разными. Например, когда рабочих на заводах призывали поддержать "братскую помощь", находились люди, которые не считали нужным это делать, и выступали в поддержку Чехословакии. Одни писали протестные письма, другие оставляли на улицах надписи. Была и попытка самосожжения - Ильи Рипса в Латвии.
Александра Вагнер: Что происходило после августовских событий в других странах Варшавского договора?
Адам Храдилек: Больше всего протестовали в Восточной Германии, где в первые недели после оккупации состоялось несколько демонстраций. В общей сложности в них приняли участие более 2 тысяч человек, в основном, студентов. Многих впоследствии преследовали в уголовном порядке. Мы приводим беседы с тремя лидерами этих демонстраций. В Польше самым известным случаем является самосожжение философа по образованию Рышарда Сивеца на "Стадионе Десятилетия". От полученных ожогов он скончался через несколько дней. В Польше проходили и выступления студентов высших учебных заведений. В Болгарии, по сравнению с другими странами Восточной и Центральной Европы, протестов было меньше, но жестокость последовавших репрессий можно сравнить с теми, каким подвергались участники демонстраций в СССР. Нам удалось встретиться с одним из участников - историком Александром Димитровым. В Венгрии, вероятно, помня о событиях 1956 года, против вторжения практически никто не выступал, однако на конференции, которая проходила в югославском городе Корчула, пять венгерских философов поставили свои подписи под резолюцией, осуждавшей действия стран Варшавского договора. Ученые впоследствии были уволены из учебных заведений, в которых они преподавали, и были вынуждены со временем эмигрировать из-за преследований со стороны режима.
Александра Вагнер: В книге опубликовано много документов и фотографий, которые раньше не публиковались. Они взяты из архивов Института изучения тоталитарных режимов Чехии, который принимал участие в публикации исследования, или из других источников?
Адам Храдилек: В странах бывшего соцлагеря существуют институты подобные нашему, стремящиеся сохранить историческую память, обращаются к свидетелям событий и одновременно изучают архивы служб безопасности. Как раз именно из этих архивов были взяты документы, опубликованные в этой книге. Ситуация, конечно, немного иная в России, где большинство архивов того времени до сих пор недоступны. Часть этих материалов нам удалось получить от Владимира Буковского, который в начале 90-х вывез их за границу. Архивные материалы, имеющие отношение к протесту Ильи Рипса, с которым мы записали для книги и беседу, сохранились в КГБ Латвии. Этот архив, к счастью, не был уничтожен или вывезен в Россию, поэтому является частью фонда Латышского государственного архива. Там хранятся письма Ильи Рипса, фотографии его сожженной одежды, его тюремная фотография и описание его протеста.
Александра Вагнер: В книге "За вашу и нашу свободу" представлены четыре беседы с участниками событий на Красной площади: Натальей Горбаневской, Павлом Литвиновым, Виктором Файнбергом и Владимиром Дремлюгой, а также с математиком Ильей Рипсом, который в знак протеста против оккупации Чехословакии совершил попытку самосожжения в Риге. С ними встречалась переводчица Михаэла Стоилова:
Михаэла Стоилова: Для меня это было большой честью, потому что эта тема меня интересует с самого начала, с тех пор, как я столкнулась с русским языком. Можно даже сказать, что одним из стимулов для изучения русского языка, стала книга диссидента Анатолия Марченко, которая в начале 90-х была переведена на чешский язык. Моя задача заключалась в том, чтобы взять интервью у участников протестов в СССР, рассказать об их судьбах до демонстрации и после. Конечно, после акции протеста жизнь этих людей стала совсем другой, но, как мне показалось, это произошло не только из-за лагерей, ссылки или психиатрических больниц, где им пришлось побывать, но и потому, что они могли свободно выразить то, что чувствовали. Меня поразило, что каждый из них говорит об этих событиях спокойно, каждый из них считает, что так должно было быть, что они все сделали правильно, что нужно было идти и принять все, что за этим последовало.
Александра Вагнер: Вы говорили, что хотели рассказать о судьбе участников этой демонстрации и до того, как они вышли на Красную площадь. Что их в то время объединяло?
Михаэла Стоилова: Детство у них у всех было очень разное. Например, Павел Литвинов - внук политика. Их семья жила в большой квартире, и по меркам того времени у них были необыкновенные условия. А вот Наталья Горбаневская росла с мамой и бабушкой, и таких удобств у них не было. Это была обычная семья без отца, которых тогда, после Второй мировой войны, было очень много. Но и Павел Литвинов, и Наталья Горбаневская, когда я с ними беседовала, сказали, что с детства очень остро чувствовали правду и ложь. Они хотели жить так, чтобы это отвечало их мыслям. И это, по-моему, повлияло на всю их жизнь. И это может быть, именно та причина, почему они, выросшие в разных семьях, решились на этот шаг, который был, конечно, опасен, и они это знали.
Александра Вагнер: Сказала в интервью "Радио Свобода" Михаэла Стоилова, соавтор опубликованной в Чехии книги "За вашу и нашу свободу", посвященной протестам, начавшимся после событий 1968 года в Чехословакии.
Русские пражане-эмигранты вспоминают: мемуарный сборник
Иван Толстой: Роскошный (не подберу другого слова) подарок читателям и исследователям сделал Славянский институт чешской Академии наук. Том ''Воспоминания. Дневники. Беседы: Русская эмиграция в Чехословакии'' вышел буквально на днях под редакцией Любови Белошевской (публикации и комментарии М.Магидовой, Ю. Янчарковой, Д. Гашковой). Почти 700 страниц, из которых чуть ли не половина – это примечания, биографические справки, указатели и ценнейшие краеведческие сведения. Сразу видно, что книгу готовили на месте, в самой Праге, где развиваются события, описанные мемуаристами.
Сегодня составительница и редактор сборника Любовь Николаевна Белошевская у нашего микрофона.
Любовь Белошевская: Я руковожу группой, которая занимается историей Русской эмиграции в Чехословакии. Начало этой работы можно определить началом 90-х годов. То есть почти сразу после известных событий 89-го года появилась возможность заниматься тем, что ранее было табуизировано — такой страницей русской и чешской истории, как Русская эмиграция в Чехословакии. Надо сказать, что по инициативе самих эмигрантов мы обратились к этому, создалась такая группа небольшая, которая пришла в Славянский институт с тем, что пора начать говорить отрыто о русских эмигрантах, об их вкладе, об их жизни в Чехословакии. Образовалась небольшая рабочая группа, в которую вошел также чешский историк Зденек Сладек, благодаря которому это направление, эта тема получили какую-то осмысленную основу, была разработана концепция, мы подключили к этой работе архивы, Славянскую библиотеку. В общем, в круг работающих по этой теме вошло очень много различных специалистов и не только специалистов, но и тех, кто интересуется, кто непосредственно связан с этой темой, то есть самих эмигрантов, тогда еще живших. Поэтому с самого начала было решено обратиться к такой стороне изучения - к источниковедению. То есть собрать, обработать и представить читателям источники, по которым можно дальше развивать эту тему во всех направлениях. И тогда же, в рамках этого большого, широкого объема разнообразных книг и источников было задумано составить и издать том воспоминаний. К сожалению, по разным причинам это постоянно отодвигалось, тем не менее, работа шла, мы ее не оставляли, собирались постепенно сами тексты, они обрабатывались, обрабатывались устные воспоминания, записанные на диктофон, и только сейчас, спустя двадцать лет, удалось выпустить в печать этот том.
Иван Толстой: Расскажите, пожалуйста, о специфике этого первого тома, какие тексты сюда вошли и насколько авторы этих воспоминаний - письменных и устных - характерны для русской Праги?
Любовь Белошевская: Структура этого тома очень простая. Здесь воспоминания, зафиксированные на бумаге - воспоминания Константина Чхеидзе и Норы Мусатовой, здесь дневники Никодима Павловича Кондакова и Валентина Федоровича Булгакова, а третий раздел - это беседы с эмигрантами. Они не равнозначны по объему, конечно. Воспоминания Константина Чхеидзе - это очень большое произведение, пока напечатанное только частично, и мы поставили его в начало этого тома совсем не потому, что оно было написано самым первым. Тут надо сказать, что хронологический принцип изначально был сознательно нарушен нами, поскольку эти воспоминания, я бы сказала - книгообразующие.
Иван Толстой: То есть это наиболее значительный текст в этом томе?
Любовь Белошевская: Наиболее широкий, значительный, наиболее обстоятельный взгляд на эмиграцию. Написаны они в 60-е годы, уже после возвращения его из лагеря. Это - осмысленный взгляд на эмиграцию. Он работал над ними, по-видимому, довольно долго - вернулся он в 1956 году и только в 60-е написал воспоминания.
Иван Толстой: А насколько был Константин Чхеидзе внутренне раскрепощен для писания этих воспоминаний? Насколько он писал для цензурных условий, или он глядел в очень далекое будущее, когда, может быть, можно будет напечатать более свободное изложение? Какова была его позиция?
Любовь Белошевская: Идея у него возникла, видимо, после возвращения из лагеря и первоначально была связана именно с рассказом о том, что он пережил в лагере. Начать пришлось с начала, то есть с дореволюционного периода, потом - эмиграция, и 50-е годы - это уже лагерь. Поэтому эти воспоминания интересны тем, что он не только рассказал об эмиграции, не только рассказал о своей семье в первой части воспоминаний, но и рассказал о чешском обществе, в котором жил в то время и в котором очутилась русская эмиграция в Чехословакии. То есть там представлена более широкая панорама жизни и наиболее подробно показаны контакты, связи всевозможные — политические, дружеские, бытовые с той средой, которая окружала эмигрантов, в которой они жили. Поэтому они представляют такой объемный взгляд на это явление.
Иван Толстой: А какая часть воспоминаний Чхеидзе вошла в этот том из всего корпуса, оставленного им?
Любовь Белошевская: Воспоминания очень большие, и частично они были уже опубликованы по-чешски. Как известно, послевоенная часть была переведена на чешский язык, а русский подлинник, к сожалению, утрачен. Частично этот чешский текст воспоминаний был опубликован Быстровым и переводчиком Вацеком. Русская часть воспоминаний не была опубликована никогда, поэтому это можно считать первой публикацией. В наш том включена глава, посвященная именно Праге, это восьмая глава, и частично там затронут конец седьмой главы. Глава так и называется ''Прага-Париж-Прага'', поскольку он какое-то время работал в Париже, потом вернулся и дальше жил в Праге. Мы первоначально исходили из того, что в наш том войдут воспоминания, связанные с жизнью русской эмиграции в Чехословакии (в данном случае - в Праге), поэтому, может быть, кто-то увидит в этом ошибку, мы сознательно не включили все, что касается времени до Чехословакии и после Чехословакии.
Иван Толстой: В конце концов, это сборник, это не отдельная книга, которая включает в себя все. Наверное, со временем можно надеяться, что воспоминания Константина Чхеидзе вышли бы и отдельной книгой?
Любовь Белошевская: Действительно, готовится такая книга в России, в Москве, поэтому это как бы преддверие и первая публикация того, что потом должно выйти в полном объеме.
Иван Толстой: Давайте поговорим о дневниках Кондакова. Это, может быть, самая известная, самая знаменитая в этом томе фигура и фамилия. Это столп русской археографии, истории, замечательный ученый, академик, который уже в очень зрелом возрасте попал в эмиграцию. Вот его дневники эмигрантского периода - 1922-23 год - что можно сказать об этом тексте, что он вносит в наше представление об эмиграции?
Любовь Белошевская: Никодим Павлович Кондаков, действительно, личность очень большого масштаба и личность интереснейшая. Его дневник - это редкий документ подробного характера, он абсолютно точно не был рассчитан на чужой взгляд, на какую-то публикацию. Это видно, например, по сравнению со следующим документом - дневником Булгакова. Это два разных подхода авторов к дневниковой записи. Никодим Павлович очень скрупулезно зафиксировал день за днем свою жизнь после эмиграции. Если говорить о содержании, то это пестрая картина, необычайно пестрая. Может быть, здесь уместно упомянуть о том, что опубликовали мы воспоминания фрагментарно и с большими пропусками. В одном случае это диктовал сам материал (я потом вернусь к этому, говоря о булгаковских дневниках). А в случае дневников Кондакова, эти купюры, эти сокращения касались абсолютно неинтересных, с точки зрения публикаторов и читателей, частей дневника, каких-то прозаических деталей жизни, которые мало вносят нового в создание впечатления о человеке и ученом. Хотя мы оставили довольно большой массив этих мелочей, которые, с одной стороны, делают картину более пестрой и яркой, но, с другой стороны, кого-то и просто позабавят, может быть, покажутся и излишествами. Дневник Кондакова интересен тем, что он отражает жизнь и существование ученого, поставленного в такие необычные условия - не просто поездка, научная командировка, а настоящая жизнь ''за пределами''. Поэтому там масса и бытового характера деталей, но зафиксированы и этапы его научной работы. Он пишет о том, чем он конкретно каждый день занимался, поэтому записи довольно сложно дешифровывались.
Иван Толстой: Потому что он записывал просто для себя?
Любовь Белошевская: Да. И это как раз основная текстологическая особенность этих дневников. Довольно сложно было в некоторых случаях прочитать записи, дешифровать и задачей комментатора было и объяснить, что это такое, поскольку у него была своя система сокращений, представления материала и описания того, с чем он в настоящий момент работал. То есть там очень большой пласт его научной работы, такой внутренней работы.
Дневники Валентина Федоровича Булгакова - это совершенно другая история. Это по жанру что-то среднее между дневником и воспоминаниями. Поскольку нам известно, что он писал воспоминания и оставил очень большой массив разнообразных воспоминаний, разнообразных дневников, разнообразных ежедневников...
Иван Толстой: По-моему, не было такого периода его жизни, который он не спешил бы зафиксировать на бумаге.
Любовь Белошевская: Совершенно верно. И в данном случае этот кусок автодокументальных текстов любопытен тем, что Валентин Федорович начинал это как дневник, потом где-то переходил на стиль воспоминаний, а под конец, возможно (это мое предположение, хотя тут еще нужно поработать, определить, когда он этим начал заниматься), начал редактировать это. И следы очень основательной редактуры просто на лицо.
Иван Толстой: А это какого рода редактура - литературная, цензурная, политическая, бытовая?
Любовь Белошевская: Я думаю, редактура, которая была продиктована чисто литературными, то есть чисто редакторскими соображениями.
Иван Толстой: То есть была мысль о подготовке этого текста когда-нибудь к изданию?
Любовь Белошевская: Именно так. По всей вероятности, это был первый подход, первая попытка начать оформлять прожитое им в форму воспоминаний. Мне так кажется, поскольку там поработали и ножницы, и карандаши, и чернила разных цветов, там вклейки, вставки, там масса вырезанного, вымаранного, вписанного красными чернилами, там пошли уже постраничные примечания, дополнения... То есть этот текст настолько пестрый, что я даже затрудняюсь найти ему определение.
Иван Толстой: Ответственно относился Валентин Федорович к тому, что после него останется какое-то литературное наследие!
Любовь Белошевская: Необыкновенно ответственно. Я думаю, что там сыграли роль и какие-то его политические взгляды, и какие-то намерения.
Иван Толстой: Высланный в начале 1923 года, он практически сразу начинает проситься назад. Ему было дано три года житья в изгнании, он начинает проситься и его не пускают в течение двадцати лет назад. То есть он переживает самые разные политические этапы, он готовится вернуться со своим литературным наследием. Кстати, Валентин Федорович Булгаков - один из, по-видимому, самых больших счастливчиков среди эмигрантов. Он оставался верен своей теме, и тема его поддержала - он был последним секретарем Льва Толстого, он вернулся, снова попал в Ясную Поляну и стал ее хранителем. Это же счастье для человека - умереть на этом посту! Конечно, перипетии были чудовищные - и при немцах он посидел, и был выслан из советской России — но, все-таки, кому могло так повезти?! Судьба отблагодарила его за верность своей теме.
Любовь Белошевская: Да, несомненно.
Иван Толстой: Любовь Николаевна, я хотел спросить, у кого из авторов, представленных в этом томе, из тех, кого вы назвали, чувствуется в его воспоминаниях и дневниках наибольшая драма судьбы, чей текст наиболее драматичен?
Любовь Белошевская: Трудно сказать. Драматизм, мне кажется, присутствует в каждом тексте.
Иван Толстой: Даже в сухих записях ''для себя'' у Кондакова?
Любовь Белошевская: Там, может быть, меньше, он не так явно выражен. Например, у Кондакова это долгий поиск ''своего угла'', это тоже большая проблема и внутренний момент драмы для ученого такого масштаба. Какие-то мелочи, все могло превратиться в драму в жизни эмигранта, оказавшегося даже в такой стране, расположенной к русским, как Чехословакия. Те, кто остался, остались потому, что славянское окружение было наиболее комфортно для их дальнейшей научной судьбы. Для литературной - меньше, конечно, а вот научной - абсолютно точно. Недаром Немирович-Данченко в одной из анкет ответил на вопрос ''С какой целью вы приехали в Чехословакию?'' - ''Чтобы жить среди славян''. Вот этот факт был немаловажен для них. А если говорить о драматизме, то то, что случилось, например, с Владимиром Трефильевичем Рафальским - его судьба и конец жизни...
Иван Толстой: Это уже не драматизм, это уже трагедия.
Любовь Белошевская: То же самое можно сказать и о многих, о ком шла речь в этих воспоминаниях. Мне кажется, что эта тема — воспоминания - и эта работа по публикации воспоминаний она только в начале, на начальном этапе. И здесь, я думаю, открывается путь к очень большой работе.
Иван Толстой: Вы уже начали работу над томом с цифрой ''2''?
Любовь Белошевская: В общем, да. Собственно говоря, второй том образовался абсолютно естественным путем, потому что не все вошло в первый том. Вторая часть кондаковских дневников предназначена для второго тома, и еще очень много устных воспоминаний, бесед войдут во второй том. А потом - посмотрим, как будут развиваться события.
Иван Толстой: Уже продуманы ''книгообразующие'' тексты, для второго тома и третьего?
Любовь Белошевская: Насчет третьего тома не могу сказать ничего, у нас много других направлений работы.
Иван Толстой: А расскажите, пожалуйста, о других направлениях, чем еще занимается ваша группа?
Любовь Белошевская: Наша группа этими воспоминаниями не закрывает тему. Задумка была давно, она просто не могла осуществиться по вполне банальным, обычным причинам отсутствия финансовой основы для осуществления, но мы давно хотели сделать словарь эмигрантов, живших или имевших отношение к Чехословакии, скажем более широко. И так складывается, что мы приблизились к осуществлению этой идеи. На эту идею, на наш призыв, на наше предложение откликнулся Дом Русского Зарубежья имени Александра Солженицына, с которым мы буквально несколько дней назад заключили договор на разработку более широкой темы, связанной с эмиграцией и с Чехословакией, но в том числе в этот договор вошел пункт, связанный с подготовкой к изданию и изданию словаря Русской эмиграции в Чехословакии, - ''Биографический лексикон Русской эмиграции в Чехословакии''.
Иван Толстой: Кого будет охватывать словник? Понятно, что всегда - писателей, историков, людей академических, профессуру, и так далее. А дальше кого? А врачей, а инженеров?
Любовь Белошевская: Этот словарь задумывался с самого начала как словарь общий, который включил бы все направления, все профессиональные группы, которые были здесь представлены. Вообще-то мысль была гораздо более прозаическая - хотелось бы, высокопарно говоря, охватить всех тех, кто как-то упоминается в той или иной связи с какими-то печатными изданиями, тех, кто готовил журналы, газеты, кто писал...
Иван Толстой: Журналистика, редакторский корпус...
Любовь Белошевская: Кроме того, здесь была большая часть эмигрантов, которые работали в разных отраслях, не только гуманитарные науки, но и технические специальности - очень много было врачей, инженеров, священнослужителей...
Иван Толстой: Были представители разнообразных партий.
Любовь Белошевская: Фотографы, естественно, были, была художественная интеллигенция.
Иван Толстой: Русская эмиграция в Чехословакия была очень полноценной.
Любовь Белошевская: Да. Поэтому мы боимся как-то широко задумываться, но составляется словник и пока там, я думаю, представлены все отрасли деятельности русских эмигрантов.
Иван Толстой: А насколько велико было бы это издание - это один том или оно будет многотомное?
Любовь Белошевская: Пока трудно ответить на этот вопрос, но пока что количество персоналий колеблется около 1000. Конечно, это еще будет уточняться.
Иван Толстой: Справки будут небольшие?
Любовь Белошевская: Справки будут разнообразные, они будут соответствовать объему личности.
Иван Толстой: И вкладу, конечно.
Любовь Белошевская: И вкладу, да.
Иван Толстой: Любовь Белошевская, редактор и составитель большого тома ''Воспоминания. Дневники. Беседы'', только что вышедшего в издательстве Славянского института Чешской Академии наук. И в конце передачи – два небольших фрагмента из мемуаров писателя, публициста и литературного критика Константина Чхеидзе – кавалериста в Гражданскую, студента Юридического факультета в эмиграции, евразийца, советского заключенного, вернувшегося в конце концов в Прагу.
Фрагмент первый.
''О личности и деятельности Карела Крамаржа написано много. Скажу о нем несколько слов в специально ''эмигрантском аспекте''. Среди русских эмигрантов существовало убеждение (и, вероятно, обоснованное), что если бы императорская Россия не вышла из войны и в качестве страны-победительницы участвовала в решении судьбы европейских, прежде всего славянских народов, то Карел Петрович (так называли его русские), занял бы в Чехии первенствующее положение. Назывался ли бы он ''наместником'' (подразумевается наместником русского императора) или как-нибудь иначе, все равно он был бы первым человеком в стране. Но Россия не вошла в число держав, определявших границы и политический строй возникших после Первой мировой войны государств, империя рухнула, а это означало, что в Чехии шансы Крамаржа на первенствующее положение уменьшились. Тем не менее, значительная часть ''правых'' русских рассматривала Крамаржа как - если не формально, то по-существу - первого человека в стране и воздавала ему почести так, как если бы он в самом деле был ''наместником''. Эта фикция льстила госпоже Крамарж и она приняла ее целиком, a сам Крамарж, в высшей степени честолюбивый человек, переживавший трагедию оттого, что не стал ''первым'', допускал ''реализацию фикции'', по крайней мере, в стенах своего дворца, который ему подарило государство. Супруги Крамарж, особенно Надежда Николаевна, принимали гостей с величием коронованных особ. Комитет русских женщин (он занимался благотворительностью и устройством балов) пользовался благоволением госпожи Крамарж, она была для Комитета высшей инстанцией. Однажды случилось, что среди дам-патронесс оказалась вдова русского генерала, грузинка по происхождению, К.Д.Ассеева. Ее соперницы помчались к мадам Крамарж с протестом: разве может грузинка играть роль дамы-патронессы русского Комитета?! ''А разве грузины - не русские? не славяне?'' - искренне изумилась Надежда Николаевна''.
И фрагмент второй.
“Петр Николаевич Савицкий был духовным человеком в полном смысле этого слова. На вид истощенный, худой, слабого сложения (почему и не был принят на военную службу), он обладал необыкновенной силой духа. Дух, возвышенной и целеустремленный, был источником его буквально неиссякаемой энергии. В набожности Петра Николаевича было нечто от экзальтации, однако набожность была его естественным состоянием, состоянием непоколебимой веры в Высшие, непостижимые силы. Он обладал знаниями, которых хватило бы на полдюжины заурядных ученых, каких немало в университетах. Его мысль работала с неутомимостью, мощью и скоростью двигателя реактивного самолета. Для того, чтобы облегчить слушателям усвоение своих мыслей, он облекал их иногда в схематическую форму, распределял, классифицировал. На каком-то собрании он сказал, что хочет возразить докладчику, профессору А.А. Кизеветтеру, как историк, экономист и философ. По этому поводу тот насмешливо заметил, что, следовательно, ему будут возражать три оппонента. Так же и Дмитрий Мейснер, хорошо знавший Савицкого, в своей нашумевшей книжке пытается подтрунивать над Савицким, над религиозными мотивами его психологии. Нет слов, Кизеветтер был талантливым профессором, а Мейснера можно считать способным, оперативным журналистом с весьма широким диапазоном колебаний. Но оба они, Кизеветтер и Мейснер, своей шутливостью проявили свою несоизмеримость с Савицким, отличие своего формата от формата Савицкого. Впрочем, можно ли применять понятие ''мера'' по отношению к гению? - Гений потому и гений, что он безмерен...”