Марина Тимашева: В Петербурге в галерее ''Борей'' открылась выставка художника Григория Кацнельсона ''Гор. Город. Блокада''. Авторская книга, живопись объекты. На выставке побывала Татьяна Вольтская.
Татьяна Вольтская: Петербургские литераторы старшего поколения хорошо знают, что в 60-е годы в Ленинграде было известно Центральное литературное объединение – ЛИТО, которое вел Геннадий Гор, фигура легендарная, писатель и книгочей, владелец одной из лучших библиотек в городе. Его стиль сложился еще в 20-е годы под влиянием Константина Вагинова и Леонида Добычина, очень близки Гору по своему мироощущению были и обэриуты. Свою экспозицию в ''Борее'' Григорий Кацнельсон открыл в конце января, когда одна за другой шли даты: 27 января – 68 годовщина снятия блокады, 28 января - 105 лет со дня рождения Геннадия Гора. А 2 февраля – 70 лет со дня гибели Даниила Хармса. Так вот, первую блокадную зиму Геннадий Гор провел в блокадном Ленинграде, а потом, уже в эвакуации, первый и последний раз в жизни написал цикл стихов. А Григорий Кацнельсон сделал по этим стихам авторскую книгу ''Блокада'' в 21 экземпляре.
Григорий Кацнельсон: Меня очень поразили его стихи и мне захотелось сделать к ним иллюстрации. Здесь 43 стихотворения. Это сопровождается картинами, документальными материалами из жизни Гора, сопровождается моими работами.
Татьяна Вольтская: Может быть, вы прочтете какое-то стихотворение?
Григорий Кацнельсон:
Я девушку съел хохотунью Ревекку
И ворон глядел на обед мой ужасный.
И ворон глядел на меня как на скуку
Как медленно ел человек человека
И ворон глядел, но напрасно,
Не бросил ему я Ревеккину руку.
Геннадий Гор, 1942 год. Хотя блокадных реалий в этих стихах немного, но это книга о блокаде, о том ужасе, который недавно пришлось пережить автору. Возможно, ''Блокада'' — один из самых страшных текстов, написанных во время войны. Во многом эта книга удивительна и для самого Гора - никогда ни до, ни после он стихов не писал, лишь после смерти Гора об этих стихах узнали его близкие. Настоящее издание, выходящее через 30 лет после смерти автора - первая книга стихов Гора в России.
Татьяна Вольтская: А вот, что рассказывает внук Геннадия Гора, Александр Гор.
Александр Гор: Стихи, если не гениальные, то, безусловно, очень талантливые, сумасшедшие, безумные, которые он боялся, может, даже публиковать в свое время, и о них даже не рассказывал. Я был пацаном и он мне говорил, что писал стихи, но я думал, что они не сохранились. Я услыхал и увидел эти стихи только после его смерти. И это безумие, эту тяжесть, сложность, мне кажется, очень неплохо передал Григорий. Второе - дед был коллекционером живописи, большим знатоком, и мне всегда интересно оценивать какие-то графические, живописные работы с той точки зрения, как бы к ним отнесся дед. Дед поддерживал молодых художников, и он точно бы поддержал Григория, в этом я не сомневаюсь. Он умер, когда мне было 20 лет. Мы жили вместе. У него было огромное количество друзей! Лето он всегда проводил на даче в Комарово, где я сейчас живу, всегда гулял с какими-то людьми, которые жили в Комарово, это, в основном, писатели - Абрамов, Гранин, Стругацкие... В 1961 году он переехал на улицу Ленина, в известный писательский дом. У него была достаточно большая, известная коллекция картин. Он собирал, как он называл, ''левых'' художников, то есть не соцреализм, скажем так. Это мог быть и поп-арт, и примитивизм, как Панков, и так далее. И, конечно, приходили художники, которые смотрели, показывали свои работы, приходили критики, приходили литературоведы, и так далее.
Татьяна Вольтская: Вам, в ваши юные годы, был интересен этот круг?
Александр Гор: Я очень жалею о том, что много чего не записал, с кем-то ближе не познакомился, и так далее. Я для деда был слишком мелкий. В этом плане больше общалась моя сестра Кира, которая и филолог, и в большей степени гуманитарий, чем я. Хотя, когда я стал старше, он стал с удивлением обнаруживать, что у меня есть вкус к литературе, мы что-то обсуждали, это ему нравилось.
Татьяна Вольтская: А в литературе, что обсуждали?
Александр Гор: Когда-то, я помню, он "Дафнис и Хлоя" мне посоветовал, потом Томаса Манна. К нему приходили букинисты, были у него книги, которые он прятал и, видимо, делился с друзьями, об этом я услышал от того же Ласкина, от Битова, но со мной он никогда не делился. Он был, видимо, напуган и понимал, что маленький ребенок может где-то что-то ляпнуть. Там были стихи Бродского, были книги Бердяева, Ницше, которые он тоже не афишировал, наших эмигрантов. Все не вспомнишь, но, безусловно, он был один из самых больших книгочеев в России.
Татьяна Вольтская: Среди посетителей выставки – поэт Дмитрий Григорьев.
Дмитрий Григорьев: Я всегда знал Гора как прозаика моего детства, я в детстве читал его рассказы, повести. А здесь я прихожу на выставку и вижу, что, помимо того, что он писал прозу, он еще и поэт. Мало того, поэт близкий к кругу обэриутов, он лично знал Хармса и, собственно, Хармс повлиял на его творчество достаточно сильно. Это видно из тех стихотворений, которые представлены на выставке. По сути дела, это его второе рождение, для меня лично, и мое очередное открытие в области литературы. Я очень рад, что это открытие состоялось.
Татьяна Вольтская: Да, любовь к Хармсу – видимо, не только Геннадия Гора, но и свою Григорий Кацнельсон передал очень убедительно.
Григорий Кацнельсон: Это объекты из дерева, называется ''Убитые обэриуты читают стихи''. Обэриуты, существующие в какой-то новой реальности, явно не земной. Возможно, это случилось после их смерти. Это встреча в таком супрематическом пространстве, вот они собрались опять вместе и занимаются своим любимым делом - читают стихи.
Татьяна Вольтская: Такие подобия людей из цветных деревяшек, рамочек картин, какие-то ручки от кастрюль...
Григорий Кацнельсон: Найдены объекты на улице, стулья... Там человек-этюдник стоит в углу, вот это — человек-дверь, вот это, наверное, ангелы на стенах, которые вместе с обэриутами слушают стихи.
Татьяна Вольтская: Очень специальные - обэриутские ангелы.
Григорий Кацнельсон: Немножко похожие на ангелов Малевича.
Вот это тоже инсталляция - ''Хармс уезжает из Ленинграда''. Мы видим Хармса на деревянном велосипеде, который воспаряет в небо, к ангелу. Уезжает он из ''Крестов '', там картина изображает '''Кресты'', тюрьму, где он и умер. Внизу - город Ленинград.
Татьяна Вольтская: Из досок таких раскрашенных. Здорово!
Григорий Кацнельсон: То есть он спасся. Будем считать, что он спасся таким образом.
Татьяна Вольтская: Я , на самом деле, не большая любительница инсталляций, но эта – очень человеческая, очень пронзительная. Как всякое настоящее произведение искусства, она появилось не просто потому, что у художника было время, а потому что его сердце было переполнено – любовью, болью, детским желанием чуда: вот зажмурю глаза – и окажется, что Хармса не убили, что он успел вот так спокойно ускользнуть на бесшумном деревянном велосипеде, оставив внизу яркую песочницу города и сбоку – игрушечные, не страшные ''Кресты''. В соседнем зале – портреты.
Григорий Кацнельсон: Наверху - сам Гор, рядом с ним - художник Константин Панков, писатель Вагинов, внизу — Хармс, в середине - философ Яков Друскин из круга обэриутов, Введенский, Татьяна Глебова - художник близкий к обэриутам, Петр Соколов - график, и Павел Филонов, в блокаду погибший. Диптих - это Хармс. Я нашел фотографию из следственного дела - профиль и фас Хармса - и она перерисована, в живопись переведена.
С воздушной волною в ушах,
С холодной луною в душе
Я выстрел к безумью. Я — шах
И мат себе. Я — немой. Я уже
Ничего и бегу к ничему.
Я уже никого и спешу к никому
С воздушной волною во рту,
С холодной луной в темноте.