Марина Тимашева: На нашей книжной полке пополнение: Михаил Богословский. Дневники, 1913 – 1919. Листаю и вижу, что редакторы и издательство ''Время'' вложили в этот толстый том много труда. Из 800 страниц почти половина приходится на комментарии. Так что по этой части у рецензента Ильи Смирнова обычных его претензий быть не должно. Но он говорит, что книга произвела удручающее впечатление.
Илья Смирнов: Редакторская работа, Вы правы, едва ли не образцовая. По каждому из персонажей, хотя бы мельком упомянутых в дневнике – биографическая справка; по каждому эпизоду Первой Мировой войны, сведения о котором дошли до автора из газет или из рассказов его знакомых – справка военно-историческая. Что касается автора, то Богословский Михаил Михайлович – известный историк, а ''главный труд'' его жизни (792), биографию Петра Первого, мы уже обсуждали в связи с новейшим переизданием
А в дневнике запечатлены те самые годы, когда труд создавался: ''Среда. Работал над Петром'' (104) или ''Дождь, ветер, мрачно. Всё это очень благоприятствовало работе над Петром'' (217). И сейчас издатели предлагают нам ''понять внутренний мир крупного ученого, его мировоззрение…, ощутить обаяние его личных, человеческих качеств'' (4), ''широту исторического кругозора'' (26).
Что ж, давайте я Вам зачитаю несколько ''обаятельных'' цитат.
''Был на Курсах, видел там каких-то косматых, волосатых и пейсатых молодых людей…'' (360)
''В Москве, первопрестольной столице и центре православия, председателем Думы избран еврей'' (383)
''Разные Либеры, Даны, Гоцы и прочая парша'' (389)
''разных Цедербаумов и Апфельбаумов, выступающих под чужими именами'' (380)
''когда во главе государства стали жиды и негодяи, отрадно иметь во главе церкви чистого и святого отца'' (454)
''Игнатьев – добрый, благодушный, отзывчивый человек, и в этом его привлекательные, но в то же время и слабые стороны… Он без всякой меры давал евреям всяческие разрешения'' (283)
''анархисты и большевики находятся в связи с Германией и действуют на немецкие деньги. Теперь опубликованы документы, их изобличающие… Посредниками в этих сношениях были все евреи'' (380)
Марина Тимашева: Чует моё сердце, Вам опять напишут гневную отповедь про цитаты, вырванные из контекста, и так далее.
Илья Смирнов: Нет, аннотация нас не обманывает, перед нами как раз целостное и последовательное мировоззрение. К простолюдинам титульной национальности автор относится не намного лучше, они у него выведены под собирательными кличками: ''товарищи Иваны'' (176), ''товарищи Семены''. ''Крестьяне держат себя вызывающе нагло по отношению к помещикам…'' (364)
''Осматривали этот старинный барский дом, кажется, в трех поколениях принадлежащий Теляковским. Сколько вкуса, тонкого и изящного! И неужели все эти уголки должны теперь исчезнуть перед пропотелым ''спинжаком'' товарища Семена…'' (375). ''Скоро мы все будем ходить обтрепанными и потертыми. Придется облачиться в какие-либо упрощенные косоворотки'' (171). ''Что же значит устранение одного Ленина, когда остаются их еще десятки! Всегда мне казались уродливыми и отвратительными эти собрания неизвестных, темных людей, на четверть жидов…'' (388)
Видите, только на четверть.
Вот очень характерная ремарка по ходу империалистической войны, как известно, неудачной для России. ''Работа не шла: мысль почему-то все направлялась к городам и территориям, покинутым нашими войсками… Мне как-то особенно реально представлялась картина эвакуации Москвы, если бы такая эвакуация случилась… Как уйти из города двухмиллионному населению! Какая была бы сумятица, смута и беспорядок на вокзалах! В 1812 г. дело было гораздо проще: запрягали своих лошадей и с обозом в сопровождении челяди уезжали в свои деревни'' (65). То есть, в сознании автора происходит непроизвольная подмена: вроде бы, сначала речь шла обо всем населении, а дальше – только о тех, кто имел ''челядь'' и ''свои деревни''. Других как бы и не существует.
Дальше. Возникают серьезные трудности с продовольственным снабжением. В конечном итоге они-то и приведут к свержению монархии. Комментарий ученого: ''ничего не ев с утра или точнее со вчерашнего обеда в Empire, я осведомился о лучшем ресторане в Ярославле и направился, согласно указанию извозчика и двух городовых, в гостиницу ''Бристоль''. Ресторан, действительно, великолепный… Жалобы на недостаток продуктов вздуты. Можно еще жить в русской земле!'' (203)
Марина Тимашева: Что-то мне это напомнило – из Французской революции.
Илья Смирнов: Профессиональный историк даже не заметил, что пересказал своими словами известный афоризм: ''Если у них нет хлеба, пусть едят пирожные''. Если нечего кушать, пусть зайдут в ''Бристоль''. И земельного вопроса, оказывается, не существует, только ''подлое шарлатанство'' эсэров, а без них и не надо крестьянам никакой земли (393). При этом автор убежден, что ''партия с(оциалистов) – р(еволюционеров) возникла в 70-х гг.'' (393), Мартов большевик (388) и т.п.
Для полноты картины приведу суждение о женщинах. ''Для ученой деятельности нужно творчество: эта деятельность не есть пассивное усвоение, а творчества нет у женщины. Нет женщин – композиторов, нет поэтов, нет живописцев – не может быть и крупных учёных'' (137). Тут даже редакторы не выдержали и прокомментировали: что к тому времени ''Мария Склодовская-Кюри уже дважды была удостоена Нобелевской премии'' (48).
Ну, и наконец, чем сердце успокоится: ''я предпочитаю сильную власть монарха, стоящего над партиями… Господствовать в партиях будут купцы – мародеры и жиды'' (268). ''Корнилов – это последняя надежда'' (389).
Перед нами, действительно, целостное мировоззрение, в России начала века оно называлось черносотенной реакцией, позднее, уже в Германии эволюционировало в чеканные формулировки: ''Одна империя, один народ, один вождь''. Как это звучит по-немецки, все теперь знают. Я не хочу никого обидеть, навешивая ярлыки. Это не ярлык, а строгое определение.
Марина Тимашева: По нынешним временам и не пристало обижаться на слово ''черносотенец''. Они теперь в моде.
Илья Смирнов: Да, и люди, которые мнят себя либералами, с удовольствием участвуют с ними в совместных политических мероприятиях.
Марина Тимашева: Но вот что хотелось бы уточнить: современные коллеги профессора Богословского, которые готовили книгу к печати – они-то сами дали какую-то оценку? Вы говорите, что они дистанцировались от оскорбительного пассажа про женщин. А от остального?
Илья Смирнов: Цитирую. ''Консерватор по убеждениям, Богословский не мог принять не только Октябрьскую, но и Февральскую революцию'' (11). ''Приходится, к сожалению, признать, что в воззрениях ученого была и доля антисемитизма'' (21). Как в анекдоте: гляди-ка, намекает. По поводу ''изобличающих документов'', как евреи на немецкие деньги устроили революцию, в комментариях тоже обтекаемо: ''вопрос о степени влияния ''немецкого золота'' … до сих пор вызывает горячие дискуссии'' (589). Формально не придерешься. Хотя можно было бы уточнить, что в ходе дискуссий всё-таки проясняются реальные обстоятельства. И ''изобличающие документы'' один за другим оказываются фальшивыми. Мы уже обсуждали солидную монографию, специально посвященную этому вопросу .
Еще о профессоре Богословском сказано, что он был ''человек глубокой религиозности'' (19). И тут открывается очень интересная сюжетная линия. Под религией имеется в виду все-таки христианство. И вот глубоко религиозный человек на протяжении нескольких лет наблюдает, как христиане из разных стран уничтожают друг друга. Возникают у него сомнения: хорошо ли это, детки? Нет. Более того: мысль о возможном прекращении войны приводит его в раздражение. Вот он узнал ''об английской и французской нотах русскому правительству, в которых на нас смотрят уже как почти на отпавших от союза. Позор!'' (367). См. также 154, 307 и др.
Мы возвращаемся к теме, которую обсуждали в связи с книгой Ирины Валерьевны Алексеевой “Последнее десятилетие Российской империи”: о принципиальном расхождении народа и так называемой “общественности”. Народ был недоволен войной и бедствиями войны. “Общественность” больше всего опасалась, как бы ни заключили сепаратный мир, нарушив тем самым обязательства перед английскими и французскими банкирами по обеспечению кредитов российским пушечным мясом.
Марина Тимашева: Хорошо, а какое-то позитивное содержание в дневнике есть?
Илья Смирнов: Конечно, есть. Разумные суждения по житейским вопросам. По работе. Например, что ''научное общение создается самой жизнью, а не сочиняется искусственно (189), о ''перепроизводстве философов (82) или совет рецензентам: ''надо судить книгу, а не человека'' (161). Но эти замечания касаются скорее технологии и организации академической жизни. Есть еще конкретные факты, представляющие ценность для метеорологов: 10 августа 1915 ''продолжает стоять мгла, еще более густая – дым от горящих где-то лесов'' (64) или для экономистов: 29 августа 1916 ''отправился в участок, чтобы добыть карточки на сахар, выдаваемые полицией'' (229).
Но принципиальные споры по узловым моментам российской истории, по ее движущим силам, да о роли того же Петра Первого, в конце концов – все это остается в тени.
И на первый план волей-неволей выдвигается то самое, что политкорректно назвали ''консерватизмом''. Но здесь хотелось бы подчеркнуть: сам автор не предназначал дневник к публикации (13). За него это сделали другие. Сделали очень профессионально. Вопрос только: зачем? Зачем понадобилось так жестоко торпедировать действительно ''симпатичный'' образ профессора, сложившийся на основании его учёных трудов?
Марина Тимашева: Видимо, именно это Вы и имели в виду, когда говорили о тягостном впечатлении.
Илья Смирнов: Я со школьных лет воспитан в убеждении, что знание возвышает и облагораживает. В последние месяцы, когда политика вдруг снова стала модной темой для ''общественности'', с недоумением наблюдаю, как почтенные взрослые люди, в том числе ученые, и не только гуманитарии, но и естественники, усваивают манеры шкодливого подростка, который пачкает лифт бранными словами. Только вместо лифта у них Фэйсбук и ЖЖ. Причем речь идет не о направлении, оно бывает разное, но об уровне мышления. Грубая черно-белая схема вместо реальной жизни, объяснение общественных явлений не причинами, а происками, вульгарная конспирология: если человек с тобой не согласен, значит ему ''заплатили'' и т.д. Зайдите в Фэйсбук, сами все увидите. И волей-неволей задумываешься: может быть, профессор остается таковым только в рамках своей узкой специальности, шаг в сторону – и он заслуживает доверия не больше, чем любой другой человек, чем слесарь или, например, артист?
Марина Тимашева: Есть и другой фактор. Никто не может быть судьёй в собственном деле. В том, что связано с личным интересом. Вы сетуете на ученых, которые теряют способность к логическому мышлению. А есть еще люди искусства. Вроде бы, наделенные тонким художественным вкусом, создатели прекрасных произведений. А как они выглядят в конфликтах с коллегами, в бракоразводных процессах? Совсем не эстетично. Одни слова для кухонь, другие для улиц. И большая беда, если твои слова, предназначенные для кухни, какой-то добрый человек вынесет на улицу.
Илья Смирнов: Для читателей-то как раз большой беды нет, если не считать испорченного настроения. Потому что в принципе, книга, конечно, помогает понять, откуда взялось такое крайнее ожесточение в России после революции. Книга, полезная именно в силу своей откровенности. Ведь очень многих вещей автор, как человек интеллигентный, наверное, не стал бы излагать прямо в лицо адресатам. Во всяком случае, уже при Советской власти, будучи в санатории вместе с видным ее руководителем Михаилом Павловичем Томским, революционером, организатором профсоюзов, в общем исчадием ада и немецким шпионом, он с ним мирно беседовал (465).
Другой вопрос – сможем ли мы извлечь из тумана холодного прошлого необходимые уроки для настоящего и будущего.