Марина Тимашева: В прошлом выпуске программы мы с Николаем Цискаридзе начали разговор о том, что происходит в Большом театре. Напомню, что в конце 2011 года руководство Большого театра сообщило, что досрочно расторгает договор с педагогами-репетиторами Николаем Цискаридзе и Яном Годовским. Николай Цискаридзе отказался подписать уведомление и пригрозил судом. В итоге, руководство Большого пошло на попятный. Николай Цискаридзе продолжит педагогическую деятельность в Большом театре до истечения трудового договора.
Что такое педагог Большого театра?
Николай Цискаридзе: Во мне эти способности заметили мои педагоги, они их очень сильно развивали, а, главное, они меня заставили учиться этому серьезно. И мой школьный педагог Пестов, и театральный - Марина Семенова, были непростые люди, с непростым характером, заставить их заниматься с кем-то за деньги было невозможно, они частные уроки никогда не давали – занимались только с теми, с кем хотели. И они меня этому учили. Мне очень повезло, когда я сам учился, то репетировал с самыми великими танцорами, но при этом, мне постоянно объясняли, что мои педагоги - плохие, что они ведут меня неправильным путем. А у меня было какое-то наитие, что этого не надо слушать. Я - ученик идеальный, все, кто со мной сталкивались в работе, тебе это скажут. Меня так воспитали в школе и дома, я не то, что не перечил, я безоговорочно доверял педагогам. Я иногда переходил на диалог, когда уже стал взрослым , с Николаем Борисовичем Фадеечевым: ''А вам не кажется, что...?''. ''Хорошо, убеди меня''. И только, если он разрешал, я что-то менял. Если он говорил: ''Коля, не надо'', я никогда этого уже не делал. Вот у меня такое отношение к педагогике. Допустим, в классе Семеновой, когда я туда попал, там стояли народные, на тот момент основные балерины, но никто не имел права без ведома Марины Тимофеевны даже поменять место. Она нас расставляла на середину, на станок, и, не дай Бог, кто-то бы вмешался - она тут же выгнала бы из класса, невзирая на регалии. Для меня она была колоссальным авторитетом во всем, я никогда ее не ослушался.
Но идет театральная борьба за учеников, я видел, как здесь борются - один оговаривает другого, третий оговаривает четвертого - это всегда было, столько, сколько существовал мир. Даже великие гении - Микеланджело или Леонардо да Винчи - тоже друг на друга писали доносы и доказывали, что один лучше другого. Даже гении были заняты такой мышиной возней.
Марина Тимашева: Вы говорите о том, что хорошо знаете, поэтому вам кажется, что это знают все. А это не так. Вот вы выбираете какого-то ученика или вам его дают, и сколько лет этому человеку?
Николай Цискаридзе: В класс, который я веду, приходят те, кому это надо. Класс сложный, в традициях Марины Тимофеевны Семеновой, сложный урок, туда приходили и приходят только солисты - те, кому нужно делать сложные элементы и, так скажем, нужна серьезная общая физическая подготовка. В моем классе было огромное количество людей - до того момента, пока не крикнули ''ша!'', лучше не ходите, потому что ничего не получите. Ну, смелые все равно приходят. А так, артисты, с которыми мне доводилось работать - либо просят мои взрослые коллеги, не могу ли я помочь, или молодые, которые мне нравятся, нравится этот ''материал''. Мне говорят: ''Возьмешься за такого человека?''. ''Возьмусь''.
Марина Тимашева: ''Молодые'', это те, кто уже выпустился из хореографической Академии.
Николай Цискаридзе: Да. У меня был опыт работы с таким артистом как Артем Овчаренко, сейчас он работает с моим педагогом, с Николаем Борисовичем Фадеечевым, и у меня два молодых артиста - Анжелина Воронцова и Денис Родькин. Про Воронцову нужно сказать отдельно. Это девочка, которая очень ярко себя проявила на конкурсе в Перми, там ее увидела Екатерина Максимова и захотела, чтобы она приехала и доучилась в Москве, попала в Большой театр. Екатерина Сергеевна для себя этот ''материал'' приготовила, но в тот момент, когда Лина заканчивала школу, Екатерина Сергеевна скончалась, и генеральный директор Большого театра Иксанов обратился ко мне с просьбой взяться за эту девочку. То есть меня попросило руководство, поэтому теперь его позиция мне непонятна. Претензий профессиональных ко мне никаких не высказали.
Марина Тимашева: Уже и о Воронцовой много говорят , а Овчаренко ходит чуть ли не в первых молодых танцорах театра.
Николай Цискаридзе: Третий артист это Денис Родькин, который пришел из ансамбля ''Гжель'' - он учился в училище при ансамбле ''Гжель''. Его взяли потому, что мальчик высокий, фактурный, будет ходить с пиками в театре, всегда есть такие роли. Я, заметив в нем способности, решил, что, нет, давайте поучим его - и вот он уже танцует даже много главных ролей.
Марина Тимашева: Значит, солисты, которые нуждаются в повышении квалификации, приходят к вам в класс. А вы можете от кого-то из них отказаться?
Николай Цискаридзе: Нет, не имею права. Когда я 7 или 8 лет назад начал преподавать (тогда меня еще не оформили официально), в класс приходило много народа, в их числе те люди, которых я очень не люблю - как людей. Сейчас труппа очень сильно молодая, а тогда было много моих ровесников. Но я понял одну вещь: я не имею права связывать профессиональное и личное. Ты в классе - как доктор. Ты должен сделать замечание в корректной форме, объяснить, что именно неправильно человек делает, почему неправильно, обосновать, чтобы человеку было либо интересно это исправить, либо более понятно. Честно скажу, есть много людей, с которыми я не здороваюсь, потому что они позволили себе подписывать разные бумаги и делать такие вещи, которые я считаю непорядочными. В репетиционном зале я буду разговаривать уважительно, слушать их мнение, задавать им вопросы, обмениваться информацией, но вне стен репетиционного зала для меня эти люди не существуют.
Марина Тимашева: А если танцор не нравится вам профессионально, если вы понимаете, что вы не получите искомый вами результат?
Николай Цискаридзе: В артисте? Ну, что делать? Иногда лекарство даешь, а оно не действует. Я могу просто сказать, что эта партия этому человеку не подходит, но это не значит, что ко мне прислушаются.
Марина Тимашева: Вы говорите, что пробовали убедить Фадеечева что-то переменить. А что может поменять балетный артист в классической хореографии?
Николай Цискаридзе: У каждого человека свои пропорции, у каждого человека своя координация, у каждого человека своя музыкальность. Когда-то меня Семенова учила репетиторской работе, а это большая специфика, разная - вести класс и вести репетицию с премьерами, это два мира совершенно разных. Так вот, начало моего обучения репетиторской деятельности попало на тот момент, когда сама Семенова готовила параллельно с двумя ученицами - Галиной Степаненко и Инной Петровой - роль Раймонды. Это две абсолютно разные индивидуальности, а роль одна. И вот она меня одновременно учила, как надо пристраивать классическую хореографию к индивидуальности. Я много сидел рядом и слушал, что она говорила, потом, когда девочки уходили, я сам танцевал то, что и они, показывая Семеновой, запоминая такую версию, такую версию. Почему так много версий, почему люди спорят, ругаются: ''нет, было так, нет, было так...''. Было по-разному, потому что часто подстраивались к индивидуальности. Есть, конечно, что-то основное: допустим, в ''Жизели'' должен быть пируэт сразу на палец, без пятки. Но руку в этом пируэте можно поменять, мозжечок-то у всех разный, кому-то удобнее крутиться с правой рукой, кому-то с левой и, главное: если удобно исполнителю, то зритель видит танец, а не гимнастическое упражнение. Это все делает педагог репетитор. Если мы вспомним всех великих Одетт нашей страны, то мы поймем, что текст они делают один тот же, но положение корпуса, головы и рук у каждой свое. Как в стихах - слова используем одни и те же, можем сохранять ритм, но у каждого поэта получается своя строфа. Один и тот же сонет Шекспира можно почитать в четырех разных переводах, но смысл везде остается тот же. Другое дело, что читатель предпочитает - Пастернака, Маршака, Щепкину-Куперник или Лозинского. И в данной ситуации то же самое — ты, как зритель, выбираешь: хочешь пойти на Плисецкую, на Макарову, на Захарову, на кого хочешь. Вот это делает педагог. Великая Семенова или великая Ваганова вырастили плеяду гениальных артистов, потому что у них на это был вкус, понимание этого искусства, знание, прежде всего, пропущенное через собственное тело. Чем отличается большой профессионал? Пестов был великим педагогом, действительно уникальным, но он был средним артистом, гротесковым. Преподавал в школе. Для меня его мнение очень много значило. Я очень часто приходил к нему, говорил: ''Петр Антонович, может быть, вы со мной порепетируете?''. ''Нет''. ''Почему? Я же ваш ученик''. Он говорит: ''Ты, как исполнитель, уже больше. Я могу прийти на твой спектакль и сказать: ''Вот здесь, Коля, мне не нравится, и вот здесь мне не нравится''. А репетировать - нет''. А я был одним из самых любимых его учеников и очень с ним дружил всю жизнь. Мало того, когда у него что-то не получалось с кем-то или он приглашал меня, когда он работал в Штутгарте, показать какое-либо па-де-де, то сам сидел тихо в углу и запоминал. Я ему говорю: ''Вам так нравится?'' Он: ''Ты скажи как надо, я отрепетирую как надо''. Я: ''Может быть, вам так не нравится?''. Он: ''Но ты же лучше меня знаешь, потому что ты это все прошел''. И был такой случай, он мне рассказал, когда его Григорович пригласил работать в театре после нескольких подряд хороших выпусков. Пестов отказался: ''Нет, я не имею право, я не могу прийти в Большой театр педагогом, это мне не по статусу, не по рангу, я не смогу работать. Я - школьный педагог''. Он так с шуткой говорил: ''Я - школьная училка''. Опять-таки, это воспитание. Это мало, кто понимает.
Марина Тимашева: Я думаю, что ваша артистическая гениальность связана не только с природным даром, не только с техникой, но и с глубоким образованием, серьезным воспитанием, умом. А как красиво вы говорите, поразительная русская речь. Вы выросли в Тбилиси, и непонятно, каким чудом это произошло.
Николай Цискаридзе: Наоборот, это объяснимо, потому что я вырос, еще раз подчеркиваю, в аристократической части Тбилиси.
Марина Тимашева: Да, но все равно какие-то особенности интонирования, акцент проникают в речь, но в вашу не проникли. Короче говоря, я думаю, что все это прямым образом связано с родителями.
Николай Цискаридзе: С семьей отца я не общался, родители разошлись до моего появления. У меня был отчим, замечательный человек, у нас была интернациональная семья: отчим был армянин, мама и я — грузины, потому что мой отец — грузин, моя няня была украинка. Основное воспитание было от няни, няня была простая женщина. Если кто-то видел фильм ''За двумя зайцами'', то моя няня разговаривала как Секлета Пилипивна, у нее суржик был фантастический. Первый язык, на котором я заговорил, это был украинский. Потом уже меня на русском переучивали разговаривать, потому что я целыми днями был с няней. Она меня даже называла ''Мыкола красюк''. Мама Никой называла, а няня - Мыколой звала, это было весело и смешно. Просто вся атмосфера дома: кто приходил к нам, куда меня приводили в гости... Тбилиси был фантастически театральный город. Один из директоров школы, где мама работала (мама была педагогом), Альфред Макагон (к сожалению, уже все в мире ином, о ком я говорю) очень дружил с Параджановым и очень ему помогал. Через него мы попали в тот дом, куда приходило много народу, общество совсем другое вокруг Параджанова формировалось. Вообще я в детстве не понимал, кто эти люди, они мне не были интересны. Но с тех пор помню, что когда в комнату входила дама, все мужчины вставали, все были всегда одеты в костюмы с галстуками (хотя я это терпеть не могу, для меня свитер, толстовка - это самое любимое, джинсы, а еще лучше - спортивный костюм). Вот в той части города, где я жил, так люди одевались. Я никогда не видел маму в халате, я никогда не видел, как она красится - когда я просыпался, мама уже была одета и накрашена, когда я засыпал, мама еще была одета и накрашена. Даже не то, что накрашена, а прибрана. Это были женщины, которые три раза в неделю посещали парикмахерскую, причесывались, делали маникюр, педикюр, и так далее. Это был стиль их жизни, они по-другому не знали, как жить. И я помню очень хорошо, когда мы ходили в театр с мамиными тетями или знакомыми, это всегда были дамы с вуалетками, которые ходили весной и летом под зонтиками, у всех были перчатки и лайковые, и кружевные... Это совсем был другой город. Те разговоры, которые велись в доме, то количество книг... Мы приходили в дом к приличным людям, там везде стояли альбомы на иностранных языках (тогда, если ты помнишь, это была редкость), книги об искусстве, о музеях. Я сидел и часами разглядывал, потому что делать было нечего, телевидение-то было о чем - ''сельский час'', один канал. В Тбилиси было их два: грузинский и русский. Когда я был совсем маленьким, меня учили различать цвета, у нас было огромное количество энциклопедий, в 12-м томе энциклопедии, он назывался ''Искусство'', было много картинок с разными цветами, соборами, и вот меня учили, что это — синий, это — красный, картина Моне это такой-то цвет, картина Ван Гога - это такой-то. Потом театральный Тбилиси был совсем другой. Моя любовь к драме началась с БДТ, потому что Георгий Александрович Товстоногов из Тбилиси, а мама обожала это все. И когда она училась в школе, в эвакуацию она была вывезена в Тбилиси после войны, Лебедев был артистом ТЮЗа тбилисского, мама была его поклонницей, и мы всегда ходили на все премьеры. Потом было очень много кинематографических знакомых, и любой закрытый показ - Висконти, Феллини, Бертолуччи, Бергман - меня мама на все водила, она считала, что я должен все знать. Когда мы приезжали в Москву, то, помимо театров и музеев, мы обязательно ходили в ''Иллюзион'' и смотрели старые трофейные фильмы. Я к моменту, когда у меня стал формироваться вкус, уже столько видел! Были вещи, которые мне не нравились, я, например, никогда так и не воспринял творчество Галича, Высоцкого, Окуджавы. Я научился это уважать, знаю неплохо, но не так, как это любила мама и все ее поколение. Они этим заслушивались. Благодаря маминой страсти я был даже на последнем концерте Высоцкого в Тбилиси, это был то ли 1979 год, то ли 1980, я еще был дошкольник, меня даже на это сводили и показали.
Марина Тимашева: Когда вы рассказывали про женщин тбилисских, я подумала, что я относительно недавно видела одну из таких женщин. Это была Нина, жена Рамаза Чхиквадзе, великого грузинского артиста, она недавно умерла. И до сих пор, когда я думаю о Тбилиси, у меня перед глазами возникает Нина, ей было уже много лет, но я такой красоты, такой породы никогда не видела.
Николай Цискаридзе: А какой русский язык!
Марина Тимашева: Но вот ребенок растет- в таком окружении, у него мама, няня, а потом он попадает, прошу прощения, в казарму, в общежитие.
Николай Цискаридзе: Я, слава Богу, никогда не жил в интернате, потому что мама не разрешила. Она сразу приехала со мной в Москву, снимала комнату рядом со школой. У меня была цель, я хотел в эту сказку, я не понимал, что это такое. Вот в том томе, про который я рассказывал, ''Искусство'', была фотография Надежды Павловой в балете ''Дон Кихот''- гордости, на тот момент, советского балета, и когда шли споры, что я не могу заниматься балетом, я поднял ногу и сказал маме: ''Ну, ты видишь? Вот великая Павлова может, и я могу так. Значит, у меня есть способности. Поведите меня, покажите меня''. Это все было наитие, это не было так, что мальчик дома все время танцевал. Нет, мне хотелось туда. Когда я учился в тбилисском училище, я участвовал во всех мимансах, какие только возможны. Хоть пробежать мышкой, я сразу просил: ''Поставьте меня!''. В любой опере, в любом балете. Мне так это все нравилось! И администратор театра (я ходил на все, каждый день старался прийти посмотреть балет или послушать оперу) говорил маме (они были давнишние знакомые): ''Что ты его забираешь домой? Давай поставим лежанку, пусть живет здесь''. Они все время шутили, что я - единственный человек, который не выходит из этого здания, хочет быть здесь. Мне хотелось просто в театр, потому что для меня это было закрыто. Потому что план был такой: золотая медаль в школе, а дальше - точные науки, юрист.... Как все вокруг. Я хорошо учился, очень быстро все воспринимал, поэтому все думали, что я буду учиться в МГУ. А я всех обманул и ушел в балет.
Марина Тимашева: А жалели об этом когда-нибудь сильно?
Николай Цискаридзе: Да, очень сильно, когда мне было лет 15, я жалел. Но у меня был с мамой немножко спор, он говорила: ''Я же говорила, что ничего не выйдет''. Я сказал: ''У меня не выйдет? У меня выйдет!''. В принципе, не могу сказать, что я сейчас жалею, но - когда я вижу свои фотографии балетные, я не воспринимаю себя на них как себя. Другое дело, что я - балетный человек, большая часть жизни была отдана служению этому. Все говорят: ''Ты никогда не сможешь без этого''. А у меня нет этого сумасшествия. Другое дело, что я могу приносить пользу в этом деле очень большую. Но если жизнь скажет, что надо выучиться чему-то другому, ты не представляешь, как быстро и с какой легкостью я это сделаю. Пойду вышивать. Я так это делаю, что могу зарабатывать хорошие деньги, haute couture очень дорого стоит.
Марина Тимашева: Вот после реконструкции, реставрации, вы вышли на сцену исторического здания Большого театра. Ноги узнали эту сцену?
Николай Цискаридзе: Нет. Единственное, что не смогли снять плафон, и из-за этого крышу не вскрывали. Часть вот этого великого намоленного…Почему говорят ''намоленное пространство''? Потому что ни один артист не вышел на сцену, не помолившись чему-то своему. Это осталось. Но это только когда ты находишься в круге зала и сцены. А когда ходим по театру - нет ничего, новодел.
Марина Тимашева: А сама сцена? Говорят, там какое-то покрытие суперсовременное?
Николай Цискаридзе: Нет, с тем, чем была сцена Большого театра, не сравнится ничто, с тем удобством не сравнится ничто и никогда. Все, кто когда-либо имел отношение к этой сцене, это говорят. Это нечто волшебное было, это нельзя было трогать. С другой стороны, невозможно было и сохранить - все имеет, к сожалению, свой финал. Когда ты знаешь, что такое хорошо, то тебе есть, с чем сравнивать. Тут в интернете я увидел фотографии старого Большого театра за неделю до закрытия, за кулисами кто-то снимал - просто наворачиваются слезы, когда на это все смотришь, эти стены, этот кафель, который там в курилке, как люди играют в нарды... Вот эти места все обшарпанные, но такие родные, в них столько пота, крови, слез и переживаний, связанных с каждым местом... Это то, о чем говорит Эшли Уилкс Маргарет Митчелл в ''Унесенных ветром'': ''Мой мир унесен ветром''.
И никто из нас не надеялся на встречу с ним, мы тогда простились с ним окончательно.