Россия вчера и позавчера: Женский взгляд

Иван Толстой: Поговорив о белогвардейско-чекистских страстях, делаем шаг в послевоенную Москву. Книга Надежды Винокур ''Сквозь волны времени'' вышла в свет в Соединенных Штатах, где и живет последние 30 лет Надежда Григорьевна. Заокеанская книжная продукция по-прежнему плохо доходит до российских прилавков, а в данном случае об этом стоит пожалеть, потому что содержание пятисотстраничного тома заслуживает несомненного внимания. Книга Надежды Винокур составлена из нескольких разделов: ''Пушкин'', ''Архивные находки'', ''Путевые заметки'', ''Рецензии'', ''Биографические статьи и материалы'' и ''Заметки, эссе''. Не все в этой книге равноценно, но публикации в архивной рубрике не должны пройти мимо историко-литературного внимания: это материалы о Бунине, об эмигрантском альбоме Марии Цетлиной, о Софье Прегель и Вадиме Рудневе. Но сегодня мы с Надеждой Григорьевной поговорим о Пушкине – не только потому, что она 30 лет проработала в московском музее поэта, но и потому, что ее отец – знаменитый пушкинист Григорий Осипович Винокур.

Надежда Винокур: Я родилась в Москве, в семье Григория Иосифовича Винокура, замечательного ученого — слависта, филолога, лингвиста, пушкиниста. Его именем определяется весь духовный облик нашей семьи, потому что в семье была не только любовь к литературе, русской поэзии, музыке, это была определенная влюбленность. Вот в такой атмосфере жила наша семья - моя мама, моя старшая сестра Таня и я, маленькая еще тогда. Папы не стало, когда я была еще девочкой, мне было всего 11 лет. Конечно, в этом возрасте очень трудно себе представить объем научного облика, объем его работ по филологии, по языковедению, по пушкинистике. Тогда я просто потеряла папу и это для меня была огромная потеря, потому что он был необыкновенным человеком, он был очень добрый, очень ласковый отец, любящий, он обожал нас, дочек - старшую Таню и меня. С ранних детских лет для меня, маленькой девочки еще тогда, возник Пушкин. У папы очень часто собирались его коллеги, друзья, он был очень гостеприимен, очень общителен. Он вообще был удивительный человек - я уже основываюсь не на своих детских воспоминаниях, а на воспоминаниях его учениц, его аспиранток. И вот в нашем доме на Арбате бывали замечательные филологи, ученые тех лет. То, что я помню их имена, это не удивительно, но удивительно то, что я помню их лица, я помню их внешность. Такое ощущение, что они сидят рядом со мной за столом сейчас. Ближе всех к папе был Сергей Михайлович Бонди, они были просто друзьями, хотя всегда оставались на ''вы''. Бонди был удивительной фигурой. Он был пушкинист, один из самых известных и славных пушкинистов, кроме того, он обладал какой-то долей актерского таланта, он был фантазер, рассказчик, необыкновенно музыкальный. Я его очень любила, потому что он со мной играл всегда, пел мне разные забавные куплеты. Папа с ним часами иногда, когда они не встречались у нас в доме, говорил по телефону, и говорили они, конечно, не о погоде или о чем-то постороннем, а о науке, о Пушкине. К нам приезжали ученые из Ленинграда, приезжал, например, Борис Викторович Томашевский, которого я немножко побаивалась - он на меня никогда внимания не обращал и принадлежал к категории таких людей, которые рассказывают смешные вещи и не улыбаются при этом. Вот он всегда был невозмутимым, публика покатывалась, а лицо его оставалось невозмутимым и неулыбчивым. Его двухтомник замечательный ''Пушкин'' стоит у меня на полке. Приезжал Григорий Александрович Гуковский, крупный специалист по русской литературе 18 века, потом он занимался Гоголем. Он тоже был очень талантливым. Да все они были талантливыми. Гуковский, я помню (просто удивительно, как память сохраняет старое, а более новое, более близкое к нам иногда забывается) любил сладкое очень, и мама всегда пекла к его приезду хворост, он его поглощал в диких количествах, не переставая разговаривать. Разговаривал громко, интересно. Что я могла тогда понимать? Ничего. Но что-то западало в мою детскую память, в мое детское сознание. То есть Пушкин был уже с самых детских лет в моем маленьком детском мирке. Приходил москвич Петр Григорьевич Богатырев, знаток русского фольклора, очень смешной маленький человек, немного запинался, когда разговаривал, он частым бывал гостем у папы. Его сын Костя и Григорий Александрович Гуковский погибли при сталинском режиме. Гуковский - в 50-м году, по-моему, Костя - не помню точно год. Приходил Самуил Борисович Бернштейн, красавец с голубыми глазами, каштановой бородой, бархатным баритоном. Его я тоже любила, потому что он мне позволял трогать его мягкую бороду. Бернштейн был крупным знатоком восточно-славянских языков, в частности, болгарского. Словом, в нашем доме собрался цвет и гордость русских филологических и языковедческих наук. Почему у нас? Может быть, обирались где-то еще, но я помню эти собрания, этих гостей за нашим круглым столом в столовой. Это очень часто происходило, папа притягивал к себе людей, он был необыкновенно дружелюбен и доброжелателен, он никогда не повышал голоса - он мог в пылу спора повысить голос немножко, но его называли светлым человеком, вот бывают такие светлые личности. Он не только был большим умницей, он умел выслушивать людей, он уважал людей. Когда студенты приходили к нему сдавать экзамены и трепетали, хотя он не пользовался репутацией свирепого преподавателя, он был достаточно строгим, но когда студент, бледнея, садился перед ним, папа обычно так начинал: ''Мы, конечно, с вами знаем, что....'', и как-то робость экзаменующегося понемножку угасала, он становился более спокойным и не нервничал. Да, это был светлый человек, об этом писали все его аспиранты, все его ученики. И вот семинары, которые папа проводил с аспирантками и аспирантами своими... Они бывали у нас дома, приходило обычно человек 10-12, они занимались не в кабинете папином, где он работал, там было очень тесно и кругом все было заставлено полками с книгами, а занимались в столовой. Там был огромный круглый стол и они там занимались, а мне разрешалось посидеть. Никто меня не гнал, папа никогда не говорил: ''Иди в свою комнату, поиграй''. Я сидела и слушала. Я мало что понимала, но впитывала что-то. Папа очень много мне читал и раннем детстве, и потом, уже после войны, когда я вернулась из эвакуации (я была там с детским садом, папа тоже был там какое-то время в Чистополе с мамой), он мне очень много читал, читал больше всего Пушкина - и ''Руслана и Людмилу'', и стихи, читал своих любимых поэтов, а это были Жуковский, Фет, Тютчев, и отрывки из ''Онегина''. И часто он мне даже не читал, а рассказывал о русских писателях-классиках, которых, в общем, даже не очень знают - Писемский, Григорович, Тургенев (естественно, он очень был известен, но сейчас у меня ощущение, что его начинают понемножку забывать). Поэтому я недавно открыла роман Писемского ''Тысяча душ'', с большим удовольствием перечитала, открыла Григоровича ''Школа гостеприимства'', опять-таки с большим удовольствием прочитала. То есть он заложил в меня какие-то очень глубокие и всеобъемлющие знания. Это определило всю мою будущую судьбу. Прежде всего, конечно, Пушкин. Я поступила в Московский педагогический институт имени Потемкина, там проучилась 4 или 5 лет, занималась в Пушкинском семинаре. Но тогда я просто занималась русской литературой, был не только Пушкин, это была и западноевропейская литература, Гамсун почему-то меня там возник (очевидно, был очень интересный преподаватель - не помню, кто преподавал его).
После окончания института, уже прошло много лет со дня смерти папы, он умер в 1947 году и был ему всего 51 год, произошла большая удача, потому что, когда я старалась найти работу, как раз открывался в Москве Пушкинский музей. Это было указание свыше, потому что в Ленинграде есть Пушкинский музей, в Кишиневе есть Пушкинский музей, в каких-то еще маленьких городах, где Пушкин когда-то проезжал - есть, а в Москве была только выставка юбилейная в 1937 году - 100 лет со дня смерти, и все. И вот приказом было установлено, что в Москве открывается московский Пушкинский музей. И я попала туда в самый интересный момент создания, построения музея. Потому что открыт-то он был позже, в 1961 году, а три года мы готовили экспозицию. Я ничего не смыслила в музейном деле, все это было для меня вновь, но я прошла очень хорошую учебу и это было безумно интересно, потому что я видела как вещи — картины, рукописи, лежащие на полу на огромном листе белой бумаги, претворялись в экспозицию на стене. И вот эти ''раскладки'', так называемые, над которыми на полу мы часами сидели, передвигали (вот этот портрет — сюда... нет, это нехорошо..., наверное, здесь должна быть рукопись, а здесь - текст, и так далее), это все вылилось в экспозицию, замечательную экспозицию Московского музея Пушкина, который существует и сейчас, но полностью, конечно, переродился, насколько мне рассказывают мои приятельницы, которые до сих пор там работают.
У каждого из экспозиционеров была определенная тема. Моими темами была Южная ссылка, ссылка в Михайловское и ''Борис Годунов''. И вот я думаю, что с ''Бориса Годунова'' началось мое настоящее вхождение в Пушкина благодаря помощи моего отца, потому что самым главным пособием для меня стали его комментарии в 7-м томе академического издания. Это единственный том, который вышел с подробным справочным комментарием. Что это значит? Там был огромный и очень интересный текстологический анализ, папа сравнивал черновые рукописи и первое издание типографское, сравнивал разночтения, которые были в этих двух разных источниках, подробно рассказывал историю создания ''Бориса Годунова'' и его очень интересную, необычную цензурную историю. Вот эти комментарии моего отца являются самым правильным, самым верным, самым интересным источником для тех, кто занимается этой драмой. Вот музей Пушкина, в котором я провела 20 с лишним лет.

Я ведь уехала очень давно из Москвы - в 1982 году - а перед этим год не работала. Там были такие условия, что я вынуждена была уйти прежде, чем подать заявление об эмиграции и все бумаги оформить. Так что я могу говорить только о том, что было при мне и теперь, при помощи рассказов моих близких подруг- их всего две осталось, одна из них еще по-прежнему там работает, другая бывает. Как вы знаете, времена изменились и это не могло не отразиться и на истории, и на деятельности музей. Когда я туда пришла работать, это был 1958 год. Мы строили музей и в 1961 году, 6 июня, в день рождения Пушкина, он открылся. Тогда был директором музея Александр Зиновьевич Крейн, сложная очень личность. Он пришел из министерства, но он был страстный энтузиаст, у него не было семьи, он был целиком отдан своему детищу. С ним работать было трудно. Он, правда, учился в ИФЛИ, у папы он не учился. ИФЛИ это Институт философии, истории и литературы, это было замечательное учреждение, так что он был близок к филологии, в Пушкине он очень слабо ориентировался, гораздо меньше, чем те девицы, которые пришли из университета и были ''бондистками'' - так называли учениц Сергея Михайловича Бонди. ''Бондистки'' - это была особая публика, они были очень независимые, они были гордые, никому не уступающие, и я попала как-то под их опеку, я была немножко младше. В музее тогда все-таки, несмотря на то, что руководил бывший министерский работник, был какой-то удивительный свободный дух. Мы говорили о Пушкине свободно, говорили то, что думаем, не упирали на то, что Пушкин прославлял свободу, а старались его личность представить в полноте и постараться понять, кем он действительно был, каким он был. Часто бывали споры, кого-то он выгонял с работы, в общем, там всякое бывало. За 22 года, которые я там провела, было много конфликтов, и у меня тоже бывали с ним конфликты. Тем не менее, музей получился замечательный, а об этом говорили все, он стал таким культурным центром в Москве, просто настоящий культурный центр. Не только потому, что экспозиция была великолепная, а ведь мы начинали с нуля — почти все раритеты, почти все ценные вещи, подлинники находились в Ленинграде, я уж не говорю о рукописях, которые хранились в Пушкинском Доме. Все рукописи в любом Пушкинском музее - копии. Другое дело - как они сделаны и какие копии. Но свет не без добрых людей, несли все, что только могли, и появились у нас в музее крупнейшие собиратели. Крупнейший собиратель гравюр Яков Михайлович Зак, собиратель тропининских работ, и не только тропининских, Вишневский. Многие очень приняли участие в создании экспозиции, поэтому музей получился очень полным, не люблю слово ''содержательным'', но действительно его содержание было очень серьезным, глубоким, но он получился еще и необыкновенно красивым. Это здание Хрущева-Селезнева, особняк, ампир, начала 19 века в Хрущевском переулке в Москве. Через несколько лет после того как музей был создан, мы стали осуществлять другую деятельность - мы стали устраивать там вечера поэзии. Это было замечательное время, потому что туда приходили лучшие поэты, самые знаменитые и своими стихами, и личностями. Мы устраивали вечера переводчиков. Кто у нас только тогда не выступал - и Давид Самойлов, обожаемый мной артист, и Михаил Казаков, и Сергей Юрский, и многие другие. Один из самых классических переводчиков европейской поэзии Вильгельм Левик... Я могу долго перечислять, потому что масса людей прошло через наш музей. Мы устраивали такие вечера, например, памяти Ахматовой. Через большое противостояние директора все-таки устроили вечер памяти Ахматовой. И много других. И музыкальные вечера начали устраивать. Все это привлекало публику. Зал-то был небольшой, всего на двести человек, но он очень был красивый - на сцене был автопортрет Пушкина, один из самых знаменитых, автопортрет 1823 года, такой поэт с черными кудрями до плеч. И шли в наш музей потоками, мы просто не могли всех вместить, потому что пожарная охрана не разрешала стоять или сидеть на ступеньках. Вот такой был музей. Что касается сегодняшнего музея, он превратился, по рассказам моих подруг, в такое доходное учреждение. Во-первых, он полностью перестроен. Я не могу об этом особенно говорить, потому что я только фотографии видела, но там большая произошла реконструкция. Но дело не в этом, а в том, что любой состоятельный человек может прийти в музей и сказать: Я хочу арендовать у вас зал, чтобы там отпраздновать юбилей семьи или день рождения. Музей имеет с этого деньги, это нужно, я понимаю, но того духа пушкинского, того обаяния, того настроения, какое было тогда, в мои годы, уже давно не существует. У нас были такие дежурства научных сотрудников - кто-то должен был уйти последний, запереть там все двери. Я помню, я как-то я шла, там было восемь залов, в которых располагалась экспозиция, и я проходила уже через последний зал, который рассказывал о смерти Пушкина, и там стояла его конторка собственная (я уже не помню, как она попала к нам, по моему Всесоюзный музей с нами поделился, все остальное было не пушкинское, не принадлежало ему, но здорово было это сделано экспозиционно), и вот я гасила свет, проходя через залы, остановилась там и у меня как-то защемило сердце:

''Пора, мой друг, пора, покоя сердце просит... ''

И вот этот пушкинский дух начисто исчез сейчас. Там продолжается деятельность, там они устраивают какие-то выставки.
Вот последняя выставка, они мне прислали альбом этой выставки, роскошно изданный, называлась ''Деньги-Пушкин-Деньги''. Не могу сказать, что мне очень нравится это название, но суть-то правильная, потому что если мы возьмем переписку Пушкина, его письма к друзьям - к издателю Плетневу, к Вяземскому, они полны денег: денег хочу, пошли денег... Он бедствовал, он никогда не был без долгов, поэтому выставка эта отвечает сути дела.