Иван Толстой:
Мы стоя спим в густой ночи
Под теплой шапкою овечьей.
Обратно в крепь родник журчит
Цепочкой, пеночкой и речью.
Здесь пишет страх, здесь пишет сдвиг
Свинцовой палочкой молочной,
Здесь созревает черновик
Учеников воды проточной.
Это Осип Мандельштам, из ''Грифельной оды''.
А вот Державин:
Рѣка временъ въ своемъ стремленьи
Уноситъ всѣ дѣла людей
И топитъ въ пропасти забвенья
Народы, царства и царей.
А если что и остается
Чрезъ звуки лиры и трубы,
То вѣчности жерломъ пожрется
И общей не уйдетъ судьбы!
Предсмертное восьмистишие Державина ''На тленность'' послужило толчком к написанию Осипом Мандельштамом в 1923 году ''Грифельной оды'' - одного из ключевых своих стихотворений.
Мандельштам, разумеется, знал (скорее всего, из комментария Якова Грота к академическому державинскому изданию), что грифельная доска с последними поэтическими строками Гавриила Романовича хранилась в Публичной библиотеке, хотя надпись на ней почти совершенно стерлась. На фронтисписе гротовского биографического тома издания был воспроизведен известнейший портрет работы Тончи: Державин в шубе и большой меховой шапке сидит у подножия крутой каменной скалы. Державин ни за что не хотел видеть себя на портрете плешивым. Тончи отказывался ''представить поэта въ парикѣ'', шапка стала компромиссом. Мандельштам помнил и любил этот портрет.
2011-й год для Державина - юбилейный. 195 лет назад он скончался. 80 лет, как в Париже вышла биография ''Державин'' Владислава Ходасевича. А в нынешнем году открылась усадебная часть державинского музея в Петербурге.
Един есть Бог, един Державин,
Я в глупой гордости мечтал;
Одна мне рифма — древний Навин,
Что солнца бег остановлял.
Державин рос в условиях убогих. Молодость его была безрадостной: дворянин, он 10 лет отслужил солдатом, по бедности одно время даже жил в солдатских казармах. Удача на каждом шагу обходила его стороной. Но здоровое естество не давало ему погибнуть. Хотя ошибок, казалось, роковых он наделал немало. Пылкость и темперамент толкали его к приключениям - карты сделались его страстью, проигрыши его были чудовищными. И все же он умел во время одуматься. Слабости ему были ведомы, но на низкие поступки он был неспособен.
Диктор: "…ездил, так сказать с отчаянья, день и ночь по трактирам искать игры; познакомился с игроками или, лучше, с прикрытыми благопристойными поступками и одеждой разбойниками; у них научился заговорам, как новичков заводить в игру, подборам карт, подделкам и всяким игрецким мошенничествам". "Впрочем, - прибавляет Державин, - совесть, или лучше сказать, молитвы матери, никогда его (в "Записках" Державин говорит о себе в третьем лице) до того не допускали, чтоб предался он в наглое воровство или в коварное предательство кого-либо из своих приятелей, как другие делывали"; "когда не было денег, никогда в долг не играл, не занимал оных и не старался какими-либо переворотами отыгрываться или обманами, лжами и пустыми о заплате уверениями достать деньги"; "всегда содержал свое слово свято, соблюдал при всяком случае верность, справедливость и приязнь".
Иван Толстой: Из ''Записок'' Гавриила Державина.
Тернистым был и его путь поэта. Своим врожденным талантом, целеустремленностью и невероятным трудолюбием преодолел он свое невежество и первоначальное стихотворное косноязычие, став первым поэтом своего времени.
Теплой осени дыханье,
Помавание дубов,
Тихое листов шептанье,
Восклицанье голосов
Мне, лежащему в долине,
Наводили сладкий сон.
Видел я себя стоящим
На высоком вдруг холму,
На плоды вдали глядящим,
На шумящу вблизь волну, -
И как будто в важном чине
Я носил на плечах холм.
Дальше: власти мне святые
Иго то велели несть,
Все венцы суля земные,
Титла, золото и честь.
"Нет! - восстал от сна глубока,
Я сказал им, - не хочу.
Не хочу моей свободы,
Совесть на мечты менять;
Гладки воды, коль погоды
Их не могут колебать.
Власть тогда моя высока,
Коль я власти не ищу".
Гением Державина были его высокие устремления во всем – в поэзии, в человеческих отношениях, исполнении служебного долга, в умении упорством добиваться желаемого результата. В поэзии он зависел только от самого себя - своего таланта и упорства, и потому, достиг того, чего желал. Творчество доставляло ему большую радость и утешение. Служба, напротив, была источником сплошных обид и разочарований. К ней он подходил с теми же высокими мерками, и требованиями, что и к собственной поэзии. Державин не мог принять, что для большинства чиновников служба – это способ наживы, а не исполнение святого долга перед отечеством. Это и делало его неуживчивым и неудобным как для вышестоящего начальства, так и для трех императоров, при которых он служил, – для Екатерины II, Павла I и Александра I. Каждая из занимаемых высоких должностей Державина заканчивалась его отставкой.
Удары судьбы, конечно, смягчала ему счастливая семейная жизнь с первой женой Екатериной Яковлевной Бастидон, которую он страстно любил. Второй раз Державин женился хоть и не по любви (он никогда не смог забыть своей Катеньки), но на девушке достойной, окружившей его заботами. Благодаря ей последние 13 лет жизни Гавриила Романовича после отставки протекали вполне безмятежно. Детей у Державина не было ни от одного брака.
В 1773 году вспыхнула Пугачевщина, и Державин поверил: участие в подавлении восстания самозванца - единственный путь выкарабкаться из трясины.
Из державинской биографии, написанной Владиславом Ходасевичем:
Диктор: К сентябрю 1773 года мятеж, охвативший многие местности юго-восточной России, принял тяжелый и опасный оборот....
...Надежных войск было мало. Несогласованные и растерянные действия губернских и военных властей вели к неудачам. Решено было послать подкрепления и вручить начальствование опытному боевому генералу. Выбор императрицы пал на Александра Ильича Бибикова, ...
...Помимо командования войсками, Бибикову поручено было также ведение следственных дел о сообщниках Пугачева. Державину пришла мысль этим воспользоваться, чтобы получить место в офицерской следственной комиссии, которая должна была обосноваться в Казани. Никакого хода к Бибикову у него не было. Он отважился ехать без всякой рекомендации. Явившись к главнокомандующему, стал он проситься в комиссию, заявив, что он сам уроженец Казани, а также бывал в Оренбурге и хорошо знает тамошние места и людей. Это была правда. Бибиков его выслушал, но сказал, что взял уже из гвардии офицеров, лично ему известных. Державину ничего не оставалось, как откланяться. Но уйти - значило упустить случай безвозвратно. Он не двигался с места. Наконец, удивленный Бибиков разговорился со странным офицером, понемногу втянулся в беседу и остался ею доволен. .. Наутро явился он к Бибикову и получил приказание через три дня быть готовым к отъезду... ''.
Иван Толстой: Труды Державина за время пугачевщины окончились для него, однако, большими неприятностями, даже преданием суду. Причиной тому была отчасти вспыльчивость Державина, отчасти недостаток "политичности". Суд над Державиным был прекращен, но все заслуги его пропали даром.
Ходасевич:
Диктор: ''... Державина, прослужившего в гвардии пятнадцать лет, указом 15 февраля 1777 года выпустили не в армию, а в статскую службу, объявив его неспособным к военной. Он получил чин коллежского советника и 300 душ в Белоруссии, в Себежском уезде, - ничто по сравнению с наградами, которые были розданы другим офицерам, служившим хуже Державина и сделавшим меньше''.
Иван Толстой: Но на последнем витке пугачевщины произошло в жизни Державина событие, давшее толчок его стихотворчеству. Около пяти месяцев он провел в праздности «при горе Читалагай». Она находилась близ одной из немецких колоний, в 100 верстах от Саратова, на левом берегу Волги. Державину там случайно попали в руки переведенные на немецкий язык стихи прусского короля Фридриха II Великого. Написаны они были им по-французски. Подлинник имел многозначительный заголовок: "Poesies diverses du philosophe de Sans-Souci" (Различные стихотворения философа из Сан-Суси).
Ходасевич пишет:
Диктор: ''Дотоле ни одна книга не поражала Державина так, как эта. Здесь, подле пустынного Читалагая, на пепелище недавних надежд, стоические оды "беспечного философа" отвечают чувствам Державина и помогают ему разобраться в мыслях... (....) Для Державина эти оды сейчас - Евангелие. Кто их автор, он, кажется, еще и не знает. Он выбирает из них четыре и переводит, но с таким жаром, как если бы творил сам. Переводит прозою, потому что боится хоть чем-нибудь погрешить против подлинника.
...............................................
В жизни каждого поэта (если только не суждено ему остаться вечным подражателем) бывает минута, когда полусознанием, полуощущением (но безошибочным) он вдруг постигает в себе строй образов, мыслей, чувств, звуков, связанных так, как дотоле они не связывались ни в ком. Его будущая поэзия вдруг посылает ему сигнал. Он угадывает ее - не умом, скорей сердцем. Эта минута неизъяснима и трепетна, как зачатие. Если ее не было, нельзя притворяться, будто она была: поэт или начинается ею, или не начинается вовсе. После нее все дальнейшее - лишь развитие и вынашивание плода (оно требует и ума, и терпения, и любви).
Такая минута посетила Державина весною 1775 года. Начав переводом, Державин перешел к творчеству. Он успел написать лишь две оды - "На знатность" и "На великость". В них есть явные отголоски од фридриховых, но сильней отголосков - собственный голос Державина. В зеркале, поднесенном рукою Фридриха, Державин впервые увидел свое лицо. Новые, дерзкие мысли, пробудясь, повлекли за собою резкие образы и новые, неслыханные дотоле звуки. Державин впервые нащупал в себе два свойства, два дара, ему присущих - гиперболизм и грубость, и с этого мига, быть может, не сознавая того, что делает, - начал в себе их вынашивать, обрабатывать. (...) Сила его родится от гнева и добродетели. Берегитесь теперь, вельможи, - Панины и Потемкины:
Не той здесь пышности одежд,
Царей и кукол что равняет,
Наружным видом от невежд
Что имя знати получает,
Я строю гусли и тимпан;
Не ты, седящий за кристаллом,
В кивоте, блещущий металлом,
Почтен здесь будешь мной, болван!
На стогн поставлен, на позор,
Кумир безумну чернь прельщает;
Но чей в него проникнет взор
Кроме пустот не ощущает.
Се образ ложные молвы,
Се образ грязи позлащенной!
Внемлите, князи всей вселенной:
Статуи, без достоинств вы!..
Иван Толстой: Обойденный наградами, Державин перешел на гражданскую службу и получил довольно видную должность в сенате, но Про себя Державин быстро понял, что ''нельзя там ему ужиться, где не любят правды''.
Ода "На смерть князя Мещерского" (1779), впервые давшая поэту громкую известность и поражавшая читателей небывалой звучностью стиха, силой и сжатостью поэтического выражения.
Глагол времен! металла звон!
Твой страшный глас меня смущает;
Зовет меня, зовет твой стон,
Зовет — и к гробу приближает.
Едва увидел я сей свет,
Уже зубами смерть скрежещет,
Как молнией, косою блещет,
И дни мои, как злак, сечет.
(…)
Утехи, радость и любовь
Где купно с здравием блистали,
У всех там цепенеет кровь
И дух мятется от печали.
Где стол был яств, там гроб стоит;
Где пиршеств раздавались лики,
Надгробные там воют клики,
И бледна смерть на всех глядит.
Откуда пошел Державин? Где его литературные корни? Об этом размышляет автор недавней книги ''Экзамен в Царскосельском Лицее'' петербургский писатель Юрий Кружнов.
Юрий Кружнов: Мне было лет 15 или 16, мама моего друга подсунула мне листочки, перепечатанные на машинке стихи: ''Почитай, очень интересно''. Я почитал, мне понравилось - очень мудрые мысли, хотя немножко корявый язык. ''Что это такое?''. ''Это поэт 18 века Херасков''. ''Ничего себе'', - думаю. А мы, молодежь 60-х, мы склонны к философии — пиво, посиделочки и разговоры на всякие интересные темы. И вдруг я чувствую, что это как раз то, о чем мы все время говорим. Там еще в это время поэзией увлекались, как раз в это время появлялись уже запрещенные раньше тексты Цветаевой, Мандельштама, и все это накладывалось. И Державин почему-то как-то так взрос. Лет в 18-19 я уже думал написать роман о Державине. Одна из основных тем - тема жизни и смерти. А главная тема, которая проходит красной нитью через поэзию 18 века, вернее к ней идет, - это поэзия начиная с Кантемира примерно, это мысль, подхваченная Львом Николаевичем Толстым, - тема единства мира, когда ''в поле каждая былинка, в небе каждая звезда''. То есть все едино, все божий промысел, божье явление, и все составляет суть нашего существования.
Вот почему я в своей книжке много пишу про оду ''Бог'', потому что там Державин пытается этот вопрос разрешить. Он очень остро виcел в то время над людьми мыслящими.
Такая мысль, как человек один в мире, человек, который старается родиться, делает карьеру, творит, создает великие произведения, потом - раз - его нет. И что? В чем смысл этого? Вот у Сумарокова строчки:
Достигнем крайнего богатства,
Преодолеем все препятства,
И после превратимся в прах...
Вот эта мысль проходит у Державина кардинально. Он родился, конечно, из ощущений и философии своего времени, а философия была тогда Просвещения в Европе (у нас, наверное, тоже). И я считаю, это лично мое мнение, что русская поэзия процентов на восемьдесят - философская поэзия, в отличие от некоторых других. Больше всего у нас философской такой склонности в поэтах наблюдается. И через 18 век это проходит, через 19 и 20 - поэты-философы Тютчев, Фет, Баратынский, я уж не говорю про Пушкина и Лермонтова.
Тут даже я как-то видел книжку, которая называется ''Русская философская поэзия''. Думаю: что за бессмыслица? Русская философская поэзия - это почти вся русская поэзия. Так же как вот Борис Романов замечательную книжку издал лет 20 назад - ''Духовные оды Державина''. Там собраны стихи Державина. Он духовных од, принципиально духовных, не писал. Перекладывал псалмы Давидовы – ''Властителям и судиям'', гениальная совершенно шутка, и также философские стихи. Можно было бы издать философскую поэзию Державина, но так надо ее всю перекладывать тогда.
Но философия русская — особенная, тут я не открываю никаких истин. Это все, как ни странно, связано с природой. Вспомнить хотя бы Ивана Васильевича Киреевского, нашего первого философа серьезного, который отказался от терминологии немецкой, принципиально ушел в обыденный, бытовой стиль, бытовой язык. Это тоже неспроста. Потому что все ему нужно было соединить. Если почитать Ивана Васильевича, то это ощущается. Вот эта мысль единения, пантеизма... Он был очень юный человек, Державин, но, тем не менее, его скорее назвать пантеистом можно. Я об этом в своем романе тоже пишу, есть у меня там эпизод с Болховитиновым, его беседы со священником и философом, историком литературы 18 века, тот его упрекает в том, что он пантеист, вернее, не упрекает, а говорит. Философия о жизни и смерти, философия Державина приводит его, в конце концов, к изумительному стихотворению ''Евгению. Жизнь Званская''. Такое кардинальное произведение от оды ''Бог'' к ''Жизни Званской'', где он проставляет обыденные вещи — щуку с золотым пером, природу. Есть у нас такой термин - ''горацианство'', а я употребляю немножко другой - ''горациев мотив''. Потому что '''горацианство'' - это отход от сует мира, уединение ради удовольствия. ''Горациев мотив'' это несколько иное, это проникновение в природу, проникновение красотой природы и смыслом ее, и в это вкладывается (и народом, кстати), вкладывается ощущение жизни, тоска какая-то, размышление о судьбе. В этом случае вплетается в эту философию, в природу, в наслаждение природой, вплетаются размышления о жизни, чего у Горация меньше, если его почитать в наших переводах чудных. Этот мотив чрезвычайно силен. Пантеизм все время соседствует с понятием язычества.
Я с юности в это вникал и понял, что язычество - это даже не религия, церковь восставала, восставала, а, по сути, церковь на определенном этапе перестала бороться с язычеством. Языческие обряды — это другое. Хотя наша церковь - это византийство, это тоже язычество исходно, эта церковь даже без храма существовала, а вот эта вся пышность, это уже другое и не от Христа идет. Однажды, в один прекрасный момент, когда у нас появились книжки Флоренского, нашел у него одну замечательную работу, называется она мудрено - ''Общечеловеческие корни идеализма''. Так вот он там пишет, что язычество - это не религия, это мировоззрение, которое не искоренить. Это не какой-то там бес, какие-то истуканы, идолы, это ощущение народа, ощущение причастности всему. Он там приводит изумительные строки из травника, лечебника старинных, где рассказывается о каком-то одуванчике, как о величайшем творении божьем. Меня поразила одна поговорочка, которая в народе бытовала - ''Плевать в воду - все равно, что в глаза матери''. То есть, вода — живая, все — живое. Ну и немецкая мысль есть такая, что живое и неживое - едино. У Томаса Манна в ''Докторе Фаустусе'' проходит красной нитью через все произведение эта мысль, но это несколько иное, это даже не от романтиков идет, а от Средневековья скорее - где живая природа кончается, где начинается неживая. А у Державина, в русском сознании, эта граница не проводится, все это едино, и тот мир, и этот мир, и живой, и не живой.
Иван Толстой: Звезда Державина взошла в мае 1783 года, когда была опубликована его ''Ода к Фелице'', обращенная к императрице Екатерине II. Он прославляет просвещённую монархию, которую олицетворяет правление Екатерины II. Умная, справедливая императрица противопоставляется алчным и корыстным придворным вельможам:
Едина ты лишь не обидишь,
Не оскорбляешь никого,
Дурачества сквозь пальцы видишь,
Лишь зла не терпишь одного…
Екатерина была настолько тронута, что над "Фелицей" несколько раз принималась плакать. "Как дура, плачу", - сказала она Дашковой.
Державин был ею обласкан и награжден.
В 1784 году Державина назначают наместником Олонецкой губернии, а с 1785 губернатором — Тамбовской. В обоих случаях попытки Державина навести порядок - борьба с ''крючкотворством'', взятками, стремление отстаивать справедливость, приводят к ссорам не только с местными властями, но и обществом, и в 1789 году он возвращается в Петербург и продолжает занимать высокие административные должности, не оставляя литературное поприще. Владислав Ходасевич:
Диктор: ''К началу восьмидесятых годов, когда Державин достиг довольно заметного положения в службе и стал выдвигаться в литературе, поэзия и служба сделались для него как бы двумя поприщами единого гражданского подвига''.
Иван Толстой: В 1784 году он окончил оду "Бог", начатую еще в 1780-м.
Я связь миров повсюду сущих,
Я крайня степень вещества;
Я средоточие живущих,
Черта начальна божества;
Я телом в прахе истлеваю,
Умом громам повелеваю,
Я царь — я раб — я червь — я бог!
Но, будучи я столь чудесен,
Отколе происшел? — безвестен:
А сам собой я быть не мог.
В декабре 1791 года Державин был назначен статс-секретарем императрицы. Это было знаком необычайной милости; но служба и здесь для Державина была неудачной. Ходасевич:
Диктор: ''На Екатерину Державин взирал с благоговением. Он ожидал, что именно ей дано стать такой народной монархиней, "радостию сердец", способною облегчить народную долю, защитить слабых, укротить сильных, утереть слезы вдов и сирот. Эти надежды казались ему тем более основательными, что первые уроки вольнодумства были даны ему самой жизнью, а вторые, более систематические, он извлек из екатерининского Наказа, этого собрания самых передовых, самых гуманных и либеральных идей, дотоле высказанных в России (да и не только в России: недаром распространение Наказа было воспрещено во Франции)... ''
Иван Толстой: Как раз требовательная любовь Державина к Екатерине и портила их отношения. Ходасевич:
Диктор: ''В частной жизни Державин был прям, подчас грубоват (мужицкой, солдатскою грубостью), но добр, благодушен, особенно с людьми бедными или ниже его стоящими... Зато чем выше стоял человек, тем взыскательней был Державин, тем менее соглашался ему прощать. К императрице он был беспощаден. От той, которая некогда, хоть неведомо для себя, была его первой наставницею в науке гражданских доблестей, он требовал совершенства.
На руках у Екатерины было огромнейшее хозяйство, а за плечами тридцатилетний государственный опыт. Круг забот у нее был не тот, что был у Державина, с его сенатскими мемориями да еще с некоторыми делами - по большей части не первой важности. Будучи точен, трудолюбив, исполнителен, он каждое дело изучал насквозь и вместо того, чтобы изложить только суть, каждый раз хотел все свои познания полностью передать государыне. Высокий, жилистый, узколицый, шагом солдатским, а не придворным проходил он по залам в ее причудливые покои. По делу иркутского наместника Якоби, обвиненного Сенатом, он явился докладывать с целой шеренгою гайдуков и лакеев, которые несли превеликие кипы бумаг. Екатерина с досадою приказала все это унести, но Державин не сдался: он заставил ее каждый день после обеда по два часа заниматься делом Якоби. В низких пуховых креслах (она любила такие) Екатерина вязала иль занималась плетением из бечевок. Он сидел перед ней на стуле и читал голосом ровным и бесстрастным, как сам закон. Если меж ними возникало противоречие, он делался несговорчив. Она теряла терпение и прогоняла его. На другой день, в положенный час, он являлся...
(…)
Однажды в гневе спросила, что побуждает его ей перечить. Он ответил с твердостию:
- Справедливость и ваша слава, государыня, чтоб не погрешили чем в правосудии.
...Но она, на словах требуя прямоты, про себя более уважала хитрость. Вряд ли Державин казался ей очень умным.
(…)
Это странное секретарство длилось почти два года. Екатерина, в конце-концов его устранила с этой должности.
Покоя Державин не давал никому, требовал от коллег упорной и честной службы''.
Иван Толстой: 2011-й год – трижды юбилейный для Державина: не только 80 лет назад вышла книга о нем Владислава Ходасевича, но он сам родил за 195 лет перед тем, а в нынешнем году открылась усадебная часть Державинской усадьбы – музея Гавриила Романовича на Фонтанке в Петербурге. Рассказывает директор Всероссийского музея Пушкина (куда входит и Державинский музей) Сергей Михайлович Некрасов.
Сергей Некрасов: В его доме на Фонтанке в течение четверти века, с 1791 по 1816 год, собиралась вся элита Петербурга - и писатели, и художники, и композиторы. Причем, это были действительно мастера первого ряда. Если говорить о художниках - те же Левицкий и Боровиковский, благодаря работам которых мы знаем в лицо тех, кто приходил в этот дом.
И надо сказать, что дом этот строился по проекту Николая Александровича Львова, ближайшего друга Державина и, естественно, что львовско-державинский кружок, объединяющий деятелей культуры последней трети 18-го столетия, после того, как этот дом был построен, собирался тоже в этом доме.
Почему этот музей необходимо было сделать? В чем была его главная задача? Ведь город Санкт-Петербург — город, в котором много литературных музеев, но все они, от Пушкина до Зощенко, это музеи, которые посвящены писателям 19-20 столетия, а город наш основан в начале 18-го. И вот целое столетие русской литературы, русской культуры оказалось не ''музеефицированным'', простите за такое слово. И нам показалось, что именно державинский дом является тем местом, где экспозиция, посвященная Державину и российской словесности 18-го- начала 19-го века, была бы наиболее органична, естественна и уместна. Кроме того, время от времени там собирались люди, которые рассуждали и о судьбах отечества, например, это было в начале 19-го столетия, когда начались Наполеоновские войны, в канун 1812 года, и сама история, сама судьба сохранила эту усадьбу, пусть в перестроенном виде, но, тем не менее, донесла ее до наших дней. Поэтому у нас возникла идея, что совершенно необходимо создать здесь музей, который мы решили назвать ''Музей Державина и русской словесности его времени''. И с этим предложением мы стали обращаться к городским властям.
Это было в 1988 году. Разумеется, в ту пору, в эпоху перестройки, общественность находилась в состоянии готовности такого активного действия и утверждения каких-то ценностей культуры, которые по каким-либо причинам были еще не совсем ярко выявлены, что-то было нельзя до этого, а до чего-то просто руки не доходили. И когда я пришел к Дмитрию Сергеевичу Лихачеву с просьбой поддержать идею создания ''Музея Державина и русской словесности его времени'' в том доме, где Денис Иванович Фонвизин провел последний вечер своей жизни, а бывал до этого достаточно часто, где бывали и Дмитриев, и Крылов, и Карамзин, и Жуковский, и многие другие выдающиеся деятели русской литературы конца 18 - начала 19 века, Дмитрий Сергеевич очень активно откликнулся. Он сказал: ''Я подпишу любое письмо в поддержку, давайте, готовьте как можно скорее''. И в самом деле, очень скоро эта работа была сделана, мы подали официальное предложение по соответствующим инстанциям, а Дмитрий Сергеевич со своей стороны подписал письмо как председатель Советского Фонда культуры с тем, чтобы нашему музею этот дом был передан.
Было очень много сложностей, о которых нет смысла сейчас вспоминать, любое дело без сложностей не обходится, но нужна была еще какая-то более активная поддержка, поддержка общественности, и многие литераторы Москвы и Петербурга, деятели культуры, создали Общественный совет с тем, чтобы помогать в реализации этого проекта. Этот Совет возглавил Никита Алексеевич Толстой, и в течение долгого времени, приблизительно пяти лет, мы, активнейшим образом работая вместе, смогли все-таки добиться того, что центральная часть дома решением Ленгорисполкома решением от 1 августа 1988 года была передана Всероссийскому музею Пушкина для создания здесь ''Музея Державина и русской словесности его времени''.
Но дальше было все непросто. Начались другие времена, изменилась не только ситуация в стране, но и страна изменилась, поэтому многие вещи, которые казались совсем простыми еще совсем недавно, были уже не столь просты. Я имею в виду, например, то обстоятельство, что державинский дом, роскошный особняк конца 18 - начала 19 веков, это был удивительно привлекательный предмет недвижимости. И обладать этим предметом недвижимости, конечно, многим хотелось бы. Но нам пошло навстречу министерство культуры, оказало нам серьезное содействие, и все документы, которые были оформлены в этот промежуток времени, были подготовлены таким образом, чтобы решить вопрос о передаче нашему музею не только здания, но и парка, который окружает этот дом, поскольку городская усадьба предполагала не только здание, но еще и тот парк, который был неотъемлемой частью усадьбы. Подготовленные министерством культуры и начальником юридического управления министерства культуры Тихомировым документы стали основной для обращения в правительство Российской Федерации, и в 1998 году распоряжением правительства Российской Федерации нашему музею был передан дом и прилегающая территория сада для полной уже реконструкции и реставрации этого замечательного памятника.
Причем, было два этапа. Первый мы должны были завершить в мае 2003 года. И вот 28 мая 2003 года, по завершении всех работ, мы открыли первую, быть может, самую основную часть - это центральная, мемориальная часть дома, 2 этажа, где в 18-ти залах разместился ''Музей Державина и русской словесности его времени''. Было торжественное открытие, причем, это торжественное открытие пришлось на 28 мая. 27 мая мы праздновали 300-летие Петербурга, а 28 мая открыл свои двери для посетителей ''Музей Державина и русской словесности его времени''. И когда хор Академической капеллы во главе с Владиславом Александровичем Чернушенко грянул тот самый знаменитый хор на стихи Державина, написанный Иосифом Козловским, ''Гром победы раздавайся'', то все гости мгновенно зааплодировали, потому что казалось, что действительно одержана еще одна победа - победа в сфере культуры.
Прошло время, и работы по реконструкции флигелей были завершены. Мы создали там выставочные залы нашего музея, генеалогический кабинет, создали там экспозицию, посвященную истории Всероссийского музея Пушкина и начали работать над восстановлением парка. Обратившись к чертежам начала 19 века, мы воссоздали сад примерно в том виде, в каком он был (потому что абсолютно идентично воссоздать сегодня было бы невозможно), так вот, мы воссоздали этот державинский сад, и 16 сентября 2011 года вся эта грандиозная работа, которая продолжалась без малого четверть века, была завершена. Наш город Санкт-Петербург получил новый прекрасный центр культуры. И действительно это так, потому что мы восстановили и тот театр, который был в доме Державина, поэтому сегодня очень многие коллективы, музыканты-исполнители и артисты других жанров здесь охотно бывают, тут проходят очень интересные музыкальные и театральные вечера. Проходят еще и экскурсии, которые носят у нас название ''В гостях у хозяина дома''. Это экскурсия театрализованная - на каком-то этапе, когда гости идут по дому с экскурсоводом, вдруг открывается дверь и в распахнутые двери выходит хозяин дома, который рассказывает о том, что здесь когда-то было, причем говорит очень знакомыми словами, поскольку это фрагменты ''Записок'' Гаврила Романовича Державина, которые так или иначе посвящены тем событиям, тому периоду жизни, когда Державин в этом доме был действительно хозяином.
Иван Толстой: Директор Всероссийского музея Пушкина Сергей Михайлович Некрасов. Жив ли Державин в новой поэзии? Вопрос, требующий самостоятельного разговора и отдельной программы. Но есть переклички и прямые соотнесения, сами по себе ставшие классическими. Я имею в виду, конечно, стихотворение ''На смерть Жукова'' Иосифа Бродского. Это реминисценция из державинских стихов на смерть Суворова, одного из немногих современников, которого Державин любил и с которым был дружен. Ходасевич:
Диктор: ''6 мая Суворов при нем скончался. Державин, вернувшись домой, прошел в кабинет. Ученый снигирь трепыхнулся в клетке и по привычке тотчас пропел все, что знал: одно колено военного марша. Державин плотней прикрыл дверь, подошел к конторке, провел рукой по глазам, взял перо:
Что ты заводишь песню военну
Флейте подобно, милый снигирь?
С кем мы пойдем войной на Гиену?
Кто теперь вождь наш? Кто богатырь?
Сильный где, храбрый, быстрый Суворов?
Северны громы в гробе лежат.
Иван Толстой: А вот Бродский:
Сколько он пролил крови солдатской
в землю чужую! Что ж, горевал?
Вспомнил ли их, умирающий в штатской
белой кровати? Полный провал.
Что он ответит, встретившись в адской
области с ними? "Я воевал".
К правому делу Жуков десницы
больше уже не приложит в бою.
Спи! У истории русской страницы
хватит для тех, кто в пехотном строю
смело входили в чужие столицы,
но возвращались в страхе в свою.
Маршал! поглотит алчная Лета
эти слова и твои прахоря.
Все же, прими их - жалкая лепта
родину спасшему, вслух говоря.
Бей, барабан, и военная флейта,
громко свисти на манер снегиря.
При Павле переменился и сам Державин.
Ходасевич:
Диктор: ''...Прежде он очертя голову кидался на борьбу с беззаконием, плутовством, пронырством. Ныне довольствовался тем, что сам поступал по закону и совести, а выводить на чистую воду, обличать и карать ему более не хотелось. Теперь с ним уживались те, кому ранее от него житья не было бы.
При Екатерине он ставил себе высокие цели и ради них искал власти. Теперь, когда он решил, что борьба бесполезна, уже и самая власть была ему не нужна. Ничего он не проповедовал, ни за чем не гнался. По законам придворной логики это тем более открывало ему карьеру, ибо никто уже не страшился ни его мыслей, ни его соперничества. ..
...Итак, ни перед кем не заискивая, но и не проявляя слишком открыто свой нрав, единственно благодаря сложнейшему ходу придворных дел, для себя самого неожиданно, Державин стал возвышаться...
...Человек слаб. Легкие служебные успехи, которых Державин не знавал раньше, начинали ему нравиться. Приятно было, что ордена сами собой сыплются на грудь, а деньги в карман. Порой ему даже казалось, что государь научился его ценить. Но государь хмурился по-прежнему. ...''
Иван Толстой: После убийства императора Павла в марте 1801 года, на трон взошел его сын.
Двадцатью годами ранее, предрекая порфирородному отроку царствование, Державин ему завещал высокое правило:
Будь на троне человек!
Фраза стала крылатой.
В 1802 году Державин занял пост министра юстиции.
С Александром I, вызывавишим у многих восторг своей любезностью и мягкостью, отношения Державина также не складывались.
Ходасевич:
Диктор: ''Положение Державина ухудшалось быстро. Для положительной работы оставалось у него мало времени. Окруженный врагами, подвохами, клеветой и насмешкой, силы свои растрачивал он на борьбу. В пылу этих схваток порой помрачались иль искажались его высокие качества; в мелочах жизни мельчал и он; рвение переходило в злобу, точность - в придирчивость, законолюбие - в формализм. Молва, в свою очередь, все это преувеличивала''.
Иван Толстой: Между императором и Гавриилом Романовичем произошло личное объяснение, "пространное и довольно горячее со стороны Державина".
Ходасевич:
Диктор: ''Александр ничего не мог сказать к его обвинению, как только:
- Ты очень ревностно служишь.
- А когда так, государь,- отвечал Державин,- то я иначе служить не могу. Простите.
- Оставайся в Совете и Сенате.
- Мне нечего там делать.
Державин уехал к себе. ...''
Иван Толстой: В конце 1803 года высочайшим указом была удовлетворена державинская просьба об увольнении от службы....
''Отставка сделала большой шум''.
Последние годы жизни (с 1803-го и до 16-го) Державин провел, главным образом, в Новгородской губернии, в имении Званка, принадлежавшем жене Дарьи Алексеевны. Званка лежала всего в ста семидесяти верстах от Петербурга, у большой московской дороги, на берегах Волхова. Там утихала его душевная боль от пережитых обид.
Свои сельские занятия он описывает в стихотворении "Званская жизнь".
Восстав от сна, взвожу на небо скромный взор;
Мой утренюет дух правителю вселенной;
Благодарю, что вновь чудес, красот позор
Открыл мне в жизни толь блаженной.
Пройдя минувшую и не нашедши в ней,
Чтоб черная змия мне сердце угрызала,
О! коль доволен я, оставил что людей
И честолюбия избег от жала!
Дыша невинностью, пью воздух, влагу рос,
Зрю на багрянец зарь, на солнце восходяще,
Ищу красивых мест между лилей и роз,
Средь сада храм жезлом чертяще.
Ходасевич:
Диктор: ''Живя почти гостем на Званке, он привыкал к положению частного человека и как бы гостя в самой России. Он звал себя отставным служивым - яд обиды старался растворить в шутке''.
Иван Толстой: Проводя зимы в Петербурге, Державин основал в 1811 году, вместе с Шишковым, литературное общество "Беседа любителей российского слова", на борьбу с которым вскоре выступил молодой "Арзамас" с Пушкиным в своих рядах. Сочувствуя Шишкову, Державин, впрочем, не был врагом Карамзина и вообще не оставался чуждым новому направлению в литературе.
8 июля 1816 года в Званке Державин скончался.
Ему было 83 года.
Когда ранним утром близкие вошли в пустой кабинет покойного поэта, они застали такую картину:
Ходасевич:
Диктор: ''...Там, в дневном свете горела еще свеча, его рукою зажженная, лежало платье, скинутое им с вечера. Молитвенник был раскрыт на той странице, где остановилось его чтение. Параша взяла аспидную доску - на ней было начало оды:
Река времен в своем стремленья
Уносит все дела людей
И топит в пропасти забвенья
Народы, царства и царей.
А если что и остается
Чрез звуки лиры и трубы,
То вечности жерлом пожрется
И общей не уйдет судьбы!
Только это и было написано. Восемь всего стихов, но все в них величественно и прочно, как в славнейших одах Державина, и в то же время так просто, как он не писывал еще никогда. ...
Он любил историю и поэзию, потому что в них видел победу над временем.
В бессмертие поэтическое верил он еще тверже и многократно высказывал эту веру, подчас даже с некоторым упрямством, не без задора:
Врагов моих червь кости сгложет,
А я пиит - и не умру...
В могиле буду я, но буду говорить...
Стихи о "Реке времен" писал он 6 июля и, вероятно, тогда не думал, что только два дня отделяют его от смерти''.
Иван Толстой: Решено было хоронить Державина в Хутынском монастыре, который так ему нравился. Гроб с телом покойного на барже по Волхову отправился в своё последнее пристанище.
Картина, описываемая Ходасевичем, поразительно напоминает похороны в Венеции – через сто с лишним лет - другого русского – Сергея Дягилева:
''Ясно светились широкие серебряные галуны на гробе, который все удалялся и наконец донесен был до лодки. В черном Волхове отражались звезды июльского неба.
На носу поместились певчие, на корме пред налоем псаломщик читал молитвы. Малиновый гроб был поставлен на катафалке, воздвигнутом посередине лодки; черный балдахин колыхался над катафалком. По углам стояли четыре тяжелых свечи в церковных подсвечниках. Лодка шла бечевою, за ней следовала другая с провожатыми. Ночь была так тиха, что свечи горели во все время плавания''.
Во время Великой Отечественной войны монастырь был разрушен. Пострадала и могила Державина. В 1959 году останки поэта и его жены перенесли в Новгородский Детинец. В 1993 году, по случаю державинского 250-летиия, его останки были возвращены в Хутынский монастырь.
Если прошлое с будущим можно связать только поэзией, то какой должна быть эта поэзия?
Осип Мандельштам отвечает на это самым, вероятно, сложным из своих стихотворений – ''Грифельной Одой''. Умирающий Державин начертил на грифельной доске последние свои строки о бренности всего земного. Нет, - возражает Мандельштам, - время не только рушит, но и творит – хотя бы вот эти самые державинские стихи. Исходным образом для Мандельштама становится портрет Державина: в меховой шапке он сидит в позе патриарха под огромной скалой в ущелье, видимо, проточенном водой. Мандельштам называет этот горный кремень ''учеником воды проточной'' и пишет, как ''под теплой шапкою овечьей'' в горных недрах созревает черновик кремневой поэзии. Поэзия одолевает время, когда корни её не в культуре, а в природе.
Мы только с голоса поймем,
Что там царапалось, боролось,
И черствый грифель поведем
Туда, куда укажет голос.
Ломаю ночь, горящий мел,
Для твердой записи мгновенной.
Меняю шум на пенье стрел,
Меняю строй на стрепет гневный.
Кто я? Не каменщик прямой,
Не кровельщик, не корабельщик:
Двурушник я, с двойной душой,
Я ночи друг, я дня застрельщик.
Блажен, кто называл кремень
Учеником воды проточной.
Блажен, кто завязал ремень
Подошве гор на твердой почве.
И я теперь учу дневник
Царапин грифельного лета,
Кремня и воздуха язык,
С прослойкой тьмы, с прослойкой света.
И я хочу вложить персты
В кремнистый путь из старой песни,
Как в язву, заключая в стык
Кремень с водой, с подковой перстень.
Грифельная Ода. Приношение Гавриилу Державину. В подаче мандельштамовского стихотворения мы использовали комментарии и размышления Михаила Леоновича Гаспарова. В программе принимали участие Сергей Некрасов и Юрий Кружнов.