Владимир Тольц: Весь этот радиочас мы посвятим очередной передаче из цикла "Репрессированная литература в архивах палачей", основанного на опубликованной недавно (частично заново) трилогии Виталия Шенталинского "Рабы свободы", "Донос на Сократа" и "Преступление без наказания".
Сегодняшнюю передачу мы посвящаем лубянским материалам о выдающемся русском поэте – Николае Алексеевиче Клюеве.
Виталий Шенталинский приводит краткий список того, что говорили и писали о нем современники:
"Александр Блок: "Клюев – большое событие в моей осенней жизни".
Николай Гумилев: "Пафос поэзии Клюева – редкий, исключительный – это пафос нашедшего... Что он – экзотическая птица... или провозвестник новой силы, народной культуры?"
Андрей Белый: "Сердце Клюева соединяет пастушескую правду с магической мудростью, Запад с Востоком, соединяет воистину воздыханья четырех сторон Света... Народный поэт говорит от лица ему вскрывшейся Правды Народной".
Осип Мандельштам: "Клюев пришел от величавого Олонца, где русский быт и русская мужицкая речь покоятся в эллинской важности и простоте".
Сергей Есенин: "Клюев – мой учитель"; "Апостол нежный Клюев нас на руках носил".
Так говорит о Клюеве Серебряный век нашей литературы.
И вот что говорит наступивший вскоре советский, Железный век: Клюев – "отец кулацкой литературы", "средневековый мистик" ("Литературная энциклопедия", 1931), "литературный агент капитализма", "враждебный элемент" ("Литературная газета", 1930)".
Владимир Тольц: Мне кажется, клюевские находки Виталия Александровича Шенталинского, сделанные им на Лубянке, одни из самых важных в его трилогии. Да и для истории русской и мировой литературы тоже. Ведь помимо уже привычных нам протоколов допросов и обысков в следственных делах Николая Клюева обнаружены тексты неизвестных доселе (или известных лишь по слухам) шедевров этого удивительного, выдающегося не только по национальным, но и по общечеловеческим меркам поэта.
- Виталий, не согласитесь ли Вы подробнее сказать о ваших находках?
Виталий Шенталинский: Вы знаете, когда я первый раз открыл следственное дело Николая Клюева и приложения к нему, такую толстую папку с рукописями, я просто обомлел. Это как если распахнуть какой-то старинный сундук с драгоценностями – все сверкает, порой даже не знаешь назначения этих сокровищ, и все настоящее, все подлинное. Потом уже, когда первая оторопь прошла, пошла работа своим порядком, надо было расшифровать эти рукописи, провести анализ, подготовить к печати. Короче, вписать неизвестное в контекст известного. Но вся эта работа была радостная, волнующая. Потому что из вороха этих пожелтевших бумаг вырвался на свободу голос самого Клюева.
Неизвестного, нового было много. Там оказалась собственноручно написанная Клюевым "Песнь о Великой матери" – это пророческая поэма о прошлом, настоящем, будущем России. Поэма, о которой ходили легенды, она считалась утерянной, безвозвратно пропавшей. И сам Клюев вспоминал, в ссылке об этом писал: "Создавал шесть лет, собирал по зернышку русские тайны. Нестерпимо жалко".
Огромная поэма, около четырех тысяч строк, писалась она в начале 30-х годов. Вариант названия "Последняя Русь". Что тут говорить? Надо читать. Сейчас она вся опубликована. Чистое слово русского слова.
Скажу только, что мне невольно приходит на ум сравнение со вторым рождением другого памятника нашей литературы "Слово о полку Игореве". Эта "Песнь" Клюева так же величаво всплывает из забвения, как "Слово" было спасено от татарского ига, а тут от ига бесчеловечной власти, безбожной.
Там был неизвестный цикл стихов "Разруха", который на следствии и вменялся собственно в вину поэту как ярая контрреволюция. Собственно, это и была контрреволюция. Там были списки, автографы машинописных поэм "Погорельщина", "Каин", многих стихов, часть известных, частью нет.
Вообще, я считаю, что Николай Клюев – это последний великий эпический поэт земли, мифотворец 20 века, который от имени народа говорит и голосом народа. У него есть такие строчки в этой поэме: "В 99-е лето заскрипит заклятный замок. И забурлят рекой самоцветы ослепительных вещих строк". Именно в 99-е лето, в 1999-м году "Песнь о Великой матери" была напечатана полностью. Взбурлили рекой самоцветы ослепительных вещих строк. Все в точности сбылось. И прозвучало завещанием таким слово Клюева: "Не железом, а красотой купится русская радость". Этими стихами Клюев подтверждает свои показания, вернее, следователь подтверждает его показания стихами. Потому они и сохранились в деле, не были уничтожены. Они служили доказательством его вины – антисоветских взглядов.
Вот так же было и с Мандельштамом, если вы помните. Оба поэта дали следствию неопровержимую улику против себя – свои поэтические строки.
Знаете, за время работы с литературными архивами Лубянки передо мной прошли десятки писательских судеб, по-разному вели себя люди, попадая туда, в руки органов. Одни сразу послушно давали любые показания даже без особого нажима, каялись в несуществующих грехах. Другие сдавались на каком-то этапе следствия, уже не в силах противостоять этому насилию. Третьи меняли тактику: то давали нужные показания, то отрекались от них. А вот Клюев и Мандельштам вели себя на следствии совершенно бескомпромиссно, твердо. Самые хрупкие, казалось бы, поэтические души, они оказались самыми стойкими. Их нужно было или уничтожить, или принять такими, какие они есть.
Я подумал, что, видимо, чем талантливее человек, чем ближе к гениальности, тем он более целен, органичен, ему труднее продать душу дьяволу, наверное потому, что душа уже принадлежит другому – высшему чему-то.
Владимир Тольц: В первый раз арестовали его 2 февраля 1934 года. Как это часто бывало у подсоветских служителей муз, по доносу коллеги по поэтическому цеху. Как пишет Виталий Шенталинский, ходивший в учениках Клюева молодой поэт Павел Васильев, арестованный и расстрелянный тремя годами позже, Павел Васильев сообщил Ивану Гронскому – старому большевику, занимавшему тогда руководящие должности в Известиях и Новом мире – все сразу, - и к тому же женатому на родной сестре жены Васильева, Гронский с Васильевым даже жили в одной квартире), - сообщил этому доверенному Сталина человеку "некоторые житейские подробности о своем учителе, не укладывающиеся в общепринятые рамки". Какие "житейские подробности" - поначалу Шенталинский умалчивал. Но всем, кто мало-мальски знаком был с творчеством и биографией Клюева было ясно: здесь намек на гомосексуальность поэта.
Отвлечемся на минуту от книги Виталия Шенталинского. Сопоставим известное (лет 10 назад мне уже доводилось рассказывать об этом в одной из моих передач). "В декабре 1933 года мужской гомосексуализм был признан в СССР уголовным преступлением. 17 декабря было опубликовано Постановление ВЦИК, ставшее 7 марта 1934 года законом (статья 154а Уголовного кодекса РСФСР.). По этой статье мужеложство (женский гомосексуализм там не упоминался) каралось лишением свободы на срок до 5 лет, а в случае применения физического насилия или его угроз, или в отношении несовершеннолетнего, или с использованием зависимого положения потерпевшего — на срок до 8 лет. Вскоре эта норма вошла в уголовные кодексы всех советских республик".
Ясно, что Павел Васильев знал, чем грозит Клюеву его "родственный" донос Гронскому. В газете, где Гронский был одним из "руководящих товарищей" все это и публиковалось!)
И что же сделал Гронский, который, по словам Шенталинского, "питал к Клюеву классовую ненависть, считал его идеологическим врагом?"
"Я позвонил Ягоде и попросил убрать Клюева из Москвы в двадцать четыре часа. Он меня спросил: "Арестовать?" – "Нет, просто выслать". После этого я информировал Иосифа Виссарионовича Сталина о своем распоряжении, и он его санкционировал...".
Владимир Тольц: А вот подробности, которые вычитал в лубянских архивах Виталий Шенталинский:
"Арест – 2 февраля 1934 года – производил сотрудник оперативного отдела ОГПУ Шиваров, все тот же многоопытный лубянский писателевед Христофорыч – через три с половиной месяца, разделавшись с Клюевым, он возьмется за другого поэта – Осипа Мандельштама. И ордер на арест подписало то же лицо, что и в случае Мандельштама, – заместитель председателя ОГПУ Яков Агранов".
Владимир Тольц: Это имя не раз встречается в сочинениях Шенталинского и в наших передачах тоже. Яков Агранов, - доверенный человек Дзержинского и Ленина (он служил при нем секретарем СНК), был, можно сказать, "чекистским специалистом по культуре". Именно ему было поручено составление списков представителей старой интеллигенции, которые подлежали высылке из РСФСР в 1922 году (среди них Бердяев, Лосский, Осоргин) — его, как утверждают историки, называли, и, вероятно, не без оснований, "продавцом билетов на „философский“ пароход". Он же, Агранов, лично курировал работу следствия по делу Тактического центра и по делу так называемой "Боевой организации" Таганцева, то есть был лично ответственным за расстрел 87 проходивших по этому делу, в том числе поэта Николая Гумилева. Он ходил в друзьях Маяковского и расстрелянного через три месяца после его, Агранова, казни в 1938 Пильняка. Ну а Клюев? – Еще в 1933 Агранов по поручению Сталина возглавил компанию по борьбе с "очагами гомосексуализма" в советских и партийных органах. Разумеется, Клюев в них не состоял. Но предохранение общества от разлагающего воздействия, как говорилось в подготовленной Аграновым записке Ежова Сталину, "педерастических кругов в непосредственно контрреволюционных целях", входила в круг его первостепенных обязанностей, которые Агранов рьяно исполнял.
2 февраля 1934 г. Из протокола допроса Николая Клюева следователем Шиваровым
- "К какому периоду относится начало ваших связей на почве мужеложества?
- Первая моя связь на почве мужеложества относится к 1901 г…
- Можете ли вы назвать все свои связи на почве мужеложества с этого времени?
- Это будет мне затруднительно, легче будет мне назвать мои связи на этой почве за последние годы.
- С кем вы поддерживали установившиеся связи на почве мужеложества за последние годы?".
Владимир Тольц: Далее следовал ответ, содержащий перечисление "связей" с тремя лицами (одна "без непосредственного полового акта". А завершался протокол так:
"Допросил: оперуполномоченный 4 СПО ОГПУ Шиваров.
Записанное с моих слов верно и мною прочтено: Н.Клюев".
Владимир Тольц: Я сейчас хочу спросить автора трилогии о лубянских материалах по истории отечественной литературы Виталия Шенталинского вот о чем:
- Готовясь к этой передаче, я просмотрел, мне кажется, все Ваши публикации о Клюеве. И отметил, конечно, что в Вашей первой публикации материалов их следственного дела Клюева Вы вопрос о гомосексуальной ориентации поэта как-то стыдливо обошли. Признаюсь, я сам познакомился с творчеством Клюева довольно поздно, где-то в начале 1970-х. Но зато сразу по вышедшему в Нойманисе, в ФРГ двухтомнику под редакцией Бориса Филлипова и Глеба Струве. Ну. Сам понимаете, что после такого чтения, после предисловия того же Бориса Филиппова и комментариев к изданию попытка умолчать этот важный для понимания творчества и биографии поэта сюжет, представлялась мне, по меньшей мере, странной. Вы могли бы сейчас объяснить мне и слушателям с чем была связана эта "фигура умолчания"? Ясно же, что не с неведением…
Виталий Шенталинский: Я сделал это не по неведению, конечно, а сознательно. Подумайте: я впервые публиковал материалы следственного дела Клюева 20 лет назад, и большинство людей не знали, кто такой Клюев, какой это поэт, не знали о его трагической судьбе. И мне казалось важным, чтобы знакомство с ним началось именно с этого – с главного, а не с его нетрадиционной ориентации в любви.
Наша ведь публика не готова была спокойно, просвещенно принять такое. Ведь это бы больше всего и бросилось в глаза и могло затмить все остальное, помешало бы его восприятию как поэта: а, дескать, ну понятно, и читать не буду. Ведь это, в конце концов, личное дело Клюева, кого любить. И посадили его, конечно, не за это главным образом, а за непринятие советской власти.
Да и не моя миссия выкапывать всякую клюквочку, потешить публику, падкую всегда на нее. Главное все-таки для меня было, чтобы люди услышали неизвестное, запрещенное слово поэта, вскрытое в этих секретных архивах, и эти потрясающие пророчества, узнали о его трагической судьбе.
И тем не менее, знать о любви Клюева к мужчинам, а не к женщинам, тоже все-таки нужно, потому что без этой стороны жизни Клюева попросту нельзя понять его мироощущение, многие его стихи, любовную лирику. Поэтому в последних публикациях я о мужеложстве, второй статье, по которой его арестовали, написал, материал опубликовал. Но теперь, когда стихи и поэмы Клюева стали широким достоянием, читатели лучше узнали его, собственно, общество наше стало куда более терпимым к таким явлениям, как гомосексуализм, уж, во всяком случае, не сажают за него.
Вообще вы затронули очень важную тему: что важнее для нас – стихи Пушкина или его донжуанский список? Был такой поэт Александр Полежаев, современник Пушкина, тоже репрессированный, у него есть такие строки:
"Что ж будет памятью поэта?
Мундир? Не может быть. Грехи?
Они оброк другого света.
Стихи, друзья мои, стихи".
Сейчас вошло в моду у нас в России публиковать всякий компромат, скабрезности над знаменитостями, мазать их черной краской. Вы знаете, вышли "Анти-Ахматова", "Анти-Пастернак" и подобные книги и публикации. При этом уходит в сторону самое важное, что они сделали – творчество, их творения, которые нам, собственно, и нужны в первую очередь, а не подробности их личной жизни.
Я могу в связи с этим напомнить слова Пушкина в письме к Вяземскому, известные слова, но стоит их еще раз напомнить: "Оставь любопытство толпе и будь заодно с гением. Толпа в подлости своей радуется унижению высокого, слабости могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении: он мал, как мы, он мерзок, как мы. Врете, подлецы, он мал и мерзок не так, как вы – иначе".
Владимир Тольц: Дело Клюева рассматривалось на заседании коллегии ОГПУ 5 марта 1934 года. Постановили: заключить в концлагерь на пять лет, с заменой высылкой в Сибирь, в Нарымский край, на тот же срок. Так Клюев оказался в рабочем поселке Колпашево, числившегося тогда административным центром Нарымского округа. Пишут, что осенью 1934, его по ходатайствам замечательной певицы Надежды Обуховой, поэта Сергея Клычкова и, возможно, Максима Горького перевели в Томск. (Про Горького мне не очень верится – незадолго до этого он громыхал в советских газетах "Гомосексуализм – это фашизм!...").
Добравшись до места ссылки, Клюев написал Сергею Клычкову:
"Я сгорел на своей "Погорельщине", как некогда сгорел мой прадед протопоп Аввакум на костре пустозерском. Кровь моя волей или неволей связует две эпохи: озаренную смолистыми кострами и запалами самосожжений эпоху царя Федора Алексеевича и нашу, такую юную и потому многого не знающую. Я сослан в Нарым, в поселок Колпашев, на верную и мучительную смерть... Четыре месяца тюрьмы и этапов, только по отрывному календарю скоро проходящих и легких, обглодали меня до костей... Небо в лохмотьях, косые, налетающие с тысячеверстных болот дожди, немолчный ветер – это зовется здесь летом, затем свирепая пятидесятиградусная зима, а я голый, даже без шапки, в чужих штанах, потому что все мое выкрали в общей камере. Подумай, родной, как помочь моей музе, которой зверски выколоты провидящие очи?!".
Владимир Тольц: Из протокола допроса Николая Клюева следователем Шиваровым 15 февраля 1934 г. (Отмечу попутно, что оперуполномоченный Николай Христофорович Шиваров, специализировавшийся по допросам писателей и поэтов, - он был осужден впоследствии как "болгарский шпион" и завершил свой жизненный путь в лагере через пару лет после того, как расстреляли Агранова, точно уловил установку своего шефа – искать связь между обвинением в гомосексуализме и "контрреволюцией".)
В о п р о с. Каковы ваши взгляды на советскую действительность и ваше отношение к политике Коммунистической партии и Советской власти?
О т в е т. Мои взгляды на советскую действительность и мое отношение к политике Коммунистической партии и Советской власти определяются моими реакционными религиозно-философскими воззрениями.
Происходя из старинного старообрядческого рода, идущего по линии матери от протопопа Аввакума, я воспитан на древнерусской культуре Корсуня, Киева и Новгорода и впитал в себя любовь к древней, допетровской Руси, певцом которой я являюсь.
Осуществляемое при диктатуре пролетариата строительство социализма в СССР окончательно разрушило мою мечту о Древней Руси. Отсюда мое враждебное отношение к политике Компартии и Советской власти, направленной к социалистическому переустройству страны. Практические мероприятия, осуществляющие эту политику, я рассматриваю как насилие государства над народом, истекающим кровью и огненной болью.
Какое выражение находят ваши взгляды в вашей литературной деятельности?
Мои взгляды нашли исчерпывающее выражение в моем творчестве. Конкретизировать этот ответ могу следующими разъяснениями.
Мой взгляд, что Октябрьская революция повергла страну в пучину страданий и бедствий и сделала ее самой несчастной в мире, я выразил в стихотворении "Есть демоны чумы, проказы и холеры...", в котором я говорю:
Год восемнадцатый на родину-невесту,
На брачный горностай, сидонские опалы
Низринул ливень язв и сукровиц обвалы,
Чтоб дьявол-лесоруб повыщербил топор
О дебри из костей и о могильный бор,
Не считанный никем, непроходимый…
<…>
Чернигов с Курском! Бык из стали
Вас забодал в чуму и в оспу,
И не сиренью – кисти в роспуск,
А лунным черепом в окно
Глядится ночь давным-давно…
<…>
Вы умерли, святые грады,
Без фимиама и лампады
До нестареющих пролетий.
Плачь, русская земля, на свете
Несчастней нет твоих сынов.
И адамантовый засов
У врат лечебницы небесной
Для них задвинут в срок безвестный…
Я считаю, что политика индустриализации разрушает основу и красоту русской народной жизни, причем это разрушение сопровождается страданиями и гибелью миллионов русских людей. Это я выразил в своей "Песне Гамаюна"… Более отчетливо и конкретно я выразил эту мысль в стихотворении о Беломорско-Балтийском канале, в котором говорю:
То беломорский смерть-канал,
Его Акимушка копал,
С Ветлуги Пров да тетка Фёкла.
Великороссия промокла
Под красным ливнем до костей
И слезы скрыла от людей,
От глаз чужих в глухие топи…
<…>
Россия! Лучше б в курной саже
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Чем крови шлюз и вошьи гати
От Арарата до Поморья.
Окончательно рушит основы и красоту той русской народной жизни, певцом которой я был, проводимая Коммунистической партией коллективизация. Я воспринимаю коллективизацию с мистическим ужасом, как бесовское наваждение. Такое восприятие выражено в стихотворении, в котором я говорю:
Скрипит иудина осина
И плещет вороном зобатым,
Доволен лакомством богатым,
О ржавый череп чистя нос,
Он трубит в темь: колхоз, колхоз!
И подвязав воловий хвост,
На верезг мерзостной свирели
Повылез черт из адской щели –
Он весь мозоль, парха и гной,
В багровом саване, змеей
По смрадным бедрам опоясан…
Мой взгляд на коллективизацию, как на процесс, разрушающий русскую деревню и гибельный для русского народа, я выразил в своей поэме "Погорельщина", в которой картины людоедства я заканчиваю следующими стихами:
Так погибал Великий Сиг
Заставкою из древних книг,
Где Стратилатом на коне,
Душа России, вся в огне,
Летит по граду, чьи врата
Под знаком чаши и креста.
Вопрос: Кому вы читали и кому давали на прочтение цитируемые здесь ваши произведения?
Ответ: Поэму "Погорельщина" я читал главным образом литераторам, артистам, художникам. Обычно это бывало на квартирах моих знакомых, в кругу приглашенных ими гостей. Так, читал я "Погорельщину" у Софьи Андреевны Толстой ,у писателя Сергея Клычкова, у писателя Всеволода Иванова, у писательницы Елены Тагер, у художника Нестерова и в некоторых других местах, которые сейчас вспомнить не могу.
Остальные процитированные здесь стихи незаконченные. В процессе работы над ними я зачитывал отдельные места – в том числе и стихи о Беломорском канале – проживающему со мной в одной комнате поэту Пулину. Некоторые незаконченные мои стихи взял у меня в мое отсутствие поэт Павел Васильев. Полагаю, что в числе их была и "Песня Гамаюна"...
Владимир Тольц: Я согласен с Шенталинским: "поступок Павла Васильева упомянут здесь не случайно". – Клюев понял/знал, кто на него донес. Однако рассуждение автора трилогии о содержании доноса, - "Можно предполагать, что это касалось не только интимной жизни Клюева, но и его крамольных стихов, таких, как "Песня Гамаюна", - это рассуждение вызывает у меня усмешку. – "Можно предполагать", а можно и не предполагать. К тому же можно предположить и что-то другое. Но расхождения тут ясны: что разрешено литератору, не положено историку… Меня, как историка, интересует, можем ли мы из документов понять механику произошедшего, в частности, как из обвинений в мужеложстве (в 1988 они в протесте прокурора при реабилитации поэта были определены как "недоказанные"), конструировалось обвинение в "контрреволюционной" деятельности, а не гадания и предположения. Оказывается, мы можем это сделать. И Шенталинский, и мой друг – биограф Клюева Константин Азадовский прекрасно это поняли, просто либо пишут об этом как-то застенчиво, либо выпячивая "благородные" по нынешним временам обвинения в контрреволюционности на первый план, либо и вовсе отказываясь "докапываться до истины" такого рода.
А механика перетекания обвинения в мужеложстве в политическое оказывается предельно проста. Вместе с Клюевым первоначально проходил по делу его сожитель поэт, интимную связь с которым Клюев признал на первом допросе. 15 февраля Клюев показал, что читал своему соседу по комнате стихи о Беломорском канале. На основании двух этих показаний и построено обвинение по статьям 58-10 (контрреволюция) и 151 ("Половое сношение с лицами, не достигшими половой зрелости"). Тут явная ошибка (или небрежность) следствия: клюевскому сожителю было к моменту ареста 26. И вместо того, чтобы переквалифицировать обвинения по статье 154 (мужеложство), следователь тупо продолжает его "через 16-ю", гласившую: "Если то или иное общественно опасное действие прямо не предусмотрено настоящим кодексом, то основание и пределы ответственности за него определяются применительно к тем статьям кодекса, которые предусматривают наиболее сходные по роду преступления". И бывший политзэка Константин Азадовский прекрасно понимает это, однако свое понимание стыдливо не проговаривает:
"Это означает, что Клюев был "подведен" под 151-ю статью, в действительности же его "преступление" носило иной характер. Какой именно? Не считаем нужным – в данном случае – докапываться до истины".
Владимир Тольц: Ну, до истины мы тут вроде докопались. Но это еще не конец трагической истории гибели Клюева. Но прежде давайте о другом. Я вновь обращаюсь к автору трилогии о писательском наследии в архивах Лубянки Виталию Шенталинскому.
- Виталий, скажите, что из вами открытого в арестованном клюевском наследии Вы бы еще хотели услышать сегодня?
Виталий Шенталинский: "К нам вести горькие пришли…" – это "Песня Гамаюна" Клюева, обреченная в этих архивах Лубянки. Это такое грозное пророчество, обращенное в будущее прямо в наши дни. Гамаюн – это птица вещая по мифологии славянской. "Песня Гамаюна" – это такая сердцевина поэтического прозрения Клюева. Недаром она стала основой его лубянского досье, расправой над ним советским Аввакумом. Уже 8 десятилетий назад предвидел Клюев ту экологическую и духовную катастрофу, которая постигнет русскую землю. И собственно из этих стихов и из других стихов понятно, почему они были запрятаны от людей за семью замками и печатями. Понятно, почему его за них казнили.
К нам вести горькие пришли,
Что зыбь Арала в мертвой тине,
Что редки аисты на Украине,
Моздокские не звонки ковыли,
И в светлой Саровской пустыне
Скрипят подземные рули!
К нам тучи вести занесли,
Что Волга синяя мелеет,
И жгут по Керженцу злодеи
Зеленохвойные кремли,
Что нивы суздальские, тлея,
Родят лишайник да комли!
Нас окликают журавли
Прилетной тягою впоследки.
И сгибли зябликов наседки
От колтуна и жадной тли,
Лишь сыроежкам многолетки
Хрипят косматые шмели!
К нам вести горькие пришли,
Что больше нет родной земли,
Что зыбь Арала в мертвой тине,
Замолк Грицько на Украине,
И Север – лебедь ледяной –
Истек бездомною волной,
Оповещая корабли,
Что больше нет родной земли!
Владимир Тольц: Замечательные стихи! Во времена позднесоветского мистицизма, когда в СССР все же стали понемногу знакомиться с творческим наследием Клюева,- первое его советское посмертное издание вышло где-то в 1977,- да и позднее, и среди западных славистов тоже, стало модным, что ли, говорить о Клюеве, как о неком русском Нострадамусе, с точностью предсказавшем отдаленные события будущего (план поворота сибирских рек, высыхание Арала, Чернобыль и т.п.) Мне трудно да и несвойственно так интерпретировать поэтические образы и прозрения Клюева. Мне гораздо ближе и понятнее его эпические картины-видения прошлого и того, что поэт наблюдает в окружающем его "прекрасном и яростном мире", если воспользоваться определением Андрея Платонова. В жизни, которая и восторгала и одновременно ужасала Клюева. И сейчас я хочу попросить моего коллегу Александра Аркадьева прочесть несколько отрывков из клюевской монументальной поэмы "Песнь о Великой матери" - сочинения, казалось бы, безвозвратно утраченного (тайно хранимые поклонниками творчества Клюева фрагменты поэмы погибли во время войны). И вот, благодаря изысканиям Виталия Шенталинского "Песнь о Великой матери" - снова наше достояние. В этой поэме и прошлое России, и ее советское уже настоящее, и ее природа, и ее жизнь.
Лосей смирноглазых пугали вагоны.
Мы короб открыли, подъяли иконы,
И облаком серым, живая божница,
Пошли в ветросвисты, где царь и столица.
Что дале, то горше... Цигарки, матюг,
Народишко чалый и нет молодух.
Домишки гноятся сивухой
Без русской улыбки и духа!
А вот и столица – железная клеть,
В ней негде поплакать и душу согреть, –
Погнали сохатых в казармы...
Где ж Сирин и царские бармы?
Капралы орут: "Становись, мужики!"
Идет благородие с правой руки...
Ась, два! Ась, два!
Эх ты родина – ковыль-трава!..
Владимир Тольц: А вот еще один фрагмент: советское время, – его, по словам Виталия Шенталинского, Клюев бескомпромиссно рисует как Апокалипсис, царство Антихриста, обрекающего русскую душу на погибель.
Нет прекраснее народа,
У которого в глазницах,
Бороздя раздумий воды,
Лебедей плывет станица!
Нет премудрее народа,
У которого межбровье –
Голубых лосей зимовье,
Бор незнаемый кедровый,
Где надменным нет прохода
В наговорный терем слова! –
Человеческого рода,
Струн и крыльев там истоки...
Но допрядены, знать, сроки,
Все пророчества сбылися,
И у русского народа
Меж бровей не прыщут рыси!
Ах, обожжен лик иконный
Гарью адских перепутий,
И славянских глаз затоны
Лось волшебный не замутит!
Ах, заколот вещий лебедь
На обед вороньей стае,
И хвостом ослиным в небе
Дьявол звезды выметает!..
Владимир Тольц: Я снова не могу не процитировать книгу участвующего в нашей передаче Виталия Шенталинского.
"Современный Апокалипсис и грядущее преображение, воскресение России – эти темы пронизывают поэму. "Песнь" – не просто поэтическая мечта, утопия. Клюев родился, чтобы подать нам весть о глубинной, сокровенной судьбе Родины. Русь – Китеж, Клюев – посланец его. Град видимый падет, чтобы в муках поднялся Град Невидимый, чаемый, заветный".
Я вижу белую Москву
Простоволосою гуленой,
Ее малиновые звоны
Родят чудовищ наяву,
И чудотворные иконы
Не опаляют татарву!
Безбожие свиной хребет
О звезды утренние чешет,
И в зыбуны косматый леший
Народ развенчанный ведет.
Никола наг, Егорий пеший
Стоят у китежских ворот!..
О Русь! О солнечная мати!
Ты плачешь роем едких ос,
И речкой, парусом берез
Еще вздыхаешь на закате.
Но позабыл о Коловрате
Твой костромич и белоросс!
В шатре Батыя мертвый витязь,
Дремуч и скорбен бор ресниц,
Не счесть ударов от сулиц,
От копий на рязанской свите.
Но дивен Спас! Змею копытя,
За нас, пред ханом павших ниц,
Егорий вздыбит на граните
Наследье скифских кобылиц!...
Владимир Тольц: Виталий, после ваших лубянских находок Клюев оказался во многом как бы прочитанным заново. Что сегодня, после того, что Вы обрели, после нового осмысления Клюева, Вы можете сказать в заключении передачи о трагическом конце поэта?
Виталий Шенталинский: Мне кажется, надо сказать, как кончилась жизнь Клюева. После первого ареста в 34-м году судьба его уже была предрешена: ссылка на пять лет в погибельное такое местечко в Сибири – деревня Колпашево, Нарымский край. Кстати, в это время в Москве с большой помпой проходил Первый съезд советских писателей, о Клюеве даже не вспомнили. Вообще никто из делегатов не посмел коснуться в своих речах вот этой опасной репрессивной темы. Никто не вспомнил об опальных коллегах. Все, конечно, приветствовали светлое настоящее и еще более светлое будущее, то будущее, в котором многие из них скоро пойдут по той же дороге на эшафот.
В 35-м перевели в Томск, вроде бы большой город, но та же Сибирь, то же бесправие ссыльного, ютился у чужих людей, нищенствовал, голодал, ходил на базар за милостыней. А в 37-м новый арест. И это было вздорное обвинение - идейный вдохновитель и руководитель монархической организации "Совет спасения России", так якобы называлась организация.
Владимир Тольц: Именно якобы. Летом 37-го года после секретного оперативного приказа наркома внутренних дел Ежова № 00447 – это знаменитый теперь, можно сказать, приказ об операции по репрессированию бывших кулаков, уголовников и других антисоветских элементов, так вот, в эту пору террор, развернутый советской властью против своих сограждан стал по-настоящему большим, массовым. Установленные приказом 00447 квоты на расстрел и лишение свободы были превышены в несколько раз. Чтобы добиваться выполнения плана, провинциальные чекисты многое просто придумывали и сочиняли. "Союз спасения России" был таким томским изобретением. Во главе его опять же якобы стоял князь Андрей Владимирович Волконский, действительно проживавший в Томске с 31-го года, но к 37-му году уже пару лет как умерший. Вместе с покойником для руководства несуществующим союзом чекистами были отобраны бывший штабс-капитан Ширинский-Шехматов, бывший ротмистр, начальник жандармского управления Левицкий-Щербина, бывший штабс-капитан Баландин и бывший кадет Слободской.
Процитирую: "По заданию сибирского монархического штаба Волконский через томского епископа Западносибирской митрополии Зиверта и священника Булаева сформировал в Кожевническом, Шигальском, Томском и Осиновском районах повстанческий отряд из числа бывших белых офицеров, лиц, служивших в прошлом в полиции и жандармерии, беглых, кулаков, церковников и сектантов с задачей поднять вооруженное восстание против советской власти".
Клюеву в этом сочинении чекисты придумали роль идеолога организации, как сказано в деле: "Непосредственно осуществлявшего и направлявшего контрреволюционную деятельность церковников и духовенства, входивших в состав кадетской монархической организации, писавшего клеветнические контрреволюционные сочинения, которые помимо распространения среди участников организации он нелегально переправлял за границу".
- Что же дальше? – обращаюсь я к Виталию Шенталинскому.
Виталий Шенталинский: Порок сердца, паралич ног. Расстрел. Расстрел 23-25 октября – это в документе. Как понимать эту нелепую дату – трехдневный расстрел. Я думаю, что приговоренных было столько, что отправлять их на тот свет за один день было не под силу расторопным чекистам, даже им понадобилось для этого три дня. Общая могила. Вот и все. И это все тоже пророку Клюеву снилось: "Завтра казнь". Даже у него есть такой записанный вещий сон из далекого 23-го года: "А солдатишка целится в меня, дула блик наставляет. Как оком моргнуть, рухнула крыша-череп. Порвал я на себе цепи и скоком, полетом полетел в луговую ясность, в Божий белый свет".
Владимир Тольц: Могилы Клюева не найти. Его, как и тысячи других, расстреляли на Каштачной горе – месте массовых расстрелов в Томске. А трупы попросту сбрасывали в овраг. Сейчас это район массовой многоэтажной застройки. Не знаю, есть ли там улица Клюева. Но крест в память об убиенных на южном мысе над проспектом Мира, как сообщает "Википедия", теперь стоит…
Эти гусли – глубь Онега,
Плеск волны палеостровской,
В час, как лунная телега
С грузом жемчуга и воска
Проезжает зыбью лоской,
И томит лесная нега
Ель с карельскою березкой.
Эти притчи – в день Купалы
Звон на Кижах многоглавых,
Где в горящих покрывалах,
В заревых и рыбьих славах
Плещут ангелы крылами.
Эти тайны парусами
Убаюкивал шелоник,
В келье кожаный Часовник,
Как совят в дупле смолистом,
Их кормил душистой взяткой
От берестяной лампадки
Перед Образом Пречистым
Сегодняшнюю передачу мы посвящаем лубянским материалам о выдающемся русском поэте – Николае Алексеевиче Клюеве.
Виталий Шенталинский приводит краткий список того, что говорили и писали о нем современники:
"Александр Блок: "Клюев – большое событие в моей осенней жизни".
Николай Гумилев: "Пафос поэзии Клюева – редкий, исключительный – это пафос нашедшего... Что он – экзотическая птица... или провозвестник новой силы, народной культуры?"
Андрей Белый: "Сердце Клюева соединяет пастушескую правду с магической мудростью, Запад с Востоком, соединяет воистину воздыханья четырех сторон Света... Народный поэт говорит от лица ему вскрывшейся Правды Народной".
Осип Мандельштам: "Клюев пришел от величавого Олонца, где русский быт и русская мужицкая речь покоятся в эллинской важности и простоте".
Сергей Есенин: "Клюев – мой учитель"; "Апостол нежный Клюев нас на руках носил".
Так говорит о Клюеве Серебряный век нашей литературы.
И вот что говорит наступивший вскоре советский, Железный век: Клюев – "отец кулацкой литературы", "средневековый мистик" ("Литературная энциклопедия", 1931), "литературный агент капитализма", "враждебный элемент" ("Литературная газета", 1930)".
Владимир Тольц: Мне кажется, клюевские находки Виталия Александровича Шенталинского, сделанные им на Лубянке, одни из самых важных в его трилогии. Да и для истории русской и мировой литературы тоже. Ведь помимо уже привычных нам протоколов допросов и обысков в следственных делах Николая Клюева обнаружены тексты неизвестных доселе (или известных лишь по слухам) шедевров этого удивительного, выдающегося не только по национальным, но и по общечеловеческим меркам поэта.
- Виталий, не согласитесь ли Вы подробнее сказать о ваших находках?
Виталий Шенталинский: Вы знаете, когда я первый раз открыл следственное дело Николая Клюева и приложения к нему, такую толстую папку с рукописями, я просто обомлел. Это как если распахнуть какой-то старинный сундук с драгоценностями – все сверкает, порой даже не знаешь назначения этих сокровищ, и все настоящее, все подлинное. Потом уже, когда первая оторопь прошла, пошла работа своим порядком, надо было расшифровать эти рукописи, провести анализ, подготовить к печати. Короче, вписать неизвестное в контекст известного. Но вся эта работа была радостная, волнующая. Потому что из вороха этих пожелтевших бумаг вырвался на свободу голос самого Клюева.
Неизвестного, нового было много. Там оказалась собственноручно написанная Клюевым "Песнь о Великой матери" – это пророческая поэма о прошлом, настоящем, будущем России. Поэма, о которой ходили легенды, она считалась утерянной, безвозвратно пропавшей. И сам Клюев вспоминал, в ссылке об этом писал: "Создавал шесть лет, собирал по зернышку русские тайны. Нестерпимо жалко".
Огромная поэма, около четырех тысяч строк, писалась она в начале 30-х годов. Вариант названия "Последняя Русь". Что тут говорить? Надо читать. Сейчас она вся опубликована. Чистое слово русского слова.
Скажу только, что мне невольно приходит на ум сравнение со вторым рождением другого памятника нашей литературы "Слово о полку Игореве". Эта "Песнь" Клюева так же величаво всплывает из забвения, как "Слово" было спасено от татарского ига, а тут от ига бесчеловечной власти, безбожной.
Там был неизвестный цикл стихов "Разруха", который на следствии и вменялся собственно в вину поэту как ярая контрреволюция. Собственно, это и была контрреволюция. Там были списки, автографы машинописных поэм "Погорельщина", "Каин", многих стихов, часть известных, частью нет.
Вообще, я считаю, что Николай Клюев – это последний великий эпический поэт земли, мифотворец 20 века, который от имени народа говорит и голосом народа. У него есть такие строчки в этой поэме: "В 99-е лето заскрипит заклятный замок. И забурлят рекой самоцветы ослепительных вещих строк". Именно в 99-е лето, в 1999-м году "Песнь о Великой матери" была напечатана полностью. Взбурлили рекой самоцветы ослепительных вещих строк. Все в точности сбылось. И прозвучало завещанием таким слово Клюева: "Не железом, а красотой купится русская радость". Этими стихами Клюев подтверждает свои показания, вернее, следователь подтверждает его показания стихами. Потому они и сохранились в деле, не были уничтожены. Они служили доказательством его вины – антисоветских взглядов.
Вот так же было и с Мандельштамом, если вы помните. Оба поэта дали следствию неопровержимую улику против себя – свои поэтические строки.
Знаете, за время работы с литературными архивами Лубянки передо мной прошли десятки писательских судеб, по-разному вели себя люди, попадая туда, в руки органов. Одни сразу послушно давали любые показания даже без особого нажима, каялись в несуществующих грехах. Другие сдавались на каком-то этапе следствия, уже не в силах противостоять этому насилию. Третьи меняли тактику: то давали нужные показания, то отрекались от них. А вот Клюев и Мандельштам вели себя на следствии совершенно бескомпромиссно, твердо. Самые хрупкие, казалось бы, поэтические души, они оказались самыми стойкими. Их нужно было или уничтожить, или принять такими, какие они есть.
Я подумал, что, видимо, чем талантливее человек, чем ближе к гениальности, тем он более целен, органичен, ему труднее продать душу дьяволу, наверное потому, что душа уже принадлежит другому – высшему чему-то.
Владимир Тольц: В первый раз арестовали его 2 февраля 1934 года. Как это часто бывало у подсоветских служителей муз, по доносу коллеги по поэтическому цеху. Как пишет Виталий Шенталинский, ходивший в учениках Клюева молодой поэт Павел Васильев, арестованный и расстрелянный тремя годами позже, Павел Васильев сообщил Ивану Гронскому – старому большевику, занимавшему тогда руководящие должности в Известиях и Новом мире – все сразу, - и к тому же женатому на родной сестре жены Васильева, Гронский с Васильевым даже жили в одной квартире), - сообщил этому доверенному Сталина человеку "некоторые житейские подробности о своем учителе, не укладывающиеся в общепринятые рамки". Какие "житейские подробности" - поначалу Шенталинский умалчивал. Но всем, кто мало-мальски знаком был с творчеством и биографией Клюева было ясно: здесь намек на гомосексуальность поэта.
Отвлечемся на минуту от книги Виталия Шенталинского. Сопоставим известное (лет 10 назад мне уже доводилось рассказывать об этом в одной из моих передач). "В декабре 1933 года мужской гомосексуализм был признан в СССР уголовным преступлением. 17 декабря было опубликовано Постановление ВЦИК, ставшее 7 марта 1934 года законом (статья 154а Уголовного кодекса РСФСР.). По этой статье мужеложство (женский гомосексуализм там не упоминался) каралось лишением свободы на срок до 5 лет, а в случае применения физического насилия или его угроз, или в отношении несовершеннолетнего, или с использованием зависимого положения потерпевшего — на срок до 8 лет. Вскоре эта норма вошла в уголовные кодексы всех советских республик".
Ясно, что Павел Васильев знал, чем грозит Клюеву его "родственный" донос Гронскому. В газете, где Гронский был одним из "руководящих товарищей" все это и публиковалось!)
И что же сделал Гронский, который, по словам Шенталинского, "питал к Клюеву классовую ненависть, считал его идеологическим врагом?"
"Я позвонил Ягоде и попросил убрать Клюева из Москвы в двадцать четыре часа. Он меня спросил: "Арестовать?" – "Нет, просто выслать". После этого я информировал Иосифа Виссарионовича Сталина о своем распоряжении, и он его санкционировал...".
Владимир Тольц: А вот подробности, которые вычитал в лубянских архивах Виталий Шенталинский:
"Арест – 2 февраля 1934 года – производил сотрудник оперативного отдела ОГПУ Шиваров, все тот же многоопытный лубянский писателевед Христофорыч – через три с половиной месяца, разделавшись с Клюевым, он возьмется за другого поэта – Осипа Мандельштама. И ордер на арест подписало то же лицо, что и в случае Мандельштама, – заместитель председателя ОГПУ Яков Агранов".
Владимир Тольц: Это имя не раз встречается в сочинениях Шенталинского и в наших передачах тоже. Яков Агранов, - доверенный человек Дзержинского и Ленина (он служил при нем секретарем СНК), был, можно сказать, "чекистским специалистом по культуре". Именно ему было поручено составление списков представителей старой интеллигенции, которые подлежали высылке из РСФСР в 1922 году (среди них Бердяев, Лосский, Осоргин) — его, как утверждают историки, называли, и, вероятно, не без оснований, "продавцом билетов на „философский“ пароход". Он же, Агранов, лично курировал работу следствия по делу Тактического центра и по делу так называемой "Боевой организации" Таганцева, то есть был лично ответственным за расстрел 87 проходивших по этому делу, в том числе поэта Николая Гумилева. Он ходил в друзьях Маяковского и расстрелянного через три месяца после его, Агранова, казни в 1938 Пильняка. Ну а Клюев? – Еще в 1933 Агранов по поручению Сталина возглавил компанию по борьбе с "очагами гомосексуализма" в советских и партийных органах. Разумеется, Клюев в них не состоял. Но предохранение общества от разлагающего воздействия, как говорилось в подготовленной Аграновым записке Ежова Сталину, "педерастических кругов в непосредственно контрреволюционных целях", входила в круг его первостепенных обязанностей, которые Агранов рьяно исполнял.
2 февраля 1934 г. Из протокола допроса Николая Клюева следователем Шиваровым
- "К какому периоду относится начало ваших связей на почве мужеложества?
- Первая моя связь на почве мужеложества относится к 1901 г…
- Можете ли вы назвать все свои связи на почве мужеложества с этого времени?
- Это будет мне затруднительно, легче будет мне назвать мои связи на этой почве за последние годы.
- С кем вы поддерживали установившиеся связи на почве мужеложества за последние годы?".
Владимир Тольц: Далее следовал ответ, содержащий перечисление "связей" с тремя лицами (одна "без непосредственного полового акта". А завершался протокол так:
"Допросил: оперуполномоченный 4 СПО ОГПУ Шиваров.
Записанное с моих слов верно и мною прочтено: Н.Клюев".
Владимир Тольц: Я сейчас хочу спросить автора трилогии о лубянских материалах по истории отечественной литературы Виталия Шенталинского вот о чем:
- Готовясь к этой передаче, я просмотрел, мне кажется, все Ваши публикации о Клюеве. И отметил, конечно, что в Вашей первой публикации материалов их следственного дела Клюева Вы вопрос о гомосексуальной ориентации поэта как-то стыдливо обошли. Признаюсь, я сам познакомился с творчеством Клюева довольно поздно, где-то в начале 1970-х. Но зато сразу по вышедшему в Нойманисе, в ФРГ двухтомнику под редакцией Бориса Филлипова и Глеба Струве. Ну. Сам понимаете, что после такого чтения, после предисловия того же Бориса Филиппова и комментариев к изданию попытка умолчать этот важный для понимания творчества и биографии поэта сюжет, представлялась мне, по меньшей мере, странной. Вы могли бы сейчас объяснить мне и слушателям с чем была связана эта "фигура умолчания"? Ясно же, что не с неведением…
Виталий Шенталинский: Я сделал это не по неведению, конечно, а сознательно. Подумайте: я впервые публиковал материалы следственного дела Клюева 20 лет назад, и большинство людей не знали, кто такой Клюев, какой это поэт, не знали о его трагической судьбе. И мне казалось важным, чтобы знакомство с ним началось именно с этого – с главного, а не с его нетрадиционной ориентации в любви.
Наша ведь публика не готова была спокойно, просвещенно принять такое. Ведь это бы больше всего и бросилось в глаза и могло затмить все остальное, помешало бы его восприятию как поэта: а, дескать, ну понятно, и читать не буду. Ведь это, в конце концов, личное дело Клюева, кого любить. И посадили его, конечно, не за это главным образом, а за непринятие советской власти.
Да и не моя миссия выкапывать всякую клюквочку, потешить публику, падкую всегда на нее. Главное все-таки для меня было, чтобы люди услышали неизвестное, запрещенное слово поэта, вскрытое в этих секретных архивах, и эти потрясающие пророчества, узнали о его трагической судьбе.
И тем не менее, знать о любви Клюева к мужчинам, а не к женщинам, тоже все-таки нужно, потому что без этой стороны жизни Клюева попросту нельзя понять его мироощущение, многие его стихи, любовную лирику. Поэтому в последних публикациях я о мужеложстве, второй статье, по которой его арестовали, написал, материал опубликовал. Но теперь, когда стихи и поэмы Клюева стали широким достоянием, читатели лучше узнали его, собственно, общество наше стало куда более терпимым к таким явлениям, как гомосексуализм, уж, во всяком случае, не сажают за него.
Вообще вы затронули очень важную тему: что важнее для нас – стихи Пушкина или его донжуанский список? Был такой поэт Александр Полежаев, современник Пушкина, тоже репрессированный, у него есть такие строки:
"Что ж будет памятью поэта?
Мундир? Не может быть. Грехи?
Они оброк другого света.
Стихи, друзья мои, стихи".
Сейчас вошло в моду у нас в России публиковать всякий компромат, скабрезности над знаменитостями, мазать их черной краской. Вы знаете, вышли "Анти-Ахматова", "Анти-Пастернак" и подобные книги и публикации. При этом уходит в сторону самое важное, что они сделали – творчество, их творения, которые нам, собственно, и нужны в первую очередь, а не подробности их личной жизни.
Я могу в связи с этим напомнить слова Пушкина в письме к Вяземскому, известные слова, но стоит их еще раз напомнить: "Оставь любопытство толпе и будь заодно с гением. Толпа в подлости своей радуется унижению высокого, слабости могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении: он мал, как мы, он мерзок, как мы. Врете, подлецы, он мал и мерзок не так, как вы – иначе".
Владимир Тольц: Дело Клюева рассматривалось на заседании коллегии ОГПУ 5 марта 1934 года. Постановили: заключить в концлагерь на пять лет, с заменой высылкой в Сибирь, в Нарымский край, на тот же срок. Так Клюев оказался в рабочем поселке Колпашево, числившегося тогда административным центром Нарымского округа. Пишут, что осенью 1934, его по ходатайствам замечательной певицы Надежды Обуховой, поэта Сергея Клычкова и, возможно, Максима Горького перевели в Томск. (Про Горького мне не очень верится – незадолго до этого он громыхал в советских газетах "Гомосексуализм – это фашизм!...").
Добравшись до места ссылки, Клюев написал Сергею Клычкову:
"Я сгорел на своей "Погорельщине", как некогда сгорел мой прадед протопоп Аввакум на костре пустозерском. Кровь моя волей или неволей связует две эпохи: озаренную смолистыми кострами и запалами самосожжений эпоху царя Федора Алексеевича и нашу, такую юную и потому многого не знающую. Я сослан в Нарым, в поселок Колпашев, на верную и мучительную смерть... Четыре месяца тюрьмы и этапов, только по отрывному календарю скоро проходящих и легких, обглодали меня до костей... Небо в лохмотьях, косые, налетающие с тысячеверстных болот дожди, немолчный ветер – это зовется здесь летом, затем свирепая пятидесятиградусная зима, а я голый, даже без шапки, в чужих штанах, потому что все мое выкрали в общей камере. Подумай, родной, как помочь моей музе, которой зверски выколоты провидящие очи?!".
Владимир Тольц: Из протокола допроса Николая Клюева следователем Шиваровым 15 февраля 1934 г. (Отмечу попутно, что оперуполномоченный Николай Христофорович Шиваров, специализировавшийся по допросам писателей и поэтов, - он был осужден впоследствии как "болгарский шпион" и завершил свой жизненный путь в лагере через пару лет после того, как расстреляли Агранова, точно уловил установку своего шефа – искать связь между обвинением в гомосексуализме и "контрреволюцией".)
В о п р о с. Каковы ваши взгляды на советскую действительность и ваше отношение к политике Коммунистической партии и Советской власти?
О т в е т. Мои взгляды на советскую действительность и мое отношение к политике Коммунистической партии и Советской власти определяются моими реакционными религиозно-философскими воззрениями.
Происходя из старинного старообрядческого рода, идущего по линии матери от протопопа Аввакума, я воспитан на древнерусской культуре Корсуня, Киева и Новгорода и впитал в себя любовь к древней, допетровской Руси, певцом которой я являюсь.
Осуществляемое при диктатуре пролетариата строительство социализма в СССР окончательно разрушило мою мечту о Древней Руси. Отсюда мое враждебное отношение к политике Компартии и Советской власти, направленной к социалистическому переустройству страны. Практические мероприятия, осуществляющие эту политику, я рассматриваю как насилие государства над народом, истекающим кровью и огненной болью.
Какое выражение находят ваши взгляды в вашей литературной деятельности?
Мои взгляды нашли исчерпывающее выражение в моем творчестве. Конкретизировать этот ответ могу следующими разъяснениями.
Мой взгляд, что Октябрьская революция повергла страну в пучину страданий и бедствий и сделала ее самой несчастной в мире, я выразил в стихотворении "Есть демоны чумы, проказы и холеры...", в котором я говорю:
Год восемнадцатый на родину-невесту,
На брачный горностай, сидонские опалы
Низринул ливень язв и сукровиц обвалы,
Чтоб дьявол-лесоруб повыщербил топор
О дебри из костей и о могильный бор,
Не считанный никем, непроходимый…
<…>
Чернигов с Курском! Бык из стали
Вас забодал в чуму и в оспу,
И не сиренью – кисти в роспуск,
А лунным черепом в окно
Глядится ночь давным-давно…
<…>
Вы умерли, святые грады,
Без фимиама и лампады
До нестареющих пролетий.
Плачь, русская земля, на свете
Несчастней нет твоих сынов.
И адамантовый засов
У врат лечебницы небесной
Для них задвинут в срок безвестный…
Я считаю, что политика индустриализации разрушает основу и красоту русской народной жизни, причем это разрушение сопровождается страданиями и гибелью миллионов русских людей. Это я выразил в своей "Песне Гамаюна"… Более отчетливо и конкретно я выразил эту мысль в стихотворении о Беломорско-Балтийском канале, в котором говорю:
То беломорский смерть-канал,
Его Акимушка копал,
С Ветлуги Пров да тетка Фёкла.
Великороссия промокла
Под красным ливнем до костей
И слезы скрыла от людей,
От глаз чужих в глухие топи…
<…>
Россия! Лучше б в курной саже
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Чем крови шлюз и вошьи гати
От Арарата до Поморья.
Окончательно рушит основы и красоту той русской народной жизни, певцом которой я был, проводимая Коммунистической партией коллективизация. Я воспринимаю коллективизацию с мистическим ужасом, как бесовское наваждение. Такое восприятие выражено в стихотворении, в котором я говорю:
Скрипит иудина осина
И плещет вороном зобатым,
Доволен лакомством богатым,
О ржавый череп чистя нос,
Он трубит в темь: колхоз, колхоз!
И подвязав воловий хвост,
На верезг мерзостной свирели
Повылез черт из адской щели –
Он весь мозоль, парха и гной,
В багровом саване, змеей
По смрадным бедрам опоясан…
Мой взгляд на коллективизацию, как на процесс, разрушающий русскую деревню и гибельный для русского народа, я выразил в своей поэме "Погорельщина", в которой картины людоедства я заканчиваю следующими стихами:
Так погибал Великий Сиг
Заставкою из древних книг,
Где Стратилатом на коне,
Душа России, вся в огне,
Летит по граду, чьи врата
Под знаком чаши и креста.
Вопрос: Кому вы читали и кому давали на прочтение цитируемые здесь ваши произведения?
Ответ: Поэму "Погорельщина" я читал главным образом литераторам, артистам, художникам. Обычно это бывало на квартирах моих знакомых, в кругу приглашенных ими гостей. Так, читал я "Погорельщину" у Софьи Андреевны Толстой ,у писателя Сергея Клычкова, у писателя Всеволода Иванова, у писательницы Елены Тагер, у художника Нестерова и в некоторых других местах, которые сейчас вспомнить не могу.
Остальные процитированные здесь стихи незаконченные. В процессе работы над ними я зачитывал отдельные места – в том числе и стихи о Беломорском канале – проживающему со мной в одной комнате поэту Пулину. Некоторые незаконченные мои стихи взял у меня в мое отсутствие поэт Павел Васильев. Полагаю, что в числе их была и "Песня Гамаюна"...
Владимир Тольц: Я согласен с Шенталинским: "поступок Павла Васильева упомянут здесь не случайно". – Клюев понял/знал, кто на него донес. Однако рассуждение автора трилогии о содержании доноса, - "Можно предполагать, что это касалось не только интимной жизни Клюева, но и его крамольных стихов, таких, как "Песня Гамаюна", - это рассуждение вызывает у меня усмешку. – "Можно предполагать", а можно и не предполагать. К тому же можно предположить и что-то другое. Но расхождения тут ясны: что разрешено литератору, не положено историку… Меня, как историка, интересует, можем ли мы из документов понять механику произошедшего, в частности, как из обвинений в мужеложстве (в 1988 они в протесте прокурора при реабилитации поэта были определены как "недоказанные"), конструировалось обвинение в "контрреволюционной" деятельности, а не гадания и предположения. Оказывается, мы можем это сделать. И Шенталинский, и мой друг – биограф Клюева Константин Азадовский прекрасно это поняли, просто либо пишут об этом как-то застенчиво, либо выпячивая "благородные" по нынешним временам обвинения в контрреволюционности на первый план, либо и вовсе отказываясь "докапываться до истины" такого рода.
А механика перетекания обвинения в мужеложстве в политическое оказывается предельно проста. Вместе с Клюевым первоначально проходил по делу его сожитель поэт, интимную связь с которым Клюев признал на первом допросе. 15 февраля Клюев показал, что читал своему соседу по комнате стихи о Беломорском канале. На основании двух этих показаний и построено обвинение по статьям 58-10 (контрреволюция) и 151 ("Половое сношение с лицами, не достигшими половой зрелости"). Тут явная ошибка (или небрежность) следствия: клюевскому сожителю было к моменту ареста 26. И вместо того, чтобы переквалифицировать обвинения по статье 154 (мужеложство), следователь тупо продолжает его "через 16-ю", гласившую: "Если то или иное общественно опасное действие прямо не предусмотрено настоящим кодексом, то основание и пределы ответственности за него определяются применительно к тем статьям кодекса, которые предусматривают наиболее сходные по роду преступления". И бывший политзэка Константин Азадовский прекрасно понимает это, однако свое понимание стыдливо не проговаривает:
"Это означает, что Клюев был "подведен" под 151-ю статью, в действительности же его "преступление" носило иной характер. Какой именно? Не считаем нужным – в данном случае – докапываться до истины".
Владимир Тольц: Ну, до истины мы тут вроде докопались. Но это еще не конец трагической истории гибели Клюева. Но прежде давайте о другом. Я вновь обращаюсь к автору трилогии о писательском наследии в архивах Лубянки Виталию Шенталинскому.
- Виталий, скажите, что из вами открытого в арестованном клюевском наследии Вы бы еще хотели услышать сегодня?
Виталий Шенталинский: "К нам вести горькие пришли…" – это "Песня Гамаюна" Клюева, обреченная в этих архивах Лубянки. Это такое грозное пророчество, обращенное в будущее прямо в наши дни. Гамаюн – это птица вещая по мифологии славянской. "Песня Гамаюна" – это такая сердцевина поэтического прозрения Клюева. Недаром она стала основой его лубянского досье, расправой над ним советским Аввакумом. Уже 8 десятилетий назад предвидел Клюев ту экологическую и духовную катастрофу, которая постигнет русскую землю. И собственно из этих стихов и из других стихов понятно, почему они были запрятаны от людей за семью замками и печатями. Понятно, почему его за них казнили.
К нам вести горькие пришли,
Что зыбь Арала в мертвой тине,
Что редки аисты на Украине,
Моздокские не звонки ковыли,
И в светлой Саровской пустыне
Скрипят подземные рули!
К нам тучи вести занесли,
Что Волга синяя мелеет,
И жгут по Керженцу злодеи
Зеленохвойные кремли,
Что нивы суздальские, тлея,
Родят лишайник да комли!
Нас окликают журавли
Прилетной тягою впоследки.
И сгибли зябликов наседки
От колтуна и жадной тли,
Лишь сыроежкам многолетки
Хрипят косматые шмели!
К нам вести горькие пришли,
Что больше нет родной земли,
Что зыбь Арала в мертвой тине,
Замолк Грицько на Украине,
И Север – лебедь ледяной –
Истек бездомною волной,
Оповещая корабли,
Что больше нет родной земли!
Владимир Тольц: Замечательные стихи! Во времена позднесоветского мистицизма, когда в СССР все же стали понемногу знакомиться с творческим наследием Клюева,- первое его советское посмертное издание вышло где-то в 1977,- да и позднее, и среди западных славистов тоже, стало модным, что ли, говорить о Клюеве, как о неком русском Нострадамусе, с точностью предсказавшем отдаленные события будущего (план поворота сибирских рек, высыхание Арала, Чернобыль и т.п.) Мне трудно да и несвойственно так интерпретировать поэтические образы и прозрения Клюева. Мне гораздо ближе и понятнее его эпические картины-видения прошлого и того, что поэт наблюдает в окружающем его "прекрасном и яростном мире", если воспользоваться определением Андрея Платонова. В жизни, которая и восторгала и одновременно ужасала Клюева. И сейчас я хочу попросить моего коллегу Александра Аркадьева прочесть несколько отрывков из клюевской монументальной поэмы "Песнь о Великой матери" - сочинения, казалось бы, безвозвратно утраченного (тайно хранимые поклонниками творчества Клюева фрагменты поэмы погибли во время войны). И вот, благодаря изысканиям Виталия Шенталинского "Песнь о Великой матери" - снова наше достояние. В этой поэме и прошлое России, и ее советское уже настоящее, и ее природа, и ее жизнь.
Лосей смирноглазых пугали вагоны.
Мы короб открыли, подъяли иконы,
И облаком серым, живая божница,
Пошли в ветросвисты, где царь и столица.
Что дале, то горше... Цигарки, матюг,
Народишко чалый и нет молодух.
Домишки гноятся сивухой
Без русской улыбки и духа!
А вот и столица – железная клеть,
В ней негде поплакать и душу согреть, –
Погнали сохатых в казармы...
Где ж Сирин и царские бармы?
Капралы орут: "Становись, мужики!"
Идет благородие с правой руки...
Ась, два! Ась, два!
Эх ты родина – ковыль-трава!..
Владимир Тольц: А вот еще один фрагмент: советское время, – его, по словам Виталия Шенталинского, Клюев бескомпромиссно рисует как Апокалипсис, царство Антихриста, обрекающего русскую душу на погибель.
Нет прекраснее народа,
У которого в глазницах,
Бороздя раздумий воды,
Лебедей плывет станица!
Нет премудрее народа,
У которого межбровье –
Голубых лосей зимовье,
Бор незнаемый кедровый,
Где надменным нет прохода
В наговорный терем слова! –
Человеческого рода,
Струн и крыльев там истоки...
Но допрядены, знать, сроки,
Все пророчества сбылися,
И у русского народа
Меж бровей не прыщут рыси!
Ах, обожжен лик иконный
Гарью адских перепутий,
И славянских глаз затоны
Лось волшебный не замутит!
Ах, заколот вещий лебедь
На обед вороньей стае,
И хвостом ослиным в небе
Дьявол звезды выметает!..
Владимир Тольц: Я снова не могу не процитировать книгу участвующего в нашей передаче Виталия Шенталинского.
"Современный Апокалипсис и грядущее преображение, воскресение России – эти темы пронизывают поэму. "Песнь" – не просто поэтическая мечта, утопия. Клюев родился, чтобы подать нам весть о глубинной, сокровенной судьбе Родины. Русь – Китеж, Клюев – посланец его. Град видимый падет, чтобы в муках поднялся Град Невидимый, чаемый, заветный".
Я вижу белую Москву
Простоволосою гуленой,
Ее малиновые звоны
Родят чудовищ наяву,
И чудотворные иконы
Не опаляют татарву!
Безбожие свиной хребет
О звезды утренние чешет,
И в зыбуны косматый леший
Народ развенчанный ведет.
Никола наг, Егорий пеший
Стоят у китежских ворот!..
О Русь! О солнечная мати!
Ты плачешь роем едких ос,
И речкой, парусом берез
Еще вздыхаешь на закате.
Но позабыл о Коловрате
Твой костромич и белоросс!
В шатре Батыя мертвый витязь,
Дремуч и скорбен бор ресниц,
Не счесть ударов от сулиц,
От копий на рязанской свите.
Но дивен Спас! Змею копытя,
За нас, пред ханом павших ниц,
Егорий вздыбит на граните
Наследье скифских кобылиц!...
Владимир Тольц: Виталий, после ваших лубянских находок Клюев оказался во многом как бы прочитанным заново. Что сегодня, после того, что Вы обрели, после нового осмысления Клюева, Вы можете сказать в заключении передачи о трагическом конце поэта?
Виталий Шенталинский: Мне кажется, надо сказать, как кончилась жизнь Клюева. После первого ареста в 34-м году судьба его уже была предрешена: ссылка на пять лет в погибельное такое местечко в Сибири – деревня Колпашево, Нарымский край. Кстати, в это время в Москве с большой помпой проходил Первый съезд советских писателей, о Клюеве даже не вспомнили. Вообще никто из делегатов не посмел коснуться в своих речах вот этой опасной репрессивной темы. Никто не вспомнил об опальных коллегах. Все, конечно, приветствовали светлое настоящее и еще более светлое будущее, то будущее, в котором многие из них скоро пойдут по той же дороге на эшафот.
В 35-м перевели в Томск, вроде бы большой город, но та же Сибирь, то же бесправие ссыльного, ютился у чужих людей, нищенствовал, голодал, ходил на базар за милостыней. А в 37-м новый арест. И это было вздорное обвинение - идейный вдохновитель и руководитель монархической организации "Совет спасения России", так якобы называлась организация.
Владимир Тольц: Именно якобы. Летом 37-го года после секретного оперативного приказа наркома внутренних дел Ежова № 00447 – это знаменитый теперь, можно сказать, приказ об операции по репрессированию бывших кулаков, уголовников и других антисоветских элементов, так вот, в эту пору террор, развернутый советской властью против своих сограждан стал по-настоящему большим, массовым. Установленные приказом 00447 квоты на расстрел и лишение свободы были превышены в несколько раз. Чтобы добиваться выполнения плана, провинциальные чекисты многое просто придумывали и сочиняли. "Союз спасения России" был таким томским изобретением. Во главе его опять же якобы стоял князь Андрей Владимирович Волконский, действительно проживавший в Томске с 31-го года, но к 37-му году уже пару лет как умерший. Вместе с покойником для руководства несуществующим союзом чекистами были отобраны бывший штабс-капитан Ширинский-Шехматов, бывший ротмистр, начальник жандармского управления Левицкий-Щербина, бывший штабс-капитан Баландин и бывший кадет Слободской.
Процитирую: "По заданию сибирского монархического штаба Волконский через томского епископа Западносибирской митрополии Зиверта и священника Булаева сформировал в Кожевническом, Шигальском, Томском и Осиновском районах повстанческий отряд из числа бывших белых офицеров, лиц, служивших в прошлом в полиции и жандармерии, беглых, кулаков, церковников и сектантов с задачей поднять вооруженное восстание против советской власти".
Клюеву в этом сочинении чекисты придумали роль идеолога организации, как сказано в деле: "Непосредственно осуществлявшего и направлявшего контрреволюционную деятельность церковников и духовенства, входивших в состав кадетской монархической организации, писавшего клеветнические контрреволюционные сочинения, которые помимо распространения среди участников организации он нелегально переправлял за границу".
- Что же дальше? – обращаюсь я к Виталию Шенталинскому.
Виталий Шенталинский: Порок сердца, паралич ног. Расстрел. Расстрел 23-25 октября – это в документе. Как понимать эту нелепую дату – трехдневный расстрел. Я думаю, что приговоренных было столько, что отправлять их на тот свет за один день было не под силу расторопным чекистам, даже им понадобилось для этого три дня. Общая могила. Вот и все. И это все тоже пророку Клюеву снилось: "Завтра казнь". Даже у него есть такой записанный вещий сон из далекого 23-го года: "А солдатишка целится в меня, дула блик наставляет. Как оком моргнуть, рухнула крыша-череп. Порвал я на себе цепи и скоком, полетом полетел в луговую ясность, в Божий белый свет".
Владимир Тольц: Могилы Клюева не найти. Его, как и тысячи других, расстреляли на Каштачной горе – месте массовых расстрелов в Томске. А трупы попросту сбрасывали в овраг. Сейчас это район массовой многоэтажной застройки. Не знаю, есть ли там улица Клюева. Но крест в память об убиенных на южном мысе над проспектом Мира, как сообщает "Википедия", теперь стоит…
Эти гусли – глубь Онега,
Плеск волны палеостровской,
В час, как лунная телега
С грузом жемчуга и воска
Проезжает зыбью лоской,
И томит лесная нега
Ель с карельскою березкой.
Эти притчи – в день Купалы
Звон на Кижах многоглавых,
Где в горящих покрывалах,
В заревых и рыбьих славах
Плещут ангелы крылами.
Эти тайны парусами
Убаюкивал шелоник,
В келье кожаный Часовник,
Как совят в дупле смолистом,
Их кормил душистой взяткой
От берестяной лампадки
Перед Образом Пречистым