Светлана Адоньева. Символический порядок. – СПб.: Пропповский центр; Амфора, ТИД Амфора, 2011. – 167 с., ил. – (Первичные знаки, или прагмемы).
"Институция, - писал некогда Славой Жижек, - существует только тогда, когда субъекты в неё верят или, точнее, ведут себя так (в их социальном взаимодействии), будто верят в неё." Повседневность – первейшая из таких институций. Собственно, она едва ли не вся из таких институций и состоит.
Книга Светланы Адоньевой, петербургского фольклориста и антрополога (притом с особенным углом исследовательского зрения: антрополога повседневности, толкователя бытовых рутинных практик) – как раз о том, что существует до тех пор и в той мере, в какой в него верят. Хотя бы только делают друг перед другом вид, что верят; хотя бы только допускают, что в это верят другие – партнёры по взаимодействию: этого вполне довольно. Притом существует оно во всей полноте смыслов этого слова: сопротивляясь сиюминутным настроениям и прихотям человека, подчиняя его себе, диктуя ему – и очень, до травматичности, жёстко – порядок его действий. О символическом, то есть, измерении всего, что с человеком происходит.
А на самом-то деле - о неочевидности очевидного. О глубокой и многосложной умышленности будто бы неумышленного. О чрезвычайно тесно сплетённых – и тем не менее до нечувствительности лёгких! - сетях, в которые повседневность улавливает человека. Причём сам же человек – каждым своим движением – их и плетёт.
За повседневными действиями – настолько незамечаемыми, что их и "практиками"-то назвать едва язык поворачивается (сами собой вроде бы делаются!): выбрасывание мусора, полоскание белья, восприятие – на ходу, боковым зрением - повседневно проживаемого пространства… - стоят, показывает нам автор, огромные пласты значений. Они считываются человеком по существу автоматически - настолько, что ему совершенно искренне кажется, будто никаких значений и умыслов там нет, будто он имеет дело напрямую с самим "порядком вещей", с естеством как оно есть: "всегда" так поступали, "все" так делают. И тем вернее значения этого порядка – латентные, доречевые, которые и проговаривать не обязательно ("неразличимые для слов") - управляют живущими в них людьми, – которые сами же их и надумали, и каждым актом своего им подчинения продолжают их надумывать.
Практиками такого рода человеку исподволь надиктовывается чрезвычайно многое – по существу, целая картина мира. Картина межчеловеческих связей и взаимодействий – во всяком случае. Так полоскание белья в русских деревнях – на реке, то есть публичное – поверх своей утилитарной функции (а иной раз даже прежде неё) - это ещё и проживание и демонстрация внутрисемейных отношений и иерархий. "Правильный" муж должен полоскать бельё вместе с женой. Если он этого не делает – это безошибочное свидетельство того, что в их отношениях не всё в порядке. (В современных городах, наверно, эту функцию принимает на себя ритуал совместного похода в супермаркет?) "Младшая семья" - сыновья и невестки – "отделившаяся в отдельное хозяйство и тем более та, которая продолжает жить с родителями мужа или жены, - воспроизводит традиционную практику старших, демонстрируя своё послушание".
Основной предмет интереса автора - коммуникативный потенциал, социальная нагруженность будничных обыкновений, а также (признаваемый ею вслед за Эмилем Дюркгеймом) терапевтический смысл повседневных ритуалов, причём не только связанных с бедствиями: гармонизирующий, умиротворяющий, дающий приемлемый выход неприемлемым чувствам. Однако показывается нам тут и нечто ещё более интересное: множество свёрнутых в бытовые практики уровней "кодирования", "считывания" (а, кстати, и конструирования) реальности. Мы видим, как, искренне занимаясь чем-нибудь одним, человек неизбежно вбирает в себя – делает частью себя – ещё и много всего другого.
Так школьный учебник, говоря будто бы совсем о других вещах – всего-то о выполнении арифметических действий! – неизменно работает как инструмент, создающий у учеников определённый "формат мышления", а тем самым – делающий из них людей, вращенных в соответствующий социум на уровне очевидностей. (Правда, отдельный интересный вопрос, в какой социум и в какие очевидности – с какой логикой – намерен врастить своих юных читателей российский учебник двухтысячных, который в этой главе анализируется. Автор честно признаётся, что проследить эту логику и реконструировать эту предполагаемую реальность она решительно не в силах.)
Кроме всего прочего, "нежные сети" повседневности - ещё и чрезвычайно "тяжёлые соты": в них поколениями по крупинке собирается - и медленно там созревает - мёд смысла. Самого, между прочим, полноценного смысла, на каких бы химерических предпосылках он ни основывался: смысл, если уж его как-то определять – это место человека в некотором целом, вплетённость в связи, благодаря которым целое - держится. Вот эту функцию - придания человеку места в целом и роли узелка в связях – бытовые практики, самые рутинные, самые черновые - выполняют безупречно. И более того, для того-то они – подозреваю, именно прежде всех своих утилитарных задач - и предназначены.
"Институция, - писал некогда Славой Жижек, - существует только тогда, когда субъекты в неё верят или, точнее, ведут себя так (в их социальном взаимодействии), будто верят в неё." Повседневность – первейшая из таких институций. Собственно, она едва ли не вся из таких институций и состоит.
Книга Светланы Адоньевой, петербургского фольклориста и антрополога (притом с особенным углом исследовательского зрения: антрополога повседневности, толкователя бытовых рутинных практик) – как раз о том, что существует до тех пор и в той мере, в какой в него верят. Хотя бы только делают друг перед другом вид, что верят; хотя бы только допускают, что в это верят другие – партнёры по взаимодействию: этого вполне довольно. Притом существует оно во всей полноте смыслов этого слова: сопротивляясь сиюминутным настроениям и прихотям человека, подчиняя его себе, диктуя ему – и очень, до травматичности, жёстко – порядок его действий. О символическом, то есть, измерении всего, что с человеком происходит.
А на самом-то деле - о неочевидности очевидного. О глубокой и многосложной умышленности будто бы неумышленного. О чрезвычайно тесно сплетённых – и тем не менее до нечувствительности лёгких! - сетях, в которые повседневность улавливает человека. Причём сам же человек – каждым своим движением – их и плетёт.
За повседневными действиями – настолько незамечаемыми, что их и "практиками"-то назвать едва язык поворачивается (сами собой вроде бы делаются!): выбрасывание мусора, полоскание белья, восприятие – на ходу, боковым зрением - повседневно проживаемого пространства… - стоят, показывает нам автор, огромные пласты значений. Они считываются человеком по существу автоматически - настолько, что ему совершенно искренне кажется, будто никаких значений и умыслов там нет, будто он имеет дело напрямую с самим "порядком вещей", с естеством как оно есть: "всегда" так поступали, "все" так делают. И тем вернее значения этого порядка – латентные, доречевые, которые и проговаривать не обязательно ("неразличимые для слов") - управляют живущими в них людьми, – которые сами же их и надумали, и каждым актом своего им подчинения продолжают их надумывать.
Практиками такого рода человеку исподволь надиктовывается чрезвычайно многое – по существу, целая картина мира. Картина межчеловеческих связей и взаимодействий – во всяком случае. Так полоскание белья в русских деревнях – на реке, то есть публичное – поверх своей утилитарной функции (а иной раз даже прежде неё) - это ещё и проживание и демонстрация внутрисемейных отношений и иерархий. "Правильный" муж должен полоскать бельё вместе с женой. Если он этого не делает – это безошибочное свидетельство того, что в их отношениях не всё в порядке. (В современных городах, наверно, эту функцию принимает на себя ритуал совместного похода в супермаркет?) "Младшая семья" - сыновья и невестки – "отделившаяся в отдельное хозяйство и тем более та, которая продолжает жить с родителями мужа или жены, - воспроизводит традиционную практику старших, демонстрируя своё послушание".
Основной предмет интереса автора - коммуникативный потенциал, социальная нагруженность будничных обыкновений, а также (признаваемый ею вслед за Эмилем Дюркгеймом) терапевтический смысл повседневных ритуалов, причём не только связанных с бедствиями: гармонизирующий, умиротворяющий, дающий приемлемый выход неприемлемым чувствам. Однако показывается нам тут и нечто ещё более интересное: множество свёрнутых в бытовые практики уровней "кодирования", "считывания" (а, кстати, и конструирования) реальности. Мы видим, как, искренне занимаясь чем-нибудь одним, человек неизбежно вбирает в себя – делает частью себя – ещё и много всего другого.
Так школьный учебник, говоря будто бы совсем о других вещах – всего-то о выполнении арифметических действий! – неизменно работает как инструмент, создающий у учеников определённый "формат мышления", а тем самым – делающий из них людей, вращенных в соответствующий социум на уровне очевидностей. (Правда, отдельный интересный вопрос, в какой социум и в какие очевидности – с какой логикой – намерен врастить своих юных читателей российский учебник двухтысячных, который в этой главе анализируется. Автор честно признаётся, что проследить эту логику и реконструировать эту предполагаемую реальность она решительно не в силах.)
Кроме всего прочего, "нежные сети" повседневности - ещё и чрезвычайно "тяжёлые соты": в них поколениями по крупинке собирается - и медленно там созревает - мёд смысла. Самого, между прочим, полноценного смысла, на каких бы химерических предпосылках он ни основывался: смысл, если уж его как-то определять – это место человека в некотором целом, вплетённость в связи, благодаря которым целое - держится. Вот эту функцию - придания человеку места в целом и роли узелка в связях – бытовые практики, самые рутинные, самые черновые - выполняют безупречно. И более того, для того-то они – подозреваю, именно прежде всех своих утилитарных задач - и предназначены.