Иван Толстой: Я напомню, что Сол Шульман – кинорежиссер, писатель и путешественник, стоявший в начале 60-х годов у истоков легендарной кино и телепрограммы ''Альманах кинопутешествий'' и ''Клуб кинопутешествий'', ученик Владимира Шнейдерова. Объездив весь мир и побывав в 80 странах, Сол Шульман осел в Австралии, впрочем, делит этот континент с Москвой, где мы и встретились, чтобы записать беседу нашу беседу. Я включил магнитофон и понял, что одной передачей тут дело не обойдется. В прошлый раз речь шла о детстве, драматическом вхождении в режиссерскую профессию, женитьбе на знаменитой киноактрисе Татьяне Самойловой. Сегодня – продолжение.
Сол, на стене вашей гостиной висит портрет Александра Галича с дарственной надписью. Какого типа это была дружба или приятельство? Было ли в этом знакомстве что-то кинематографическое?
А произошло вот что. Не помню, какой это был год, меня вызвали в Комитет по кинематографии… зампредседателя комитета был Павленок… он - родом из Белоруссии, и я - из Белоруссии… и сказал, что, мол, хватит тебе болтаться без дела (хотя я не болтался без дела, но для него документальное кино было не столь серьезным делом), пора переходить к серьезному делу. Хочешь снять художественный фильм? Ну, почему нет? Хочу. Вот, почитай -сценарий… поедешь на Беларусь-фильм снимать… Я прочитал сценарий, он назывался ''Клетчатый чемодан''. Это была дикая чушь. В каком-то цирке из клетчатого чемодана сбежала змея, и весь город ловит эту змею… Вот такая комедия… Когда тебе, молодому режиссеру, дают снимать художественное кино - ты будешь выбирать? Дают — бери… В то время фильмов выпускалось мало - на пальцах можно было пересчитать.
Я взял этот сценарий… Я тогда уже знал Галича. Пошел к нему и сказал: ''Мне дали сценарий… плохой, надо переделать. Как вы считаете?''. Он прочитал и говорит: ''Что это за чушь собачья? Я этим заниматься не буду''. Я ему: ''Александр Аркадьевич, у меня за квартиру не плачено, мне надо где-то деньги зарабатывать''... (Я в этот период ушел на какое-то время со студии… от Шнейдерова… писал сценарий другого художественного фильма…)
''Давайте попробуем сделать этот фильм'' – говорю я Галичу.
Галич тоже на мели сидел… деньги были нужны…Короче говоря, садимся мы с ним в поезд и отправляемся в Минск. Приезжаем на студию... И вот удача - в этот же день с нами подписали договор и даже выдали аванс, кажется 2000 рублей, если не ошибаюсь. Это было очень быстро, для нашей системы… Помню, мы получили этот аванс, и я говорю Галичу: ''Вы поезжайте в гостиницу (мы жили в гостинице ''Минск''), а я приеду позже… я тут на студии должен еще сделать кое-какие дела''.
Когда я приехал в гостиницу, то увидел такую картину. За столом в гостиничном ресторане сидел Галич, с какой-то девицей. Стол был шикарный по тому времени - коньячок, балычок, пятое, десятое, икра... Они уже выпили и ждали меня, чтобы я тоже к ним присоединился. Я сел, обалдевший, а в уме уже подсчитываю, кому какие долги мы должны отдать… и понимаю, что уже все ушло на стол. Начали праздновать наш контракт. Эта девочка вдруг говорит: ''Ой, я забыла сказать, что у меня сегодня день рождения!''. А Галич, как всегда, элегантен, особенно выпивший… с дамами он был настоящий кавалер 19 века… Он тут же вскочил и куда-то убежал... Вернулся через минут 15-20 и принес футлярчик… купил золотые часики в подарок… Тут я вытерпеть не мог, у меня аж желваки заходили на лице…
Александр Галич
Вот такое было начало нашего сценария. Кончилось тем, что мы вечером поехали к минским друзьям… мы были пьяненькие, Галич пел песни… и тогда, если не ошибаюсь, это были одни из первых записей его песен сделанные в Минска.Иван Толстой: До этой надписи на фотографии?
Сол Шульман: До…
Иван Толстой: Надпись 67 года.
Сол Шульман: Значит это был 66-67 год… но могу ошибиться…
Иван Толстой: Значит, кто-то его записывал дома на магнитофон?
Сол Шульман: Да, это впервые. По крайней мере, в Белоруссии впервые… Это были одни из первых записей, которые потом пошли по Союзу.
Иван Толстой: А вы помните, что он пел в тот вечер?
Сол Шульман: Нет, не помню.
Иван Толстой: А к тому дню вы уже слышали, как Галич исполняет что-то?
Сол Шульман: Что-то слышал, но немного. Кстати, он мне рассказывал, я боюсь ошибиться, но в поезде он мне рассказывал, что первые сочинения начинались у него так. Он ехал на похороны, кажется, Юрия Германа… повторяю, кажется, но это не точно… он ехал и в поезде думал, что надо выступать, говорить слова - опять как профсоюзное собрание над могилой. И вот тогда одну из первых своих вещей он сочинил, как он рассказывал, и спел на похоронах. Вот такая была история, если я не перепутал…
Фильм мы не сделали, потому что не получился из этого нормальный сценарий. Потом интерес у нас пропал. Короче, это все ушло в песок. Но потом мы все равно дружили. Повторяю, слово ''дружили'', может, не подходит, потому что он был намного старше, я был перед ним мальчишкой еще...
Иван Толстой: Но ведь когда вы обратились к нему с предложением писать вместе сценарий, вы знали, к кому вы обращаетесь, и он знал, кто к нему обращается. А дружба, а знакомство откуда возникло?
Сол Шульман: Знакомство было чуть раньше.. Галич дружили с Блейманом - это драматург, его давно уже нет... Я познакомился с Галичем через Блеймана, он был старше Галича...
Потом я также близко дружил с Анатолием Гребневым.
Иван Толстой: Он — поэт и переводчик?
Сол Шульман: Нет, он — драматург. Анатолий Гребнев. Режиссер Миндадзе - это сын Гребнева. С Гребневым мы были в близких и хороших отношениях. И еще в этой компании был Саша Червинский, тоже прекрасный драматург и сценарист, он сейчас живет в Нью-Йорке.
Иван Толстой: Что было после неудавшегося сценария? Ваши отношения продолжались?
Сол Шульман: Да, но не в творческом плане продолжались, а отношения чисто приятельские. Мы встречались здесь, в Москве, неоднократно, однажды мы встретились с ним в Одессе... Это было очень забавно. Там был такой эпизод, когда на улице к Галичу подошел какой-то молодой человек и сказал:
- Вы, случайно, не Саша Галич?
- Да, Саша Галич.
- Какое счастье! Где вы живете?
Саша Галич сказал, что в гостинице ''Красная''. На что молодой человек сказал:
- А почему не в ''ЛондОне''?
Это был такой одесский ''уличный важный мальчик'' из бабелевских рассказов, обожатель Галича. Звали его Мотей. Все, как надо. Кончилось тем, что он сказал:
- Я знаю, что вы интересуетесь магнитофонами.
А Галич любил магнитофоны, это известная вещь.
- Да, я люблю магнитофоны и вожусь с магнитофонами.
Он сказал:
- Я пришлю вам партию. (Помогите продать — в смысле).
Галич сказал:
- Знаете, я этим не занимаюсь: я слушаю магнитофоны, а не продаю их.
Потом он спросил, почему не в ''ЛондОне'', и когда тот сказал, что в ''ЛондОне'' нет мест, Мотя сказал:
- Считайте, что вы уже в ''ЛондОне''.
Иван Толстой: И-таки Галич был в ''ЛондОне''?
Сол Шульман: Когда мы вернулись, его уже перевели в '''ЛондОн'', уже было место, уже было все. Потом он пригласил Галича (я тут был сбоку припеку) на ужин в ресторан, и когда мы зашли с ним, стол, за которым сидели такие же ребята, зааплодировал, а Мотя поднял тост ''за маму и папу, которые родили такого сына!''.
Это веселые одесские картинки, которые я мог бы рассказывать много. Помню, я был в ''Матушке Кураж'', вы знаете, что это такое? Это гостиница киностудии в Одессе, названная нами ''Матушка Кураж''. Я был на практике там, как раз когда мы с Галичем там встретились. Утром я слышу буквально дикий вопль:
''Сынку, почаломкай батьку!'' С плачем. Я высовываю голову в дверь и вижу: сидит человек на полу, возле него маленький мальчик, он говорит:
- Сынку, почаломкай батьку!
Я думаю: что случилось? Он снова:
- Сынку, почаломкай батьку! Батька, иде на футбол.
Это был известный актер и режиссер Микола Винграновский, если вы такого помните. Это все из той, старой гвардии, он кажется играл у Солнцевой и у Довженко. Такова была атмосфера Одесской студии, этой гостиницы... Я помню, Винграновский снимал фильм… у него, кажется, Крючков снимался - и Винграновский давал ему задание:
- Коля, ты стоишь тут в гарной рубахе и у тебя топор у глазу.
На что Крючков говорит:
- Слушай, скажи, что мне делать?
- Ты шо, не понимаешь? Топор у глазу.
- Какой топор? При чем здесь топор и глаза?
- Ну, ты убить кого-то готов...
Вот такие этюды из той жизни.
Иван Толстой: А если вернуться к Галичу, вы могли бы рассказать, как происходило его кухонное, гостиное, диванное исполнение? Как он себя вел, как реагировала публика, заводился ли он в процессе исполнения за вечер?
Сол Шульман: Заводился, но, я бы не сказал, что до такой степени. Я вот наблюдал, когда исполнял Высоцкий - он как-то медленнее начинал, но потом он входил в раж, и шло это активнее. Галич, мне кажется, был очень ровный. Галич был барин. Может, немножко испуганный жизнью, но, сами понимаете, что ему много досталось. Но он был барин. Он исполнял ровно, он глубоко чувствовал, что он исполняет. То есть если ''облака летят, облака'' в Магадан, то чувствовалось, что он ощущает себя в Магадане. Он был, плюс ко всему, хорошим актером. Не для кино актером, а актером, который умеет воплощаться в своих песнях, в своем исполнении. Так мне кажется. Я в этом дилетант, конечно, есть люди, которые точнее разберут исполнение Галича, но так мне кажется. По крайней мере, он был человеком, которого не хлопали по плечу, он был человеком с большим достоинством, с большой эрудицией, несколько отстраненный. Вот я бы сказал, что он был немножко барин. Он иногда пугался чего-то, но испуг все равно не позволял ему преступить через некую грань, которую он считал недостойной. В конце концов, он мог и не уезжать, но этот элемент достоинства, что он сохраняет себя, это и толкнуло его.
Иван Толстой: А вы помните пору его отъезда, вы были где-то в его окружении?
Сол Шульман: В то время, когда он уехал, я не был в Москве и я не был рядом, я не знаю, как это было. Это когда произошло?
Иван Толстой: 1974-й.
Сол Шульман: Меня не было в России в это время, я был за границей.
Иван Толстой: А до вас доходили все эти сведения, вы следили из-за границы за тем, что происходит в Советском Союзе?
Сол Шульман: Конечно. Один из последних контактов с Галичем... У меня был синопсис, вернее, либретто, по которому мне хотелось снять кино. Я послал его Галичу и предложил ему, не напишет ли он сценарий. Я был в это время в Белграде, это было мне кажется за 3-4 дня до его смерти, может быть, больше. И вот тогда он мне сказал по телефону, что он с кино завязал, сценарии больше не пишет. Это был последний контакт, который у нас был. Более подробно о его жизни там я не знаю, потому что уже контакта не было.
Иван Толстой: Вы сравнили манеру выступления Галича и Высоцкого. Вы присутствовали на таких приватных концертах и Владимира Высоцкого тоже?
Потом контакты какие-то были через Славу Говорухина, который сейчас у нас в Думе, режиссер Говорухин, потому что они были больше знакомы с Высоцким. А мы Говорухиным вместе были в экспедиции, провели в одной палатке три месяца, ездили по Памиру. Тогда я был еще студентом, ездил снимать фильм, а Слава Говорухин был у нас администратором картины. Не потому, что он администратор, он — режиссер, но для того, чтобы поехать на Памир, мы включили его в администраторы, чтобы студия дала билет. Так что мы были хорошо знакомы, а через него я был в контакте с Высоцким.
Иван Толстой: Когда близко контактируешь с человеком, то совсем не обязательно потом рождается какой-то сильный образ или сильное впечатление о человеке, достойное вербализации. Вот Высоцкий какое на вас производил впечатление? Вы вспоминаете его, у вас есть, что называется, ''свой'' Высоцкий?
Сол Шульман: Во-первых, я не настолько близко его знал, общался с ним не настолько часто, чтобы был ''свой'' Высоцкий. Для меня Высоцкий был как актер Таганки, как хороший актер Таганки, но, конечно, песни его затмили его актерство…
Тут очень скользкая грань, но мне кажется, что он был достаточно мягким человеком, он не жесткий человек. Вся эта хрипота, полублатная романтика, это было самоутверждение - я крутой. А в действительности, я очень домашний и очень нежный парень. Потом у меня ощущение, что смерть Высоцкого была им желанна. Я повторяю, это очень личное, ни на чем не основанное, это внутри меня. В чем дело? Вспомните его вещи - ''а нынешние как-то проскочили…'' Он, в первую очередь, на все 99 процентов не просто был бард, он был прекрасный поэт, и он очень хотел остаться им. Это было выше его актерства, это было выше его жизни. Быть настоящим поэтом, который должен прожить короткую жизнь, это была внутренняя бессознательная задача его. Я сейчас вспомнил интересный эпизод, буквально первое мое соприкосновение с Высоцким... Был, кажется, II Московский фестиваль. Я вспомнил потому, что на этот фестиваль впервые пригласили израильскую делегацию участвовать.
Иван Толстой: Значит, до 67 года?
Сол Шульман: Мне кажется, что это был 62-63 год. Я даже помню, руководителя этой израильской делегацией- Миша Ашеров . Его ребенком увезли из Казахстана в 30-х годах в Израиль… Он был одним из основателей театра ''Габима'' в Израиле. Потом мы с ним встречались, когда я приезжал туда. Его жена была французская певица, тогда на этом фестивале была и Марина Влади.. и они дружили… Там я познакомился с Мишей Ашеровым…. Я был с Таней Самойловой. И вот помню - это было в гостинце ''Москва'' - там был центр фестиваля... И вот там за столом впервые, я думаю – если не ошибаюсь - Высоцкий познакомился с Мариной Влади… Или может это было позже, на другом фестивале… но именно на фестивале… Он был весь как мальчишка на иголках: он готов был петь, он готов был приносить напитки. Вот это я помню хорошо. Она сидела там за столом и очень тепло принимала Таню Самойлову… они были хорошо знакомы... Вот тогда мое первое знакомство с Высоцким и произошло…
Иван Толстой: Сол, в каком году вы уехали за границу?
Сол Шульман: Вопрос некорректен, неправильно поставлен, и я вам скажу, почему. Потому что я не уезжал за границу. Дело в том, что в 70-м году я женился, моя жена - девушка из Югославии… мы жили здесь, в Москве, а потом в 1973 или 1974 мы переехали с ней в Белград. Но я не эмигрировал, не менял паспорта.
Иван Толстой: Глагол ''эмигрировать'' я не употребил.
Сол Шульман: Все, упрек снят…. Я почему это сказал? Потому что обычно у меня все спрашивают, когда я уехал за границу, в смысле — эмигрировал. Я начинаю долго объяснять - раньше это было важно объяснить. А сейчас это в привычку вошло.
Иван Толстой: Мне хотелось попросить вас сравнить 60-е и 70-е в смысле культурного и творческого климата в Советском Союзе. 70-е я прекрасно помню. А вот 60-е уже все-таки нет. Там только какие-то сполохи у меня с 1965 года появляются в памяти, все-таки я другого поколения человек. Вот мой вопрос, в чем. Говорят, и мне хочется, чтобы было так, но, может быть, вы меня опровергнете, что 60-е годы были эпохой еще не закончившегося большого стиля, пусть распадавшегося. А 70-е годы - это полный упадок стиля. Это видно и по кино художественному, и по книгам, даже по полиграфическому оформлению книг видно, что нечто ушло старое, хорошей, той самой закалки, сталинское в некоем парадоксально хорошем смысле слова. То есть сталинские книги, в которых не было опечаток, переплеты, которыми убить можно было, ударив по голове, когда все было на совесть, у лифта был 10-ти кратный запас прочности. Хоть все было тяжелое и неказистое, зато надежное. Поэтому у людей старших поколений есть такая ностальгия по тому времени, которую я могу понять - стилистически хочется вернуть ту эпоху, естественно, лишенную всей политики и идеологии. Что невозможно - это мечта, это маниловщина, и так далее. Но почему влекут предметы, вещи и реалии тех лет - довольно понятно. Так вот, 60-е годы, были ли они действительно такой эстетической, художественной вольницей, как кажется из сегодняшнего дня, глядя назад? Было ли это бурление чем-то необычайно обнадеживающим, казалось ли, что вы живете в совершенно золотую и необыкновенную эпоху и все в вашей власти, в конце концов, все будет замечательно для вас и для вашего окружения творческих людей?
Сол Шульман: Это хорошая тема и хороший вопрос. Вот вам один из ответов, Иван. Сейчас, мысленно возвращаясь в это время, я не могу вспомнить ни одного пасмурного дня. Ни одного! Я хочу вспомнить - не приходит в голову ни один пасмурный день.
Иван Толстой: А ''Июльский дождь''?
Сол Шульман: ''Июльский дождь'' - изумительно солнечный день, изумительно солнечный дождь. Марлен Мартынович изумительный был... И так дальше. Я сегодня уже объездил весь мир, достаточно вам сказать, что не проездом, а задерживаясь, учитывая работу, я был в порядка 80 странах. Я вам говорю, что более солнечного времени я не помню.
Ни в одной стране мира я не слышал песню:
''А мы едем, а мы едем за туманом,
За туманом и за запахом тайги''.
А сегодня я слышу продолжение ее:
''А мы едем, а мы едем за деньгами,
За туманом едут только дураки''.
Та песня, когда едут за туманом, могла родиться только в атмосфере такого взлета. Как сказал мой друг Сергей Петрович Капица - это ''с бурлящего котла сорвало крышку''. И вот эта молодежная энергия, эта надежда...
Я помню 1957 год, Фестиваль молодежи. Мне было 20 с чем-то лет. Вы не можете себе представить, что в Москву тогда приехало 30 тысяч иностранцев! Что такое для Москвы 30 тысяч сегодня? Это смешно! Нам казалось тогда, что город заполнен иностранцами. Мы впервые увидели французскую девочку, с которой я разговаривал. Я не смотрел на ножки, я понимал, что она француженка, это было счастье совершенное. Да, это было светлейшее время взлета всей молодежи.
Мы сегодня, по старым кадрам, видим Политехнический музей, где молодые Евтушенко, Окуджава, Вознесенский - всех их я хорошо знал - и они с горящими глазами и, главное, зал с горящими глазами. Ни один оперный театр мира не встречал такими аплодисментами своих, в общем, не актеров, а, как Роберт Рождественский, картавых и немножко заикающихся поэтов, как встречал зал этих бунтарей. Я второго времени такого в своей жизни не помню.
Вспомните, что основным направлением спора молодёжи было тогда: надо ли брать в космос ветку сирени? То есть в том, что полет будет - нет сомнения, но вот надо ли брать ветку сирени? Физики считали, что надо брать ветку сирени в космос, а насчет полетов тут можно не сомневаться: мы, конечно, полетим к звездам. А на этих ''пыльных тропинках далеких планет'' будут наши следы. Я пересекался тогда с космонавтами, мы снимали их, они же тоже верили, что будут. Я и сейчас пересекаюсь с космонавтами некоторыми – но, извините, они очень четкие чиновники сегодня. Я ответил на ваш вопрос?
Иван Толстой: Более, чем. Сол, в начале 70-х вы уехали вместе с женой в Югославию. Вы, как кинематографист, оставили свою камеру под мышкой, на плече, на треноге, или забросили ее в чулан?
Сол Шульман: Я уехал, но продолжал работать, хотя мне было очень тяжело. Я уехал в Югославию с женой по сложным обстоятельствам, о которых я вам еще не говорил, но, если хотите, могу рассказать. Где-то в 1965-66 году я, в прошлом инженер, очень был подкован и начитан в области ядерной техники, ядерной физики, и у меня была мечта снять фильм об истории атомной бомбы. И эту свою заявку, мечту свою (я, кстати, привлек к этому Анатолия Гребнева, Сашу Червинского, Даниила Гранина, и так далее) я мечтал воплотить. Я тогда ушел со студии и два года писал сценарий ''Ядерный век''.
Когда сценарий был написан и появился на ''Мосфильме'', как бы это сказать мягче... короче говоря, меня от него отстранили. И не то, что забрали у меня, а мой сценарий отложили в сторону, не дали его снимать, и точно такой же сценарий, просто плагиатно запустили на ''Мосфильме''. Был суд, и суд постановил, что это плагиат, мне оплатили сценарий, но снимать мне его не дали. Как оказалось потом, кто-то из высокого начальства сказал, что эта тема - гордость русской науки, и должен снимать русский человек. Другими словами, моя фамилия не подходит. Я знал, что у нас в то время существовал государственный антисемитизм, но лично я с ним не соприкасался - это обходило меня стороной, меня любили друзья, и любила судьба. Это впервые я с ним соприкоснулся. Это было очень больно, тем более, что я отказался от всего, я писал этот сценарий… как бы сказать с любовью к родине - все мои мальчишеские порывы выплывали наружу. И вот я на огромной скорости стукнулся в глухую стенку. Мне было страшно обидно, и моим ответом был отъезд. Я тогда женился и уехал в Югославию.
В Югославии начиналась другая жизнь, там всех русскоговорящих принимали как братьев, югославы ко мне относились изумительно хорошо, мне предлагали всевозможные работы. Другое дело, что там работ-то больших не было в действительности, и то, что мне предлагали, как я говорил, ''кильки в банке'' снимать, то есть рекламу, и так далее… А я-то приехал раскрыть миру глаза, рассказать, что такое Советский Союз, а ''кильки в банке'' снимать я не хотел. Поэтому я сидел, дымил сигаретой и писал новый сценарий (он опубликован), который назывался ''Катастрофа''. Это такая тяжелая драма из славянской жизни. Однажды там объявили всеюгославский сценарный конкурс, и мне посоветовали отдать на конкурс этот сценарий. А я сидел без зарплаты, без работы - жена работала в школе, она педагог, на мизерной зарплате мы жили. На сигареты мне хватало, ни на что больше... И я отправил сценарий на конкурс…
И вдруг через два месяца мне сообщают, что я получаю главный приз. Этот сценарий сейчас есть, либретто опубликовано, я вам даже подарю эту книжечку. Я был дико счастлив, но вот судьба не очень хорошо распорядилась. Дело в том, что условия конкурса были такие: кто получает приз, тот запускается в производство на ''Авала-фильме''. Это главная студия Югославии, крупнейшая. Но в это время ''Авала-фильм'' оказалась на мели и обанкротилась. И сценарий не пошел. Они оплатили сценарий, но он не пошел. Но обо мне заговорили, в газетах писали, пожимали руку, премию мне дали.
А в это время в Югославии происходил семинар славистов, и там я познакомился с замечательной семейной парой - Рей и Боб Слонек. Они - австралийцы, никакого отношения к России не имели, но блестяще владели русским языком. И вот мы познакомились и подружились. Они узнали всю мою историю, тем более в газетах писали об этом сценарии, связались с самым крупным продюсером Австралии, рассказали ему мою историю. Я об этом даже не знал. И через какое-то количество дней раздается звонок из Сан-Себастьяна, от директора Международного Мельбурнского кинофестиваля, который находился там в это время в Европе… он захочет со мной встретиться и прилететь в Белград... Он прилетает в Белград, мы встречаемся, он читает сценарий и приходит в восторг… но сценарий этот не мой уже, он же продан студии… и вот новый мой знакомый спрашивает у меня: может быть, я смог бы и для австралийцев что-нибудь написать… есть ли у меня новые замысли? Голова у меня была совершенно пустая, но я, браво сказал, что у меня есть любопытные замыслы. Он говорит: ''Завтра вы мне, пожалуйста, их расскажите, и мы поговорим подробнее''. Всю ночь я думал и придумал одну страничку политического боевика, базирующегося где-то на материалах Солженицына, потому что мы тогда его зачитывали совершенно до дыр. Это такой тяжелый тоталитарный сюжет некоей абстрактной страны. Короче, мой новый друг пришел в восторг, позвонил главному продюсеру Австралии Филиппу Адамсу (он жив-здоров, мы с ним друзья и сегодня), и я получил приглашение приехать в Австралию, чтобы поработать над сценарием. Вот так начался мой путь в Австралию.
Иван Толстой: Какой был год на дворе?
Сол Шульман: На дворе был конец 77-го года.
Иван Толстой: Написали ли вы этот сценарий?
Сол Шульман: Я написал сценарий, он существует в написанном виде. Когда я приехал в Австралию, то Филипп Адамс, тот самый продюсер, о котором я вам говорил, устроил вечер — собрались пару десятков моих коллег, мы хотели поговорить, выпить, поесть. То есть такую вечеринку устроил в мою честь, что я прибыл в Австралию. Я был совершенно без английского языка… Рядом со мной была замечательная моя приятельница… я говорил о них вам - Рей и Бобе Слонек. Рей была переводчицей, она от меня не отходила, помогала мне говорить, но это не помогало. И вот проходил час, ребята подходили ко мне, пытались со мной говорить, разговора не получалось, и у меня началась какая-то... вот я не могу объяснить вам, это, наверное естественно для интеллигентов - дикая паника внутри. Я совершенно из чуждого мира, я ничего не понимаю, я теряю друзей, я в каком-то пустом, безвоздушном пространстве. Я не могу вам передать, внутренний страх какой-то появился. И, по-видимому, все это где-то отразилось на мне.
А Филипп Адамс не только продюсер, это один из самых крупных публицистов Австралии, прекрасный журналист, юморист, умница абсолютный. Он, по-видимому, почувствовал это. Он встал с бокалом и поднял тост, смешной тост. Он говорил о том, какой страшный у меня английский язык, как им всем не повезло, что я не могу с ними общаться, как им хочется со мной поговорить.
А потом он сказал всякие слова, которые даже мне неудобно повторять. Смысл этих слов был в том, что у моего друга плохой английский и хороший талант, и я счастлив, что он мой друг, и я нас поздравляю всех с таким приобретением. Это была первая неделя моя в Австралии. И вот это его выступление осталось у меня в памяти на всю жизнь. Никогда больше испуга этого во мне не было, он вернул меня к нормальному состоянию, и это был тот аванс, который эта страна выдала мне в первую неделю моего приезда. А если учитывать, что я уехал из России потому, что собственная страна считала меня человеком второго сорта, не дав снимать тот фильм, который я предложил, ''Ядерный век'', вы понимаете, что столкновение этих двух событий сыграло немалую роль в моем восприятии Австралии.
А сценарий этот был написан, сценарий оказался очень сложным, он назывался ''Безмолвие''. В двух словах я, если не возражаете, скажу о нем. В некоей тоталитарной стране, где-то в горах, находятся два лагеря заключенных - мужской и женский. А рядом — военная база. И вот на эту базу должны поступить ракеты. И начальнику этих лагерей приказано держать дорогу в хорошем состоянии. Проходит неделя, две, месяц - ракеты не поступают, о приказе забыли. Это глубоко в горах, теоретически на Памире я мыслил это. Начинается страшная пурга, дорогу заносит снегом, и в это время, через три-четыре дня после того, как началась пурга, приходит приказ, что ракеты пройдут через 48 часов. Начальник в панике, он понимает, что на кон поставлена его голова. И умом садиста он находит, якобы, выход - он пускает этих людей, мужской и женский лагеря, с разных сторон дороги, навстречу друг другу, гарантируя, что они останутся вместе, если закончат очистку раньше, чем через 48 часов. Люди, которые годами не видели друг друга, нуждаются в близости и в чем угодно, считают, что это - подарок судьбы. Они идут по этой дороге, расчищая, оставляя трупы, погибая. То есть страшная совершенно дорога. И когда они встречаются, действительно, заканчивают раньше, чем через 48 часов, им уже нет дела ни до секса, ни до любви, они - полуживые люди. То есть, другими словами, это фильм о том, как тоталитарная система может расчеловечивать человека - как заключенного, так и самих хозяев.
Иван Толстой: Сол, чей сценарий?
Сол Шульман: Мой.
Иван Толстой: Что-то хотя бы есть в его основе реалистическое?
Сол Шульман: В его основе есть наше прошлое. Реалистического ничего нет, но взаимоотношения людей - это, конечно, Солженицын, и толкнул меня на это именно ''Архипелаг ГУЛАГ''. Но ничего реального из того, что я придумал, в жизни я не знал.
Иван Толстой: Подобной истории не было?
Сол Шульман: Подобной истории не было, но масса более мелких историй существовало, и оттуда возник этот сценарий. Это очень сложный сценарий. Это был 1977 год, и сценарий тогда был оценен (я боюсь быть не точным) порядка в 10-15 миллионов долларов. Учтите, что до этого самый дорогой фильм австралийский стоил полмиллиона, поэтому, когда его оценили, то глаза полезли на лоб, не говоря о том, что эта тема - не австралийская.
Иван Толстой: Позвольте мне, совершенно далекому от этой специфики обывателю, задать вам такой вопрос: а почему так дорого он был оценен? Что, собственно, драматургически, кинематографически, технологически сложного в том, чтобы поставить это?
Сол Шульман: Это съемки в дикой природе, в горах или где-то в Канаде, с большой массовкой, а там были тысячи людей, и так дальше. Западная оплата - это не наша советская оплата была. Все это вместе. Я могу ошибаться, может быть, не 15, может, 10, но дело в том, что до этого австралийские фильмы были очень дешевые. Я помню, что самый дорогой, если я не ошибаюсь, про какую-то лошадь, он дотянул до миллиона. Короче, они не в состоянии были делать фильм.
Кроме того, конечно, это была не австралийская тема, я этого не понимал. Мы же шли на Запад, и у всех у нас было жгучее желание рассказать правду о нашей жизни. И не всегда она была нужна западным людям.
Иван Толстой: Да, у нас в головах был глобус Советского Союза.
Сол Шульман: Совершенно верно, абсолютно верно. Это сейчас мы хорошо понимаем, но это другой разговор, другая тема, тоже очень интересная. Короче говоря, сценарий был написан, принят, его обсчитали и поняли, что в Австралии его снимать невозможно, нет таких условий, снимать надо в Канаде, а это было дорого. Одним словом, фильм не получился из него. Сценарий этот существует, он опубликован, есть он в книге у меня. Так началась кинематографическая карьера.
Потом я начал снимать уже свое документальное кино, которое я привык снимать, то есть по островам, по Океании и дальше, к Южному Полюсу. А там вообще замечательные острова на Океании, так что там можно снимать бесконечно.
Кстати говоря, манера наших съемок, российских документальных съемок, на мой взгляд, оказалась значительно выше американских. Почему? Потому что в документальном кино чаще всего американцы снимают хронику, то есть для них документальное кино - это, в общем, в первую очередь хроника, то есть рассказ о том, что я вижу. В нашей системе хорошего документального кино - это поэмы, это не обязательно то, что я вижу, это то, что я чувствую. Если вы помните, у Ивенса был такой фильм ''Сена встречает Париж''. Это поэтические вещи. То есть документальное кино - это поэтика, а рассказ документальный - это хроника. Эта поэтика есть и на Западе тоже. Сейчас у нас ее нет, сейчас она на Западе есть, но у нас она была очень высокой.
Иван Толстой: Нам отсюда, из России и Европы, Австралия кажется очень далеким континентом. А какое ощущение у австралийца? Что ему Европа, что ему Гекуба, близки или далеки ему европейские дела и проблемы? Насколько то, что происходит здесь, в этой части земли, вообще его волнует? Отражается ли что-то на его жизни, здесь происходящее? Я не говорю о курсе доллара или чего-то такого. Но, кстати, и о курсе доллара тоже.
Сол Шульман: Австралийский доллар сегодня сильнее американского.
Вот есть такая австралийская шутка, когда австралийцу говорят:
- Вы знаете, в нашей европейской баночке йогурта культуры больше, чем во всей вашей Австралии.
На что австралиец отвечает:
- Конечно, знаю. Только нас это не волнует.
Есть еще одна такая же шуточка злая, это уже относится к взаимоотношению Австралии и Англии, потому что у них сложные взаимоотношения - не политические, а на уровне мальчишек, естественно, на уровне обывателя. Дело в том, что англичане смотрят на австралийцев как на бывших каторжан, и если хотят подколоть, то скажут:
- Ты же произошел от каторжан.
На что австралиец обычно отвечает:
- Естественно, что я от бандитов: из какой страны их прислали? Прислали бы из другой страны, были бы приличные люди.
Это австралийские такие хохмы.
А если серьезно, ощущает ли себя Австралия оторванной от далекой Европы? Во-первых, Австралия себя полностью идентифицирует с Европой. То есть она той же культуры - так австралиец считает, - оторванности какой-то далекой не ощущается для австралийцев. Потому что когда говорят об Англии, то это Альма Матер, центр австралийского прошлого, жизни, и так далее. Хотя у них есть антагонизм. Вот есть такой эпизод: когда королева ехала по Сиднею, то студенты выстроились и показали ей голые задницы. За что все были оштрафованы на 200 долларов каждый, за неуважение Ее Величеству. Такое есть тоже.
Иван Толстой: Сказки о жизни. На этом мы заканчиваем вторую передачу с кинорежиссером, писателем и путешественником Солом Шульманом. Впереди нас ждут рассказы об австралийских реалиях и легендах.