Дмитрий Волчек: Пожалуй, главное мое впечатление 2011 года, связанное с кино, это храм ''Эгомания'' – так в честь фильма Кристофа Шлингензифа несколько месяцев в этом году именовался павильон Германии на Венецианской биеннале, получивший главную награду – Золотого льва. В одном из приделов расположился кинотеатр; в нем показывали шесть фильмов Шлингензифа, а в храме были восстановлены декорации одной из последних работ режиссера: оратории ''Церковь страха перед чужим во мне''. Чужое – это рак, и храм превратился в тело, пораженное болезнью. Кристоф Шлингензиф, который должен был курировать германский павильон на 54-ой Биеннале, в августе 2010 года умер от рака легких, кураторы-наследники отказались от продолжения его замысла, оставшегося в набросках, зато создали мемориал режиссера.
Храм Шлингензифа, наполненный горькими шепотами, сетованиями на приближение неминуемого, вполне определил главное настроение года – заупокойное, танатическое. В 2011 году не стало режиссеров, которые определили мое представление о кинематографе: 19 августа умер Рауль Руис, 27 ноября – Кен Расселл. Съемки картины ''Линия Торреш'', над которой начал работать Руис в этом году, сейчас идут в Португалии, а последняя его завершенная шестичасовая лента ''Лиссабонские тайны'' в рейтинге фильмов года, который я составил для этой передачи, входит в первую тройку. Ее соседи – ''Вне сатаны'' Брюно Дюмона – превосходный фильм, который, к сожалению, в России промелькнул на одном из маленьких фестивалей и почти не был замечен, и ''Туринская лошадь'' Бела Тарра. Вот мой список десяти фильмов 2011 года:
1) Без сатаны/ Hors Satan (Брюно Дюмон)
2) Туринская лошадь/A torinoi lo (Бела Тарр)
3) Лиссабонские тайны/Misterios de Lisboa (Рауль Руис)
4) Пещера забытых снов/Cave of Forgotten Dreams (Вернер Херцог)
5) Переписка Йонаса Мекаса и Хосе-Луиса Герина/ Correspondencia Jonas Mekas – J.L Guerin
6) Мальчик на велосипеде/Le gamin au vélo (Жан-Пьер Дарденн, Люк Дарденн)
7) Синяя птица/ Blue Bird (Густ ван ден Берге)
8) Я тебя люблю (Павел Костомаров, Александр Расторгуев)
9) Древо жизни/ Tree of Life (Терренс Малик)
10) Ариран/Arirang (Ким Ки-Дук)
Кинокритик Андрей Плахов, которого я попросил представить нашим слушателям свой выбор трех фильмов года, с одним пунктом из моего рейтинга согласился.
Александр Сокуров
Андрей Плахов: Это фильм ''Меланхолия'' Ларса фон Триера, вне зависимости от скандала, разыгравшегося на Каннском фестивале. Я считаю, что это очень интересный и глубокий фильм. Это ''Туринская лошадь'' Белы Тарра, тоже совершенно удивительная и выдающаяся картина. Наконец, ''Развод Надера и Симин": фильм-победитель Берлинского фестиваля, картина режиссера Асгара Фархади, которая мне кажется тоже очень важной и для иранского кино, и для того, что происходит сегодня в мировом кинематографе.Дмитрий Волчек: А если говорить о кинематографических событиях года? Скандал вокруг Ларса фон Триера вы уже упомянули, было ли еще что-то, вам запомнившееся?
Андрей Плахов: Я бы выделил как событие знаковое и очень важное победу фильма Александра Сокурова ''Фауст'' на Венецианском фестивале. Венецианский фестиваль был достаточно сильным, и конкуренция была существенной, однако фильм Сокурова по своему уровню поднимался над этой высокой планкой. Я считаю, что он вполне заслуженно получил эту награду. Надо иметь в виду, что Сокурову не везло раньше с большими фестивальными наградами, он несколько раз участвовал в конкурсе Каннского фестиваля и почти ничего не получил, хотя это было и несправедливо, то же самое произошло в Берлине и вот, наконец, в Венеции его настигла удача. Я очень рад за Сокурова: во-первых, он заслужил эту награду своей совершенно феноменальной деятельностью в кино, а, во-вторых, потому что ''Фауст'' это один из самых интересных и глубоких его фильмов.
Дмитрий Волчек: Но в вашу тройку он не вошел?
Андрей Плахов: Эта тройка очень условная. Я хотел именно это выделить как отдельное событие, потому что мне казалось, что, помимо самого фильма, очень важно, что этот фильм получил такое высокое признание.
Дмитрий Волчек: Таков выбор Андрея Плахова, а с постоянным автором радиожурнала ''Поверх барьеров'' кинокритиком Борисом Нелепо мы оказались в двойном меньшинстве: и потому что равнодушны к очаровавшей всех на свете ''Меланхолии'' (у меня она не то что в тройку, но в десятку не вошла), и потому, что высоко оценили фильм Терренса Малика ''Древо жизни'': он, хоть и получил главную награду Каннского фестиваля, но многим критикам, особенно российским, показался напыщенным, претенциозным, неуклюжим. Борис, что вы скажете?
Постер к фильму ''Древо жизни''
Борис Нелепо: Да, мне сложно сказать что-нибудь лестное про ''Меланхолию'' – в каком-то смысле это совершенное кино, но очень гладкое, без шероховатостей, зацепиться там не за что. Это такой декоративный артефакт, который оказался ещё менее интересным, чем ''Антихрист'', в котором Триер как раз выбрал эту очень спорную глянцевую эстетику, совершенно не работающую в современном кино.''Древо жизни'', напротив, совершенным фильмом назвать язык не повернется, но мало в какое кино я в этом году настолько глубоко погружался. 2011 для меня начался с полной ретроспективы Натаниэля Дорски в Роттердаме – американского авангардиста-затворника, снимающего свои экспериментальные фильмы на 16 мм. Увидеть его фильмы представляется очень редкая возможность, поскольку показ он разрешает исключительно с киноплёнки, к тому же специально замедляя скорость проекции до 18 кадров в секунду. Картины Дорски видело по всему миру считанное количество человек, а ''Древо жизни'' Терренса Малика триумфально прошло по всем кинотеатрам мира из-за участия в нём знаменитых актеров, но общего между этими режиссерами очень много. Дорски настаивает на терапевтическом воздействии на зрителя своих абстрактных лент и лирических зарисовок, и этот старомодный нью-эйдж кажется сегодня немного наивным. Просветленность Малика и его желание запечатлеть на целлулоиде буквально все ответы на вопросы бытия тоже способны смутить, но если говорить о визуальных качествах его фильма, то у него конкурентов в этом году попросту не было. Малик доводит до предела эксперименты американского андреграунда – и Натаниэля Дорски, и Стэна Брекиджа; вы, Дмитрий, думаю, лучше меня сможете продолжить этот ряд. Наверное, это самый дорогой экспериментальный фильм в истории кино, который к тому же был увиден так широким кругом зрителей.
И эффект от этого масштаба остается очень странный. Малик пытается рассказать обо всей вселенной, при этом практически не выходя за пределы лужайки у дома своего детства – и вот воспроизведение шестидесятых годов мне кажется потрясающим. Не знаю, как у него получилось снять фильм настолько масштабный и при этом настолько камерный, но не нужно жить в Америке середины века, чтобы и самому вслед за фильмом не погрузиться в неосознанной путешествие в детство, которое так тонко реконструирует Малик. К сожалению, современность ему дается гораздо хуже – и все сцены с Шоном Пенном, которыми тот и сам оказался крайне недоволен, сбивают ритм и оказываются похожи на рекламные ролики.
Дмитрий Волчек: Да, я согласен. Владей я волшебными ножницами, я бы Шона Пенна вырезал к чертям собачьим, и еще несколько сцен тоже. Но тут случай, когда достоинства только подчеркнуты недостатками. А главное достоинство ''Древа жизни'' или его секрет – то, что Малик за вдохновением обратился к великой эпохе американского кино: авангарду 50-60-х годов, когда режиссеры, бросившие вызов голливудским студиям, упражнялись в стиле: их эксперименты, короткометражные фильмы, снятые на восьми- и шестнадцатимиллиметровую пленку, сейчас признаны и прославлены, но никто еще не пытался воспроизвести их методы, используя неограниченные возможности Голливуда. Терренс Малик это сделал, и я смотрел его фильм, как своего рода каталог достижений американского авангарда: вот эта тень на песке – из фильма Майи Дерен, вот такой поворот камеры первым использовал Сидни Питерсон, вот цитата из Кеннета Энгера, вот кадр из Грегори Маркопулоса. Кстати, не только американское подполье досконально изучил Малик: самое удивительное в его фильме – огромное влияние Франса Звартьеса, голландского экспериментатора, снявшего лучшие свои ленты в конце 60-х–начале 70-х годов. Вообще кажется, что ''Древо жизни'' появилось в 1972 году, сейчас так совершенно никто не снимает, разучились. Конечно, мармеладная идеология фильма может раздражать, но, мне кажется, о ней легко удается позабыть и смотреть фильм как образец операторского и монтажного искусства.
Кадр из фильма Абеля Феррары
Борис Нелепо: Если говорить о крупных высказываниях, то их больше почти и не было в этом году. Разве что была одна общая тема – словно эхом тревожного состояния во всем мире стали аж четыре картины о сценариях конца света. Уже упоминавшаяся ''Меланхолия'', камерная ''Другая земля'' с ''Санданса'', прощальный фильм венгра Белы Тарра ''Туринская лошадь'' и, наконец, ''4.44. Последний день на земле'' Абеля Феррары. Фильм Феррары оказался самым незамеченным, но при этом, возможно, самым тонкой и ненавязчивой зарисовкой апокалипсиса. В нём нет никакой тяжеловесности – планета буднично прощается с жизнью. Друзья заходят в последний раз друг другу в гости, созваниваются с родственниками по скайпу, исступленно занимаются любовью. Виды нью-йоркских улиц и лофтов режиссер монтирует с хроникой египетских восстаний – таким изящным образом он избегает нужды в спецэффектах. Казалось бы, в фильмах про конец света всегда заранее понятно, чем вся закончится, но камерный и предельно личный ''Последний день на земле'' своим предсказуемым финалом словно оглушает зрителя – до сих пор помню, как у меня пересохло в горле на последней сцене. У Феррары словно открылось второе дыхание, и это тоже важный итог года, поскольку вокруг него сплотилось новое поколение молодых нью-йоркских режиссеров, снимающих малобюджетное кино. Из этого окружения, к слову, в Москву на Амфест приезжали братья Сэфди, у которых как раз играл Феррара; уверен, что об этих режиссерах мы еще услышимА вам, Дмитрий, насколько я знаю все-таки понравилась ''Туринская лошадь'' Белы Тарра?
Дмитрий Волчек: Я не готов согласиться с теми нашими знакомыми, которые называют ''Туринскую лошадь'' лучшим фильмом десятилетия, но, конечно, это фильм из великой эпохи кинематографа. Диск с ''Лошадью'' должен стоят на полке рядом с ''Земляничной поляной'' или ''Симеоном-столпником''. Кстати, Бунюэля я вспоминал, когда смотрел последний фильм Брюно Дюмона, который возглавляет мой рейтинг. Вот видите, так получается, что всё лучшее в 2011 году – это возвращение в прошлое, к золотым временам кинематографа, десятилетию избавления от цензуры, 60-м годам. И Малик, и Тарр, и Дюмон тут хороши как наследники, благоразумно пользующиеся состоянием, которое получили. Но надо еще сделать оговорку: мы подводим итоги года досрочно, потому что очень многие фильмы, которые появились в этом году, не дошли пока до нашего континента. Например, ''Замочная скважина'' Гая Мэддина: говорят, что фильм великолепный, но в Европе он появится только в феврале. У вас, Борис, была возможность побывать в этом году на фестивалях в Локарно и Венеции, а я там не был и много интересного пропустил.
Борис Нелепо: Мне кажется, что лучшим фестивалем года стал смотр в Локарно, который второй раз проходил под руководством нового художественного руководителя Оливье Пера, ранее возглавлявшего каннский ''Двухнедельник''. Иллюстрацией к тезису об отсутствии крупных высказываний стал местный конкурс, где практически каждый фильм был малым повествованием, своего рода рассказом. Только в основном конкурсе было двадцать картин – и практически каждую из них я продолжаю вспоминать с очень большой теплотой. Отдельно хочу выделить ''Самую одинокую планету'' нашей соотечественницы Джулии Локтев с Гаэлем Гарсии Берналем – минималистичное роуд-муви про двух американцев в Грузии особенно сильно запомнилось мне в программе швейцарского фестиваля.
Начавшаяся пару недель спустя Венецианская Мостра, напротив, показала кризис больших фестивалей, не способных разорваться между дорогостоящим мейнстримом и независимыми фильмами. Основной конкурс в Венеции стал торжеством усредненного кино, стремящегося как можно сильнее понравиться каждому зрителю. Например, картина британского видеохудожника Стива Маккуина ''Стыд'' - это, пожалуй, вершина эстетического конформизма, за наносным радикализмом скрывающая попросту смехотворную манерность. Главные открытия таились в параллельных программах – прежде всего, ''Два года у моря'' шотландца Бена Риверса и ''Столетие рождений'' филиппинца Лава Диаса, но их за вспышками фотокамер и красными дорожками многие попросту не разглядели.
Впрочем, в Венецию стоило приехать только ради того, чтобы увидеть восстановленный вариант ''We Can't Go Home Again'' Николаса Рэя. Евгений Замятин как-то писал, что ''у русской литературы только одно будущее – её прошлое''. Это относится не только к русской литературе. Самым современным музыкальным альбомом в этом году стала реконструкция ''Smile Sessions'', записанного группой ''Beach Boys'' в шестидесятые, а в кино – аналогом этого альбома стало возвращение экспериментального шедевра Рэя. Автор ''Джонни-Гитары'' и ''Бунтаря без причины'' после ухода из Голливуда в течение десяти лет работал над этим фильмом, постоянно изменяя и дорабатывая его. Охарактеризовать его очень сложно, это не похоже ни на одну предыдущую картину режиссера, как и вообще на какое-либо другое кино. Это помесь Годара самого радикального периода с поздней прозой Джойса. Рэй вместе со своими студентами снимал на видео, ручную камеру и на пленку постановочные и документальные сценки, а затем, как диджей, свёл их, проецируя одновременно на экран и снимая уже его. Ничего подобного я не видел в своей жизни. На следующий год запланированы показы этого фильма по миру и, надеюсь, издание на DVD. К слову, и в Локарно можно было вместо нового кино целыми днями проводить время на ретроспективе Винсента Минелли – великого американского автора мюзиклов и мелодрам, про которого написал книгу бывший главный редактор ''Кайе дю синема'' Эмманюэль Бюрдо.
Дмитрий Волчек: Ну а среди моих архивных открытий этого года на первом месте кинематограф Гжегожа Круликевича, который умудрялся снимать совершенно дикие фильмы в коммунистической Польше (сейчас они наконец-то вышли на двд), и ретроспектива Шанталь Акерман на Виеннале. Акерман вообще можно назвать человеком года: в Венеции была успешная премьера ее новой картины, а потом в Вене – тщательно подготовленная ретроспектива.
Борис Нелепо: И последняя вещь, которую я хотел отметить, – это возвращение после долгого перерыва замечательных американских режиссеров. Фильмом закрытия Венеции стали ''Девушки в опасности'', не снимавшего 14 лет Уита Стиллмана. Он остался верен себе и продолжает снимать остроумные разговорные комедии о серьёзных подростках из высшего общества. Фильм заканчивается двойной музыкальной сценой – отсылкой всё к тому же Минелли. Другой вернувшийся в профессию режиссер – это герой категории ''Б'' Монти Хеллман, которому во многом обязаны Джек Николсон и Квентин Тарантино. После двадцатилетнего молчания он снял сюрреалистический нуар ''Дорога в никуда'', который поначалу вызвал недоуменные отзывы, но в итоге стал одним из самых обсуждаемых американских фильмов года. На следующую свою картину режиссер теперь собирает деньги на Фейсбуке.
Словом, самый оптимистичный итог года заключается в том, что сложные, необычные, парадоксальные картины работ таких замечательных режиссеров, как Монти Хеллман, Николас Рэй и Абель Феррара всё равно находят своего зрителя.
Дмитрий Волчек: Андрей Плахов упомянул главный скандал года: на Каннском кинофестивале Ларс фон Триер был подвергнут остракизму после необдуманных высказываний, которые были восприняты как пронацистские. Кинорежиссера Славу Цукерману эта история весьма заинтересовала.
Ларс фон Триер
Слава Цукерман: Эта история очень показательная. Меня интересуют конфликты между обществом, окружающим художников, режиссеров и писателей, и самими творцами. Это меня лично задевает. Я когда-то тоже попадал в подобные ситуации. Кроме того, я в этом году видел очень мало фильмов, но ''Меланхолия'' мне понравилась больше всех, она кажется мне очень значительным явлением.
Дмитрий Волчек: А что вы думаете о скандале на пресс-конференции Каннского кинофестиваля?
Слава Цукерман: Я просмотрел целиком пресс-конференцию, с не меньшим удовольствием, чем сам фильм. Пресс-конференция замечательная, я много узнал. Интересно, что никто с этой точки зрения не смотрит. Когда критикуют фон Триера за то, что он сказал, никто не смотрит на контекст. Конференция была необычайно веселая, там хохотали от первого слова до последнего. Все, что он говорил, были шутки, причем шутки провокационного характера, вполне естественные для такого режиссера. Был очень интересный вопрос, кто-то спросил: ''Вот вы такой веселый человек, и шутите все время, почему вы делаете не комедии, а такие мрачные фильмы?''. На что фон Триер сказал, что он старается делать комедии, а получаются мрачные фильмы.
Дмитрий Волчек: Фон Триер-то шутил на пресс-конференции, а победила звериная серьезность его интерпретаторов, которые его слова восприняли буквально, вырвали из контекста и превратили в политическое заявление.
Слава Цукерман: Вот во времена Пушкина и Лермонтова это называлось ''чернь'' — то самое светское общество, которое ненавидит художника за то, что он художник. Я не говорю, что для художников должны быть другие законы, чем для других людей, но получается, что законы другие, но только в обратную сторону. Вот, например, Полянского судят чуть ли не полжизни за преступление, которое 90% населения могло бы совершить без того, чтобы это кто-то даже заметил. Но Полянскому это не простилось, поскольку это был самый успешный режиссер в свое время. Сейчас также не прощается фон Триеру высказывание, которое, если его вырвать из контекста, и даже и тогда оно выглядит скорее как шутка, чем серьезное высказывание. Могу предположить, что большинство из тех, кто его осуждает, вообще и не видели эту пресс-конференцию, а судят отдельно вырванные фразы. Когда человек говорит ''я — наци'', если это процитировать как просто ''я — наци'', ничего хорошего в этом нет, но для этого и существует контекст, в котором совершенно очевидно, что он говорит совершенно прямо противоположное.
Дмитрий Волчек: То есть это триумф черни?
Слава Цукерман: Да, к сожалению, триумф черни, и не впервые в истории искусства, это достаточно типичная ситуация.
Дмитрий Волчек: С другой стороны, все кончилось хорошо, меры, которые были приняты по отношению к режиссеру, достаточно условные и все, я думаю, сейчас понимают, что ситуация не настолько серьезная, как это казалось в первый день после пресс-конференции.
Слава Цукерман: Наверное, те, кто судили, в конце концов, посмотрели целиком всю пресс-конференцию, и стало очевидно, что проблема высосана из пальца.
Дмитрий Волчек: А почему вас увлек фильм ''Меланхолия'', что вам показалось интересным?
Слава Цукерман: Прежде всего, для меня произведение искусства интересно своей эстетической цельностью и выразительностью. Фон Триер очень часто раздражает в своих фильмах, так же, как и на этой пресс-конференции. Я понимаю, что люди так эмоционально реагируют, потому что он этого и хочет, он хочет задеть и хочет раздражить. И некоторые его фильмы каким-то своим месседжем и меня тоже раздражали, некоторые, наоборот, воспринимались как несколько интеллектуально холодные. И этот фильм я тоже смотрел как интеллектуально холодный, но под конец он меня так пронял, что на последнем кадре я заплакал. Вот владение искусством, причем это все очень стилистически точно выстроено от первого до последнего кадра, развитие этой метафоры, это эстетически цельный фильм, таких очень мало, единицы столь современно сделанных картин.
Дмитрий Волчек: Культуролог Борис Парамонов говорит, что фильм ''Меланхолия'' оказался для него ''сильнейшим эстетическим и вообще культурным событием года''.
Есть, однако, в ''Меланхолии'' не совсем понятный элемент. Это тема двух сестер и, соответственно, двухчастное членение фильма. Учитывая, что первую сестру зовут Жюстин, сразу же вспоминается маркиз де Сад, у которого тоже две сестры – злодейка Жюстин и добродетельная Жюльет (у фон Триера – Клэр). Но четкого параллелизма Саду нет в ''Меланхолии'' – разве что Жюстин можно всё-таки посчитать некоей лунной Лилит, как бы призывающей планету-губительницу. Это сцена в лесу, где нагая Жюстин эротически нежится в лучах планеты, как бы ее ни называть – Меланхолия или просто Луна. Сцена поразительная по чисто визуальной красоте.
Фильм вообще неправдоподобно, сверхъестественно, бесстыдно красив. Тут действительно пахнуло последним днем Помпеи: смотрите, пока целы ваши глаза и пока есть еще в мире художники! Завтра этого не будет. Уже сегодня этого нет нигде, кроме как у фон Триера. Он хочет выступить последним европейским художником большого стиля. Так и есть. Феллини, Бергман и Антониони умерли, Бертолуччи замолчал, и сейчас в мировом кино нет никого выше фон Триера.
В фильме чувствуются реминисценции из Тарковского, как выясняется, оказавшего ни с чем не сравнимое влияние на сегодняшних мастеров. Визуальная красота, минимум текста и классическая музыка за кадром – вот главные элементы Тарковского, работающие у фон Триера. Даже картина Брейгеля появляется. Всё, к чему он прикасается, делается у фон Триера красивым. Шарлоту Генсбур не назовешь красавицей, но фон Триер снял ее так, что от нее не оторвать глаз.
Еще раз: не будем поддаваться на апокалиптические намеки. Не Земля гибнет в фильме фон Триера, а гибнет, уже погибла высокая европейская культура. Ларс фон Триер поет ей отходную.
А Америку, как известно, он не любит и ни разу в ней не бывал. А что ему там смотреть – Диснейленд?
Фильм фон Триера напомнил мне поэму Бродского ''Новый Жюль Верн'': тот же конец старой, хрестоматийной Европы, славного Девятнадцатого века.