Дмитрий Волчек: Исполнилось 90 лет одному из самых знаменитых русских романов XX века, и прошло 60 лет со дня его первой полной публикации – роман Евгения Замятина ''Мы'' был завершен в 1922 году и впервые опубликован на русском языке в Нью-Йорке в 1952 году, через 15 лет после смерти автора. С тех пор он много раз переиздавался, но только сейчас издательский дом ''Мipъ'' в Петербурге выпустил роман в авторской редакции, по сохранившейся в американском архиве рукописи. Помимо романа и комментария к нему, в этот превосходно изданный и проиллюстрированный том вошли статьи о Евгении Замятине, отклики критиков и другие материалы, а подготовили книгу литературоведы Марина Любимова и Джулия Куртис. Марина Любимова – гость радиожурнала ''Поверх барьеров'', и я приветствую в Петербурге культуролога Михаила Золотоносова, который и порекомендовал мне это издание. Сама история публикации романа ''Мы'' очень необычна. Он вышел сначала в 1924 году в английском переводе, потом в переводах на другие языки, а первая попытка русского издания, в Праге в эсеровском журнале ''Воля России'' была выдана за обратный перевод с чешского. Редактор Марк Слоним даже специально исказил текст, чтобы обмануть советскую цензуру, но все равно в СССР эта публикация вызвала скандал и стала одной из причин эмиграции Замятина. Расскажите, пожалуйста, о судьбе романа, почему его не удавалось напечатать, и о судьбе рукописи, с которой вы работали.
Марина Любимова: Неоднократные попытки Замятина опубликовать в Советской России роман ''Мы'' не были реализованы. Роман не прошел цензуру. Попытки исследователей отыскать авторский экземпляр романа длились много лет и не увенчались успехом. Ни запросы в зарубежные или российские архивы, ни попытка генерального директора Российской национальной библиотеки Зайцева запросить архивы ФСБ не дали результата. И вот в 1997 году Джулия Куртис, работая в университетской библиотеке города Олбани в США, исследовала машинописный экземпляр романа ''Мы'' в архиве литератора и переводчика на сербскохорватский язык Ирины Куниной-Александер и обратила внимание исследователей на этот текст. Надо сказать, что в этом же 97-м году важное открытие сделала Татьяна Кукушкина, сотрудник рукописного отдела Института русской литературы. Там она обнаружила еще один источник текста – черновой автограф фрагмента Записи 24-й – и опубликовала его в 2002 году в сборнике ''Евгений Замятин и культура''. В этом фрагменте речь идет о выборах в едином государстве, результат которых сравнивается с ''ключами от незыблемой твердыни будущего счастья''. Еще одно важное открытие в это же время сделал московский исследователь Рашид Янгиров. Он обнаружил в Московском архиве литературы и искусства предисловие к роману, написанное в декабре 1922 года. Это предисловие предназначалось для журнала ''Основы'', но эта публикация не состоялась. И вот эти открытия сделали возможным дальнейшее изучение текста. Роман при жизни автора на русском языке целиком не публиковался. Был англоязычный перевод, был чешский перевод, был перевод на немецкий язык и на французский. И вот издание ''Мы'' было предпринято в Нью-Йорке Издательством Чехова в 1952 году. Именно эта публикация стала основой для всех изданий, которые осуществлялись с конца 80-х годов в России. Роман ''Мы'' был впервые опубликован в 1988 году в журнале ''Знамя'' с предисловием Владимира Лакшина, затем неоднократно переиздавался в сборниках произведений Замятина, а также под одной обложкой с романами Олдоса Хаксли ''О дивный новый мир'' и Джорджа Оруэлла ''1984''. Он входил в антологии научной фантастики и утопической литературы, в начале 90-х годов был включен в учебные курсы средних школ и высших учебных заведений гуманитарного профиля. Проведенное нами с Джулией Куртис сравнение сохранившейся машинописи из архива Куниной-Александер с текстами, опубликованными в ''Воле России'', а также в нью-йоркском издании 1952 года, показало многочисленные разночтения и в лексическом составе, и в пунктуации. И, естественно, у нас возникло желание опубликовать этот текст и дать возможность исследователям продолжить изучение романа. При подготовке книги мы ориентировались на тип научных изданий серии ''Литературные памятники''.
Марина Любимова: Ирина Кунина была соседкой Евгения Замятина по Петрограду. В середине 20-х годов они жили в одном доме на улице Моховой в соседних квартирах. После отъезда Куниных из России она вышла замуж за Божидара Александера, известного промышленника, поселилась в Югославии, и их переписка с Замятиным продолжалась. После того как Замятин переехал во Францию эта переписка была регулярной, Кунина-Александер переводила некоторые произведения Замятина и мечтала перевести на сербскохорватский язык роман ''Мы''. При жизни Замятина эта публикация, к сожалению, не состоялась, и, вероятно, или при жизни Замятина, или сразу после его смерти вдова Замятина Людмила Замятина передала этот машинописный экземпляр Куниной-Александер. В 1978 году Кунина-Александер передала свой архив и вот этот авторский экземпляр в университетскую библиотеку в городе Олбани. Надо сказать, что в этом же 1978 году часть своего архива она передала в Российский государственный архив литературы и искусства, но без этого авторского экземпляра.
Дмитрий Волчек: Есть мистика в том, что роман, завершенный примерно через три года после начала советской эпохи, был впервые опубликован в Москве за три года до ее конца. Но книга, конечно, ходила в самиздате, и я впервые прочитал ее в фотокопии, была огромная стопка фотографий, как раз вот с этого первого американского издания 1952 года. И, надо сказать, что я не то что был разочарован, но было странное впечатление: роман, окруженный таким ореолом запретности, не показался антисоветским, потому что мир, изображенный Замятиным, мало походил на советский мир. У Замятина диктатура отнимает свободу, но взамен дает благополучие. А в советском мире не было ни свободы, ни благополучия. Очень интересный вопрос, и он неоднократно поднимается в вашем издании – о мишени сатиры Замятина. Джулия Куртис отмечает, что Замятин, несмотря на то, что он был англоманом, пришел в ужас, когда увидел в Ньюкастле и других английских городах районы типовых застроек, то, что называется ''таунхаусы''. Замятин называл это ''амбарные города''. Вот эта стандартизация жизни, прежде всего, на Западе его тревожила, конвейер Форда, и об этом он говорил. Так это ложные представления, глупость советской цензуры 1924 года, что роман был воспринят однозначно, как сатира на советскую действительность?
Михаил Золотоносов: Я готовясь к этой передаче, специально из статьи Джулии Куртис выписал фразу, которая мне кажется забавной. Вот она:
''Несмотря на то, что советские литературные авторитеты умудрялись прочесть роман как специфически антисоветский, сатира Замятина никогда не была столь узконаправленной''.
То есть имелось в виду, что он подразумевал капиталистический Запад. Но, разумеется, прежде всего, имелась в виду тоталитарная машина, которую начали с 25 октября 1917 года создавать на обломках Российской Империи. И фигура Благодетеля, и Единое государство, ''Государственная газета'', государственные поэты – все это, естественно, реалии советской жизни, уже тогда проявившиеся. Вот вы говорите – обмен свободы на благополучие, но постепенно пришло и благополучие, если мы возьмем 2012 год, относительное благополучие.
Дмитрий Волчек: Но еще был военный коммунизм. Какое там благополучие, 19-й год, когда возник замысел этого романа…
Ирина Кунина-Александер (1900-2003)
Михаил Золотоносов: И Замятин был неглуп, и те, кто читали этот роман, тоже не были глупыми людьми и, естественно, понимали, к чему это, в основном, относится. Так же как роман Оруэлла, хоть там и изображен некий ''Ангсоц'', естественно, все понимали, что такое тоталитарный режим и где он локализовался. Поэтому я думаю, что по заслугам роман в СССР считался антисоветским, был запрещен, поскольку все ассоциации, которые он вызывает так или иначе крутились вокруг нашей жизни. А то, что вы говорите, это уже такие нюансы, они были менее существенны, хотя, конечно, Замятин мыслил широко, может быть, его вид типовой застройки в ужас и привел, и этот вид, может быть, в романе отразился, но, тем не менее, все-таки это роман не о мире в целом, а роман о России.Дмитрий Волчек: Это был первый запрещенный цезурой роман советского писателя?
Михаил Золотоносов: Думаю, что нет. До этого цензура закрыла ряд газет, хотя бы ''Русское слово'', там печатались художественные произведения, и в 1917-18 году, главным образом, там были не только (сейчас это особенно бросается в глаза) заметки о текущей политике и о том, что кончилась сметана в Петрограде, как только всю сметану взяли на учет, но и художественные произведения. В московской газете ''Эпоха'' в 1918 году был напечатан политический фельетон Кальницкого ''Утопии Томаса Мора''. И там были описаны нумерованные люди: гражданин номер 5723 – это президент штата ''Утопия''. Вот образ этих нумеров. Это тогда в ряде произведений возникло. В рассказе Ефима Зозули 1919 года ''Рассказ об Аке и человечестве'' тоже были нумерованные люди. Но, возвращаясь к вашему вопросу — нет, конечно, это не первый, это была уже установившаяся практика цензурных запретов, и к моменту, когда этот роман был признан запрещенным, это уже была практика сложившаяся.
Дмитрий Волчек: Послушаем, что писал о романе ''Мы'' Михаил Осоргин — фрагмент из его статьи о Замятине включен в новое издание романа ''Мы''.
Диктор: Роман ''Мы'' несколько принижен упрощенным читательским пониманием: его принимали за политический памфлет, за издевку над советским тоталитарным режимом. Это было бы слишком мелким для таланта Замятина! Роман ''Мы'' ставит огромный вопрос о будущем человечества, об иллюзорности нашего идеализма. В утопическом государстве, превратившем людей в превосходные машины, эти люди счастливы и на совесть поклоняются Благодетелю, в котором больше всего от Великого Инквизитора, чем от современных вождей. Намек на возможность иной жизни только в ''зеленой стене'', отделяющей стеклянное государство от каких-то ''несовершенных'' областей, где живут птицы и голые люди, не излеченные от гибельной идеи свободы. Внутри идеального государства все предусмотрено и введено в рамки, рассчитано по часам и минутам, вплоть до индивидуальной любви, на временное занятие которой за опущенными занавесками выдаются розовые билетики; здесь автоматы читают лекции в огромных аудиториях, и граждане совершают прогулки стройными рядами под звуки единого государственного гимна, исполняемого ''фабрикой музыки''. Если здесь и наблюдается какой-то протест, то только потому, что не у всех атрофировано воображение; ничтожный бунт подавляется, и новая всеобщая великая Операция, кастрирующая остатки воображения, обеспечивает дальнейшее процветание идеального строя всеобщей абсолютной несвободы, полного растворения личности в государстве. В этой страшной утопии есть что-то от идеи муравейника и пчелиного улья - двух прообразов возможного человеческого будущего. Знаменательно, что мотивы протеста отмечены в романе не чертами духовного пробуждения и чисто идеалистических порывов, а только голосами неуравновешенной плоти и неизжитого любопытства – явлений порядка низменного. Сатира Замятина, несмотря на злободневность и даже портретность некоторых ее страниц, не пробуждает здорового и целящего смеха и не пробуждает веры в человека; в ней больше проклятия неизбежному будущему, чем надежды на возможность иных путей развития человеческой судьбы. На вопрос: ''Когда же ты будешь человеком?'' ответа нет.
Дмитрий Волчек: Интересный вопрос о восприятии романа современниками. Рукопись читали многие или слышали в авторском чтении; несмотря на то, что роман не был опубликован, появились отклики в советском печати, а потом в зарубежной и, надо сказать, что было много откликов недоброжелательных. Читал его Тынянов, читал Воронский, читал Шкловский, который очень плохо отозвался о книге. Корней Чуковский записал: ''в одной строке Достоевского больше ума и гнева, чем во всем романе Замятина'', Горький ругал, написал, что гнев Замятина — это ''гнев старой девы''. В зарубежной печати Айхенвальд назвал книгу скучной, она была довольно равнодушно встречена в Америке, когда появился первый перевод. Можно сказать, что репутацию книге создала кампания травли в 1929 году, кампания не только против Замятина, но и против Пильняка, печатавшихся за рубежом.
Марина Любимова: Эта кампания действительно была связана с так называемым ''делом Пильняка и Замятина'', она была тщательно спланирована партийными функционерами и была направлена не только против Пильняка и Замятина, но и против Всероссийского Союза писателей. Как отмечал московский исследователь Александр Галушкин, ''в ходе кампании был отработан совершенно особый тип литературно-критической дискуссии, который был свойственен именно советской эпохе''. И, по замечанию Лазаря Флейшмана, это была первая в истории русской культуры широко организованная кампания не против отдельных литераторов или текстов, а против литературы в целом и ее автономного от государства существования. В дискуссии приняли участие и литературоведы, и критики, и литературные организации, и типографские и издательские работники, и рабочие корреспонденты, не читавшие роман. Характеристики романа ''Мы'' — ''памфлет против социализма'', ''пасквиль на коммунизм'', ''клевета на советский строй'', на ''социалистическое будущее'' — носили явно политический характер и искажали смысл произведения.
Михаил Золотоносов: Когда роман дошел до нас легально в 1988 году, мы это уже воспринимали как историю будущего, которое реализовалось. И восприятие было совершенно иным: мы уже видели все это будущее — Благодетеля, его машину, Единое государство — в действии на протяжении 70 лет. И, естественно, восприятие уже было более осмысленным и свободным от политической ангажированности. Был такой исследователь Олег Михайлов, в советское время он роман ругал, в 1988 году уже начал хвалить. То есть это было закономерно и следовало из конкретных сиюминутных политических заданий. Но современники, помимо политических заданий, свободные от них, жившие за рубежом, с одной стороны, еще питали иллюзии на предмет того, что такое социализм и коммунизм, поскольку еще не было национал-социализма и еще не было Большого террора, хотя Красный террор был, но, видимо, не до всех дошел. Вот я привел фельетон Кальницкого, а такого рода фельетонов старые буржуазные газеты газеты в 1917-18 году напечатали видимо-невидимо. И роман ''Мы'', скорее всего, я думаю, воспринимался в контексте этой фельетонной антибольшевистской культуры, она еще не была антикоммунистической, просто их еще воспринимали как некую Большевизию, которая высмеивается авторами старой формации. И я полагаю, что роман ''Мы'' они вписали именно в этот контекст, не понимая, что на самом деле это описание того будущего, в котором мы долго будем жить. Вот эта ракета Интеграл запущена в будущее, мы это ощутили, хлебнули, мы в этом будущем пожили и отчасти еще живем.
Дмитрий Волчек: Но ведь Замятин в то время, когда писал эту книгу, был убежденным марксистом и был уверен, что теория Маркса служит не просто благоденствию пролетариата, а человека вообще, верно?
Евгений Замятин (портрет Б.Кустодиева)
Марина Любимова: Нет, это не совсем так. Вокруг Замятина сложился целый комплекс мифологем, и нужно иметь в виду, что в автобиографиях Замятина, которые публиковались в печати в Советской России, многие вещи не нужно воспринимать буквально. Да, действительно, в 1905-6 году Евгений Иванович Замятин участвовал и в деятельности одной из боевых дружин, и в общественном движении, но его отношение к большевикам, к доктринам Ленина изменилось уже в тот момент. Это отражено в его письмах к невесте, к Людмиле Николаевне Замятиной, и в книге вы увидите комментарий к вступительной статье, где раскрывается его отношение и к документам Объединительного съезда РСДРП 1906 года, и его желание отойти от активной революционной борьбы и серьезно поразмышлять о смысле человеческого существования.Дмитрий Волчек: Интересны отношения Замятина с Благодетелем, со Сталиным, который выпустил писателя за границу в 1931 году, а в 1934 году, несмотря на то, что Замятин был фактически невозвращенцем, санкционировал его заочное вступление в Союз советских писателей. Как вы эту загадку объясняете?
Марина Любимова: Я объясняю эту загадку особенностями личности Замятина. Мне кажется, что во взаимоотношениях Сталина с писателями очень важно учитывать тип личности и поведение самого писателя. Евгений Иванович написал Сталину решительное письмо и в одном из разговоров, которые зафиксированы печатно, упрекнул Михаила Булгакова, который несколько раньше обратился к Сталину с просьбой о временном выезде заграницу и получил отказ. Мне кажется, что текст письма Замятина к Сталину столь решителен, что Сталин был просто вынужден выпустить его за границу. Здесь есть еще бытовая деталь: Евгений Иванович выезжал за границу, не имея материального обеспечения и не прося его у государства, это тоже был существенный момент. Он просил выпустить его на год. Он мотивировал это тем, что едет в Америку готовить сценарий для фильмов, что он вернется, за ним сохранялась бронь на квартиру, место завкафедрой иностранных языков в Кораблестроительном институте, и эту свою бронь, поскольку он задерживался и продолжал жить во Франции, Замятин периодически продлевал. Вот эти два обстоятельства, мне кажется, сыграли свою роль, и он был выпущен за границу. Что касается резолюции Сталина на его заявлении о вступлении в Союз писателей, то здесь, я думаю, могут быть разные версии. Скорее всего, на это вопрос мог бы ответить Александр Галушкин, который занимается литературной хроникой, документами из закрытых архивах, в частности, из Президентского.
Михаил Золотоносов: Во-первых, это могла быть блажь большого бандита — этому я жизнь дарю, а этому не дарю — то есть как типичного Благодетеля: этого казню, а этого оставляю. А, кроме того, я не исключаю, что Сталин, возможно, этот роман читал и ему роман вообще мог понравиться. Потому что то, что мы воспринимаем как разоблачение тоталитаризма, в глазах Сталина могло представлять некий идеал, к которому стоит стремиться — единое государство, все подчинены. При этом там, заметьте, особый тип связи между нумерами — они связаны не между собой, а через Благодетеля, то есть через единый центр. И единый центр санкционирует связи их между собой: секс, общение, и так далее. Поэтому вполне возможно что, Сталин это воспринял просто как идеал.
Дмитрий Волчек: Послушаем фрагменты из заметок Джорджа Оруэлла о романе ''Мы''.
Диктор: Первое, что бросается в глаза при чтении ''Мы'' — что роман Олдоса Хаксли ''О дивный новый мир'', видимо, отчасти обязан своим появлением этой книге. Оба произведения рассказывают о бунте природного человеческого духа против рационального, механизированного, бесчувственного мира, в обоих произведениях действие перенесено на шестьсот лет вперед. Атмосфера обеих книг схожа, и изображается, грубо говоря, один и тот же тип общества, хотя у Хаксли не так явно ощущается политический подтекст и заметнее влияние новейших биологических и психологических теорий.
У Хаксли проблема ''человеческой природы'' отчасти решена, ибо считается, что с помощью дородового лечения, наркотиков и гипнотического внушения развитию человеческого организма можно придать любую желаемую форму физического и умственного развития. Первоклассный научный работник выводится так же легко, как и полуидиот касты Эпсилон, и в обоих случаях остатки примитивных инстинктов вроде материнского чувства или жажды свободы легко устраняются. Однако остается непонятной причина столь изощренного разделения изображаемого общества на касты. Это не экономическая эксплуатация, но и не стремление запугать и подавить. Тут не существует ни голода, ни жестокости, ни каких-либо лишений. У верхов нет серьезных причин оставаться на вершине власти, и, хотя в бессмысленности каждый обрел счастье, жизнь стала настолько пустой, что трудно поверить, будто такое общество могло бы существовать.
Книга Замятина в целом по духу ближе нашему сегодняшнему дню. В замятинской Утопии казни — дело привычное. Они совершаются публично, в присутствии Благодетеля и сопровождаются чтением хвалебных од в исполнении официальных поэтов. Гильотина — конечно, уже не грубая махина былых времен, а усовершенствованный аппарат, буквально в мгновение уничтожающий жертву, от которой остается облако пара и лужа чистой воды. Казнь, по сути, является принесением в жертву человека, и этот ритуал пронизан мрачным духом рабовладельческих цивилизаций Древнего мира. Именно это интуитивное раскрытие иррациональной стороны тоталитаризма — жертвенности, жестокости как самоцели, обожания Вождя, наделенного божественными чертами, — ставит книгу Замятина выше книги Хаксли.
Вполне вероятно, однако, что Замятин вовсе и не думал избрать советский режим главной мишенью своей сатиры. Он писал еще при жизни Ленина и не мог иметь в виду сталинскую диктатуру, а условия в России в 1923 году были явно не такие, чтобы кто-то взбунтовался, считая, что жизнь становится слишком спокойной и благоустроенной. Цель Замятина, видимо, не изобразить конкретную страну, а показать, чем нам грозит машинная цивилизация. Я не читал других его книг, но знаю от Глеба Струве, что он прожил несколько лет в Англии и создал острые сатиры на английскую жизнь. Роман ''Мы'' явно свидетельствует, что автор определенно тяготел к примитивизму. Арестованный царским правительством в 1906 году, он и в 1922-м, при большевиках, оказался в том же тюремном коридоре той же тюрьмы, поэтому у него не было оснований восхищаться современными ему политическими режимами, но его книга не просто результат озлобления. Это исследование сущности Машины — джинна, которого человек бездумно выпустил из бутылки и не может загнать назад.
.
Евгений Замятин (портрет Ю.Анненкова)
Дмитрий Волчек: Оруэлл пишет, что Замятину удалось раскрыть иррациональную сторону тоталитаризма — обожание вождя. Мы видим, как эти механизмы действуют сегодня: у Оруэлла Благодетель избирается ежегодно, у нас теперь раз в шесть лет, но параллели с сегодняшним днем читатель романа, несомненно, найдет.Михаил Золотоносов: Параллели эти очевидны: Единое государство у Замятина, название партии ''Единая Россия''. По-прежнему идеи единства, образ Благодетеля, по-прежнему разговоры о том, что нужно было бы приватизировать все СМИ, и в то же время есть государственные телеканалы, соответствующие ''Государственной газете'' у Замятина, большие многотиражные газеты, которые хоть формально и являются корпоративной собственностью, но, конечно, всем понятно, что они контролируются из Кремля и правительства. В общем, все эти механизмы, инструменты контроля за жизнью отдельных нумеров, они все в той или иной степени сохраняются. Кроме того, особенно сейчас, в пору состоявшихся выборов, мы видим, что этот восторг, который у Замятина является типовым чувством образцового нумера и тем чувством, которое государство все время провоцирует у образцового нумера, вот этот восторг тоже сейчас имеет место как такой инструмент воспитания, воздействия на тех, кто еще этот восторг не испытывает. Роман ''Мы'' затронул одну очень тонкую коллизию, связанную с тем, что в какой-то момент революция стала пониматься, а это уже 20-е годы, как последняя, то есть после этой революции уже должна наступить неподвижность и стабильность, уже больше ничего меняться не должно. Должно быть какое-то плавное усовершенствование, но без кардинальных изменений. То есть как у Гегеля — абсолютный дух познал сам себя и на этом угомонился. В сущности, роман Замятина трактует именно эту коллизию. Единое государство совершенно и вечно, революция последняя, другой больше не будет, грядущая победа социализма — последний этап человеческого развития, мораль пролетариата — последнее достижение человеческого духа, и с образом Интеграла на таком математическом метафорическом языке эта идея и выражена. К сожалению, математические образы Замятина прокомментированы плохо, но образ Интеграла как раз с этим и связан, потому что рассказчик, Д-503, в самой первой Записи пишет ''проинтегрировать грандиозное вселенское уравнение'' и что получить — выпрямить по касательной и превратить в прямую. То есть линия единого государства — это прямая, а это означает, что само вселенское уравнение, то, что в математике понимается под интегральной функцией, должно быть константой, потому что именно интеграл константы и есть линейная функция, то есть прямая. И вот этим математическим языком Замятин и выражает свою главную мысль, что вся сверхидея единого государства — неподвижность, неизменность, константность во времени, то есть современная стабильность. Вот собственно образ стабильности, когда мы слышали от Путина на встрече с молодыми юристами, что второй тур выборов — это дестабилизация, стало быть, и первый тур — дестабилизация и вообще выборы — дестабилизация, если рассуждать логически, то, следовательно, идеал — это отсутствие выборов, то есть некая монархия. Некий ее вариант мы и имеем. И это как раз в идее романа ''Мы'' с этой внутренней контроверзой — отсутствие изменчивости — связь прослеживается однозначно.
Дмитрий Волчек: Марина Юрьевна, у Михаила Золотоносова есть замечания к математическим комментариям к роману ''Мы'', а я хочу сказать нашим слушателям, что вам пришлось немало потрудиться, потому что трудно комментировать Замятина. Я бы назвал его стиль кинематографическим; Замятин мечтал о фильме по роману и написал настоящий сценарий в 1932 году ''Д-503'' для Голливуда. Сценарий приведен в вашей книге.
Марина Любимова: Вы совершенно правы, когда говорите о кинематографическом языке. Многие режиссеры, которых я пыталась увлечь идеей постановки произведений Замятина и, в частности, драматических произведений и сценариев, уходили от этого и говорили об очень шаткой конструкции всех произведений Замятина. Им казалось, что замятинские тексты не дают возможности режиссеру проявить себя. Но спектакль по роману ''Мы'' состоялся в Петербурге в Большом Театре кукол, был поставлен Русланом Кудашевым, и мне кажется, что это очень удачный опыт. Что касается языка Замятина, то нужно иметь в виду, что он очень тонко, инженерно работал над текстом. Вся его правка происходила по линии перестановки слов, инструментовки, сокращения, отсечения всего лишнего. Поэтому так трудно и сложно воспринимается роман. Могу признаться, что, когда в конце 80-х годов я прочитала роман, он еще трактовался совершенно определенно как утопия или антиутопия, у меня не было даже мыслей, что я когда-то буду им заниматься. Но так получилось, что пришлось комментировать роман, и здесь открылись совершенно удивительные вещи. Особенностью Замятина является то, что у него, так же как у Антона Чехова, аппарат любой идеи, присутствующей в произведении, тщательно скрыт. И если не обратиться к источнику этой идеи, то эта идея и не работает. В процессе комментирования обнаружились совершенно неожиданные вещи. Так, в частности, обнаружилась связь романа ''Мы'' с текстом Анатоля Франса ''Сад Эпикура'', а также с Петром Демьяновичем Успенским, в частности, с работой ''Tertium Organum''. Для Замятина, который в 1916 году признавался Семену Афанасьевичу Венгерову, что самое главное для него это занятие инструментовкой, важна пунктуация, звуковая структура текста. И если мы обратимся к тексту, опубликованному в ''Воле России'', и к тексту, опубликованному в этой книге, мы увидим, как шла работа Замятина в 20-е годы и как она присутствует в более позднем варианте текста ''Мы''. Это, конечно, совершенно иная синтаксическая конструкция, и тире, и знаки препинания придают совершенно иной смысл целым фрагментам романа.
Дмитрий Волчек: На вопрос, где он учился русскому языку, Замятин отвечал: ''Уж не в Петербурге, тут все говорят на одинаковом сюртучном языке''. В вашем издании приведена таблица разночтений с книгой, которая была издана в 1952 году в Нью-Йорке. Вы уже сказали, что разночтения важные, но насколько они принципиальны для читателя?
Марина Любимова: Они принципиальны для читателя. Даже если он не будет заглядывать в таблицу, а просто будет читать этот текст, благодаря знакам препинания он будет читать его свободно. Если мы обратимся к текстам, которые изданы в России после публикации в ''Знамени'', они будут содержать большое количество неясных мест — меняется и принадлежность текста, и не совсем ясно, где есть реплика героя или где авторская реплика, то есть просто целый ряд неясных мест, где спотыкаешься в этом тексте.
Дмитрий Волчек: Давайте послушаем, как сам Евгений Замятин характеризовал замысел своего романа в 1932 году в письме Владимиру Познеру.
Диктор: Одна из тем, пока еще очень робко затрагиваемых в советской литературе, это вопрос об отношениях личности и коллектива, личности и государства. На практике сейчас этот вопрос решен полностью в пользу государства. Но это решение не может не быть временным: в государстве, которое ставит своей конечной целью сведение на нет государственной власти, эта проблема раньше или позже несомненно возникнет в очень острой форме. И именно эта проблема, правда вставленная в утопическую, пародийную рамку, является основой всего моего романа ''Мы''. Однажды на Кавказе мне рассказали персидскую басню о петухе, у которого была дурная привычка петь на час раньше других: хозяин петуха попадал из-за этого в такие неудобные положения, что, в конце концов, отрубил своему петуху голову. Роман “Мы” оказался персидским петухом: этот вопрос и в такой форме поднимать было еще слишком рано, и поэтому после напечатания романа (в переводах на разные языки) советская критика очень даже рубила мне голову. Но, очевидно, я построен крепко — голова у меня, как видите, до сих пор на плечах.
Дмитрий Волчек: Интересный вопрос о связи трех романов — ''Мы'', ''О дивный новый мир'' и ''1984''. Фрагмент статьи Оруэлла о романе Замятина мы уже слышали. Оруэлл пытался издать эту книгу в Англии после Второй мировой войны. Марина Юрьевна упомянула, что в перестроечные времена романы выходили под одной обложкой. Правомерно публиковать их вместе?
Михаил Золотоносов: Безусловно, и эту традицию как раз заложил Замятин. Среди сопроводительных материалов есть статья Джулии Куртис об изданиях за рубежом, и об исследованиях за рубежом, это очень существенно, потому что это введение в линию Хаксли-Оруэлл. И не случайно эти фамилии в статьях в этой книге упоминаются многократно. Я бы, если бы делал комментарий, в ряде случаев привел какие-то места из Хаксли и Оруэлла, показывающие эту преемственную связь. Что такое тоталитаризм хорошо знают только немцы и русские, а люди англосаксонской культуры знают об этом понаслышке, и они часто превратно толкуют, тем более, что до сих пор мир еще не избавился от магии социалистических иллюзий. Поэтому Замятин был первым литературным образцом, и в этом смысле особо авторитетным. Потому что одно дело — книги, газеты, воспоминания, а другое дело — литература, поскольку литература на 50% делается из литературы. И, с одной стороны, это существенно для Хаксли и Оруэлла, а, с другой стороны, это определяет особую ценность комментария. Ведь книга — это не просто впервые изданная авторская рукопись, впервые она, по возможности, тщательно прокомментирована, хотя к комментарию у меня есть много претензий и я думаю, что интернациональный коллектив авторов должен продолжить эту работу и готовить второе издание, потому что с первой попытки дать удовлетворительный комментарий к такому сложному произведению очень трудно. Математические образы у Замятина это особый разговор, но там есть и другой момент. Марина в книге поместила специальную статью о жизненном стиле Замятина. Это неслучайно. Дело в том, что стилистика его писем к жене (а Марина в 1997 году издала 334 письма Замятина к жене) в ряде случаев поразительно совпадает со стилистикой Записок, которые делает Д-503. Д-503 — это стилистически местами сам Замятин. Там есть и другие совпадения. Его взаимоотношения с женщинами, которые он там описывает, и свой любовный трагический опыт он вписал в роман ''Мы''. Жалко, что в комментарии этот личный слой в недостаточной степени отражен. Потому что именно применительно к конкретным местам в романе можно показать параллельные места из писем, его параллели в виде невротических переживаний, которые в письмах отразились. Над комментарием, я считаю, нужно продолжать работу. Но то, что уже дано — Успенский и Ницше, вот этот объем интертекстуальных связей очень важен и сильно проясняет идеи, которые заложены в романе. Потому что роман, с одной стороны, стилистически напоминает письма, обилие тире напоминает Лоренса Стерна, над которым примерно в те же годы корпел Виктор Шкловский, но там есть еще философские подтексты, которые связаны с теми интертекстуальными связями, которые здесь впервые обнаруживаются. И я думаю, что эту работу можно и нужно продолжать.
Марина Любимова: Роман ''Мы'' — это роман с открытым финалом, и важным для понимания романа является представление о счастье человека. Замятин связывал счастье человека с присущим каждому индивидууму стремлением к свободе, существующем в нем априори. И любопытную запись он сделал в дорожном блокноте во время путешествия по Англии в 1916 году: ''Англичанин любит свободу как свою законную жену, и если обращается с ней не особенно нежно, то умеет при случае защитить ее как мужчина''. И именно такое отношение к свободе Замятин сделает своим жизненным кредо. Свое право на свободу он будет отстаивать как мужчина в сложных перипетиях своей жизни и в Советской России, и во Франции. Замятин понимал свободу как возможность выбора человеком дальнейших путей движения, и свобода — это состояние человека именно в момент этого выбора. И выбор для него — это акт индивидуального сознания, он никогда не дается легко и сопровождается чувством угнетенности, нерешительности и сомнения. И три современника Замятина дали замечательные характеристики значению его творческого наследия в истории культуры. Это критик Андрей Левинсон, который говорил о том, что ''для тех, кто знает лишь невысокую стопку его книг, значение и влияние его личности загадочно. Эта власть — личное, прямое излучение закаленной воли''. Николай Волковысский писал в своих воспоминаниях, что ''Замятин слишком от другого мира, чтобы когда-нибудь внутренне слиться с окружением. Он навсегда должен был остаться избранным, одиночкою в стране, где ставка делалась на массу''. И Августа Даманская, друг Замятина, подчеркивала ''неизмеримо значительное духовное наследство Замятина, которое не закреплено в вещественных и темных знаках. Это память о литературном подвижничестве, о долге внимания к литературным товарищам, о литературной честности и об исключительной нравственной ответственности''.