Иван Толстой: О венгерских событиях написано очень много — целый пласт документальных исследований, мемуарной литературы, аналитических трудов с разбором политических шагов, собственно военной операции. Никакого недостатка в материалах и в доступе к ним сейчас уже нет. Так, по крайней мере, кажется мне, как журналисту, готовившемуся к сегодняшней программе. Хотя у историков, вероятно, могут еще оставаться профессиональные претензии к секретным архивам. Но наша с вами, Андрей, программа ведь о другом - о том воздействии, которое Венгерское восстание и его подавление оказали на советское общество, о кардинальном перевороте в мировоззрении, произведенном событиями октября 1956 года.
Андрей Гаврилов: Да, конечно. Венгрию я не застал практически, хотя уже к тому времени существовал на этом свете и чуть было туда не попал, потому что моя бабушка, которая как раз в 56 году съездила в Венгрию, очень хотела дать моим родителям возможность от меня отдохнуть и чуть было не взяла меня с собой. Как она потом говорила, бегая под пулями и ища своего сына, моего дядю, она только думала: ''Слава богу, что я Андрея с собой не взяла!'' Тем не менее, переворот в мозгах, который произвели венгерские события, по молодости лет меня совершенно не затронул. До весьма зрелого возраста Венгрия для меня была глубокой историей. Когда я начал знакомиться с воспоминаниями именно тех людей, для кого это был переворот в душе, в мозгах, в мировоззрении, только тогда, когда я начал читать воспоминания, мнения, просто информацию о том, что произошло, вот только тогда Венгрия неожиданно стала ближе. Все-таки я был поколением, скорее, Чехословакии и Польши. Хорошие у нас поколения — кто-то - ''поколение подавления Венгрии'', кто-то ''поколение оккупации Чехословакии'', а кто-то - ''поколение чуть было не случившейся оккупации Польши''. Веселая у нас история получается. Но, как бы то ни было, для меня Венгрия лишь относительно недавно стала близкой. А как у вас, Иван, когда вы узнали про Венгрию?
Диктор: Вторник. 23 октября, 17 часов. Тысячи студентов стоят в Будапеште на Сталинской площади и требуют большей свободы, улучшения жизненных условий отмены полиции госбезопасности и назначения правительства без участия сталинцев.
Диктор: Через два часа после студенческой демонстрации по радио выступает секретарь ЦК Эрне Гере, который только утром в тот же день вернулся из Белграда. Его тон заставляет студентов подозревать, что предстоит возврат к сталинским методам управления.
Диктор: Эта речь воспринимается студентами как призыв к действию. С возгласами "Долой Гере!" студенты вместе с большой толпой людей всех слоев и профессий идут к зданию будапештской радиостанции. Там их встречают войска госбезопасности. Встречают залпами. После этого толпы удержать нельзя. В руках демонстрантов появляется оружие, полученное ими от отдельных частей венгерской армии.
Диктор: 22 часа. Огромный восьмиметровый сталинский памятник опрокидывается. Перед памятником Петефи молодой студент декламирует слова, которыми певец свободы венгерского народа начал революцию 1848 года: "Подымайтесь, венгры, родина зовет вас!". В Будапеште в течение ночи происходят первые бои.
Диктор: ЦК партии заседает без перерыва.
Диктор: Председатель Совета министров Хегедюш уходит в отставку.
Диктор: Новый председатель совета министров - Имре Надь.
Диктор: Имре Надь провозглашает военное положение и ставит первый ультиматум повстанцам, которые состоят в основном из студентов и рабочих. Он требует, чтобы они сложили оружие и прекратили всякие демонстрации.
Диктор: Беспорядки перекидываются на всю страну. В городе Мадьяровар венгерские войска госбезопасности устраивают страшное побоище. В течение нескольких минут под очередями пулеметов гибнет 90 человек. Во всей стране растет возбуждение. В 12 часов у микрофона выступает Имре Надь и обращается к венгерскому народу со следующим призывом.
Голос Имре Надя, записанный с эфира:
Говорит Имре Надь, Председатель Совета министров Венгерской Народной Республики. Население Будапешта! Сообщаю вам следующее. Все те, кто хочет предотвратить дальнейшее кровопролитие и сложит оружие до 14 часов сегодня, не будут преданы военно-полевым судам. Кроме того, сообщаю вам, что мы приложим все усилия, чтобы осуществить демократизацию нашей страны во всех областях.
Диктор: Воззвание не имеет успеха. Наоборот - военные действия все время расширяются, намечаются первые успехи повстанцев.
Диктор: Четверг. 25 октября. Компартия решает выбросить балласт и жертвует своим первым секретарем Эрне Гере. На его место избирается Янош Кадар.
Диктор: Но эта смена руководства не успокаивает повстанцев.
Диктор: Пятница 26 октября. Будапешт терпит сильные разрушения. Дети и юноши борются против советских танков. Во всей стране образуются революционные комитеты. Начинает работы первая свободная радиостанция "Мишкольц".
Диктор: Суббота 27 октября. Председатель Совета министров Имре Надь объявляет состав нового кабинета.
Диктор: Воскресенье. 28 октября. По всей стране объявляется генеральная забастовка. Рабочие заявляют, что возобновят работу только после того, как советские войска выйдут из страны.
Диктор: Понедельник, 29-го октября. После восьмилетнего заточения в Будапешт возвращается глава католической церкви Венгрии кардинал Миндсенти.
Диктор: Вторник, 30-го октября. Революционная борьба в Венгрии продолжается уже неделю. Имре Надь опять перестраивает правительство.
Диктор: Казалось, революция победила. Изо всех районов Венгрии в Будапешт едут делегаты рабочих революционных советов.
Диктор: Четверг, 1-го ноября. Имре Надь объявляет, что Венгрия выходит из Варшавского договора и отныне будет нейтральным государством. Но советские войска не уходят, наоборот, в страну подтягиваются новые соединения пехоты и бронечастей. Вокруг Будапешта образуется стальное кольцо. Численность этих войск возросла до двухсот тысяч штыков и около пяти тысяч танков - вдвое больше, чем Гитлер бросил на Советский Союз в июне 41-го года.
Диктор: Воскресенье, 4-е ноября, 3.30 утра. Представители венгерского командования арестованы. Начинается штурм Будапешта советскими частями. Используя танки и реактивные самолеты, советское командование пытается захватить город.
Диктор: Одновременно начинаются военные действия и по всей стране. Несмотря на огромное численное превосходство, советскому командованию не сразу удается стать хозяином положения.
Диктор: 8 часов утра. Передатчик имени Кошута находится все еще в руках правительства Надь.
"Внимание, внимание! Говорит свободное радио имени Кошута в Будапеште. Министр-президент Надь сегодня утром сообщил: сегодня утром советские войска напали на столицу Венгрии с явным намерением свергнуть законное правительство Венгрии. Наши войска ведут бои. Правительство находится на своем посту".
Диктор: 8 часов 10 минут утра. Передатчик молчит. Тем временем советские власти образовали новое правительство под руководством Яноша Кадара, просьба которого о вводе в действие советских частей должна дать правовую основу акции советского командования.
Диктор: В 13.55 революционный передатчик в городе Дудапентеле обращается с призывом к Организации Объединенных Наций на итальянском, французском, английском и немецком языках.
"Говорит последняя венгерская радиостанция. Сегодня утром в 3 часа 30 минут советские войска напали на венгерский народ. Мы просим Объединенные Нации немедленно помочь нам. Возможно, что вскоре наши передачи прекратятся, тогда вы нас больше не услышите. Мы замолчим, потому что нас убьют. Когда это случится - мы не знаем".
Диктор: 22 часа. В Нью-Йорке собирается Генеральная ассамблея Организации Объединенных Наций. Акция советского командования осуждается подавляющим большинством голосов. Советскому правительству предлагается вывести свои войска из Венгрии. Однако оно не подчиняется этому требованию и продолжает свою борьбу против венгерского народа.
Диктор: А сегодня? Сегодня мы можем подвести горестный итог: борьба венгерского народа за свободу раздавлена советскими танками.
Диктор: Но революции никогда не проходят бесследно, принесет свои плоды и трагическая борьба венгерского народа в эти страшные осенние дни. Придет время, рано или поздно, когда на всем просторе Восточной Европы и нашей страны снова загорится факел свободы!
Иван Толстой: Так излагали венгерские события дикторы Радио Свобода в 1956 году.
Андрей Гаврилов: Когда вы говорите, Иван, о том, каким шоком это было для людей старше нас и как это отозвалось, я не могу не привести мнение Иосифа Бродского. Я не нашел нигде цитаты соответствующей, но его друзья, его знакомые сохранили ее для нас в косвенном виде. Иосиф Бродский подавление Венгерского восстания в 1956 году считал намного более значимым событием, нежели знаменитый ХХ съезд КПСС с той самой речью Хрущева, с тем самым секретным докладом. Это мне представляется крайне интересным, потому что все-таки внутри страны доклад Хрущева это была как светлая бомба, как бомба, которая рассеяла тучи, казалось бы, и нужно было обладать проницательностью великого поэта для того, чтобы понять, что эта бомба, тем не менее, бледнеет по сравнению с черной и мрачной бомбой или с черной и мрачной тучей (не буду продолжать это дурацкое сравнение), которая накрыла Венгрию и надежды тех, у кого они появились после доклада Хрущева. Хочу сказать, что 6 ноября 56 года произошло событие (интересно, нам ведь наверняка не сообщали об этом, как же потом выкручивались наши комментаторы?) - Испания и Голландия отказались принимать участие в Олимпиаде в Мельбурне в знак протеста против ввода советских войск в Венгрию, а еще через три дня, 9 ноября 56 года, в знак протеста против вступления советских войск в Венгрию, французский писатель и философ Жан-Поль Сартр выходит из Компартии Франции.
Среди тех, кто покинул Венгрию в декабре 56 года, был великий композитор Дьёрдь Лигети - он вместе с женой сбежал в Австрию. Причем, здесь слово ''сбежал'' я говорю исключительно как похвалу ему: неизвестно, что с ним было бы, если бы он остался. Он был один из тех более чем двухсот тысяч человек, которые покинули пределы Венгрии после этого жестокого вторжения советских войск. И на следующий год, в 57 году он познакомился с величайшим композитором ХХ века Карлхайнцом Штокхаузеном и вместе с ним начал работать в области академической электронной музыки. Я не знаю, получили бы мы те произведения Лигети, которыми теперь гордится ХХ век, если бы он остался на территории Венгрии.
И, кстати, о музыке. Вы знаете, Иван, когда я пытался найти какие-нибудь свидетельства того, как события 56 года отозвались в мировой музыке, как ни странно, я нашел всего два — два свидетельства, два события, два концерта. В сентябре 58 года в Ленинградской филармонии состоялась первое исполнение Одиннадцатой симфонии Шостаковича. Официально эта симфония не имеет ни малейшего отношения к 56 году, она написана была после венгерских событий, вскоре после них. По свидетельству Соломона Волкова, во второй части он почувствовал (он присутствовал на премьере) противостояние простых людей и правителей, и казнь беззащитных людей была изображена с натуралистической точностью. ''Поэтика шока. Впервые в жизни я шел с концерта, думая не о себе, а о других. И поныне для меня главная сила музыки Шостаковича - именно в этом'', - пишет Волков.
На следующий год, в 59 году, те же самые музыканты, а именно Симфонический оркестр Ленинградской филармонии под управлением Евгения Мравинского, записали Одиннадцатую симфонию Шостаковича. Мы можем сейчас послушать фрагмент той самой второй части, которая так поразила Соломона Волкова.
(Музыка)
Иван Толстой: Продолжаем программу. Венгрия. Как называли между собою события 56-го года в то время – словом Венгрия или словом Будапешт? На этот вопрос отвечает переводчик Никита Кривошеин, подростком привезенный родителями из Парижа в Советский Союз после войны.
Никита Кривошеин: Это оба слова, которые привели меня к тому, что меня пришлось исправлять трудом. Поскольку оттепель, слякоть, оттепель - я хронологически располагаю в очень для меня четко обозначенный интервал времени. Многие считают, что это продлилось чуть ли не до снятия Хрущева, что это шло первые год или два брежневского правления, до того как Твардовский был удален из ''Нового мира''.
На самом деле все это не так. Оттепель - очень четкое, короткое, эфемерное существование во времени, она продлилась с марта 56 года, то есть с прочтения на закрытом заседании ХХ съезда КПСС доклада Хрущева о культе личности и его последствиях, до тех двух точек в пространстве, которые вы только что назвали - Будапешта и Венгрии. То есть до 23 октября 56 года. Несколько месяцев, и все. Можно даже сократить эти несколько месяцев, поскольку недели за две до 23 октября было выступление, опубликованное в центральной печати, Никиты Сергеевича Хрущева на приеме в посольстве КНР в Москве, это было 2 октября 1956 года, где он уже давал, как сейчас говорят, ''откат'' от своего доклада, и были первые реабилитационные намеки по отношению к Сталину. Уже после вступления советских войск 23 октября в Будапешт и повешения Надя ни о какой оттепели не было никакой речи, и никакие показы Пикассо в Пушкинском музее, и никакие эренбурговские тексты, и никакие «Тарусские страницы» уже тут ни при чем. Шел медленный, верный возврат к самоидентичности, к соответствию советского режима самому себе. Даже Фестиваль молодежи, который сейчас показывается по российскому телевидению как не глоток, а как контейнер кислорода, который таковым и воспринимался, конечно, который первым внес в сознание инфекцию незакрытой страны, иллюзии незакрытой страны, за этим фестивалем непосредственно (он был в начале августа 1957) и вплоть до начала 1959, по всему СССР, за исключением Среднеазиатских республик, прошла массовая волна арестов и осуждений молодой интеллигенции, и не только молодой интеллигенции, но и, что называется простых людей. Точной статистики у меня нет, но полагаю, что за эти несколько месяцев было упрятано около 10 тысяч человек. Это была повторная прививка после 1949 года, была настоящая волна репрессий. Вот как понимать Будапешт и Венгрию.
Иван Толстой: Никита, расскажите, пожалуйста, а что, собственно, случилось с вами из-за Будапешта, что это вообще за история была?
Никита Кривошеин: Она шла по нарастающей, шла крещендо, при том крещендо очень быстрого ритма. Люди сидели у еще тогда не глушимых приемников (пусть меня поправят, мне помнится, что глушилки были сняты тогда и вернулись потом), люди сидели у приемников, не отходя, круглосуточно. Одновременно и до Будапешта были Познань и Варшава, и во второй раз (в первый раз русской интеллигенции показалось, что большевизму конец вот-вот наступит с победой, после войны, была эта иллюзия, и ей даже поддался Пастернак, и многие поддались), и тут была иллюзия, что коммунизм кончается и обвалится уже окончательно, бесповоротно. Вот, что было, вот, к чему эта идея шла. Но это было преждевременно и пришлось после этого ждать 43 года, если я правильно считаю, до 21 августа 1991 года. Болезнь, агония были очень длительными. Может, эта длительность и есть цена той относительной бескровности, с которой произошел конец коммунизма.
Иван Толстой: О политических взглядах ленинградской молодежи 56 года размышляет правозащитник Борис Пустынцев, осужденный в ту пору за распространение провенгерской листовки. (Из программы Виктора Резункова 2011 года).
Борис Пустынцев: В молодежной среде тогда, как и во всем обществе, преобладала полная растерянность - люди были в большинстве своем, в подавляющем большинстве, не готовы к этим событиям. Сплошь и рядом даже члены одной семьи говорили: ''Да что ты говоришь! Какие там жертвы! Какие репрессии! Какие массовые репрессии!''. И настолько были не готовы, что этот 70-летний (к тому времени не 70 лет - меньше) тоталитарный режим все равно довлел над сознанием. И когда начались венгерские события, то, скажем, в отличие от 68 года, от чешских событий, в 56 году реакция была одна — задавить!
Виктор Резунков: А как поступала информация?
Борис Пустынцев: Информации вообще не было. Официальная информация - что в Венгрии происходит фашистский контрреволюционный путч, покушаются на завоевания трудящихся, естественно, подстрекают американские и прочие империалисты, но венгерский народ, опираясь на братскую помощь Советского Союза, справился с ним, и так далее. Мы, вот нас девять человек студентов, которые выпускали листовки, мы чувствовали себя тогда совершенно одинокими, поддержки никакой не было. Например, в Ярославле был такой Лазарянц, я с ним потом вместе сидел в лагере. Он на 7 ноября 1956 года в Ярославле вышел на демонстрацию, развернул плакат ''Руки прочь от Венгрии!''. Его не гэбисты задержали, не переодетые майоры, а толпа демонстрантов его схватила, избила и сдала в милицию. Потому что настроения были такие.
Иван Толстой: Я продолжаю разговор с парижанином Никитой Кривошеиным. Но я-то спросил о вашей персональной истории. Как для вас, персонально, Будапешт вдруг связался с вашей судьбой?
Никита Кривошеин: Тем, что уже до хрущевского доклада был возврат из лагерей массовый, появились иностранцы в Москве и у покойного моего друга по жизни и по схожести биографии Андрея Волконского и у меня возникли французские друзья, первые приехавшие стажеры Московского университета - Луи Мартинез, Жорж Нива, Мишель Окутюрье. Все они сейчас очень известные, каждый в своей специализации, слависты. С ними встречались отрыто, несмотря на частое нескрываемое наружное наблюдение, они бывали у нас в домах, через них мы встречались, и это было по тем временам все равно, что побывать на планете Юпитер, в посольстве Франции, в домах, в квартирах сотрудников посольства Франции на Кутузовском проспекте. И нас за это уже тогда не трогали, было только наружное наблюдение, даже не было вызовов. И когда возникло это 23 октября, вскоре был арестован мой близкий, ныне покойный друг московский поэт Леонид Чертков, которого приговорили к пяти годам за очень хорошие, такого гумилевского немножко вдохновения стихи. И арест Черткова на меня произвел такое впечатление, что как-то увязались Будапешт и желание оформить как-то свои чувства, и через одного из этих иностранных своих контактов я, понимая, что поступаю не конструктивно и не умно, вручил текст, сочиненной мною статьи, для левобуржуазной газеты ''Ле Монд'', которая тогда казалась все равно что ''Биржевые ведомости''. Этот текст был опубликован без моей подписи. Было приписано: ''По соображениям, которые понятны нашим читателям, мы не указываем фамилии нашего корреспондента из Москвы''. К тому времени, как мне уже потом стало очевидно, в комнате, которую в Невольном переулке снимал мой отец, вернувшийся из Тайшета, была установлена звукозапись, была она установлена потом и в той комнатке, которую я снимал после получения диплома. Ну, я понес заслуженное и неотвратимое наказание за эту глупость.
Иван Толстой: Как вы вели себя на первом допросе? Вы сперва упирались, отрицали?
Никита Кривошеин: Я упирался и отрицал не только на первом, но и на втором, и на третьем допросе. Эти допросы почти не прерывались в течение 48 часов, поскольку это был не арест, а задержание и, чтобы перейти к стадии ареста, нужно было хотя бы что-то серьезное. И, поскольку это первая моя сидка была (надеюсь, и последняя), то я поддался, и не я один (техники допроса впервые арестованного и рецидивиста - абсолютно разные), я поддался тому рассуждению, что лучше признать малое, чтобы отделаться от худшего. А поскольку обвинение было твердое — шпионаж, измена родине и все, что с этим связано - я подумал, что малая писанина о Будапеште и об арестах это не так уж плохо, как шпионаж. Но это было глупо с моей стороны, и я на третьем допросе эту статью сам признал.
Иван Толстой: А вы сейчас видите перспективу дальнейшего отрицания?
Никита Кривошеин: Нет, конечно, нет.
Иван Толстой: Рассказывал Никита Кривошеин, проведший в мордовских лагерях три года.
Одним из самых известных инакомыслящих, получивших срок за поддержку венгерского восстания был ленинградский математик Револьт Иванович Пименов. Еще в 1949 году он написал заявление о выходе из комсомола, после чего на некоторое время был помещён в психиатрическую больницу. В 1953 его исключили из комсомола и университета, затем, правда, восстановили.
В марте 1956 Револьт Пименов размножил на машинке хрущевский доклад на закрытом заседании XX съезда КПСС, снабдив текст своими примечаниями. В ноябре 1956 написал ''Венгерские тезисы''. После подавления восстания создал и возглавил подпольную организацию для борьбы с советским правительством, которая занималась самообразованием, писанием статей и размножением их в самиздате. Были и листовки. Пименов составлял бюллетени под названием ''Информация''. В состав организации входили ближайшие друзья Пименова — Эрнст Орловский, Ирина Вербловская, Игорь Заславский, группа из Библиотечного института (руководитель Борис Вайль), марксистская группа Ирмы Кудровой- Виктора Шейниса. Люди все впоследствии известные.
В марте 1957-го Пименова арестовали по по 58-й статье приговорили к 6 годам лишения свободы. Некоторые члены организации также были осуждены одновременно с ним. В Москве был осужден на 3 года и отец Пименова Иван Гаврилович Щербаков, ветеринар и врач-микробиолог.
Приговор в отношении Пименова и его товарищей был отменен Коллегией Верховного суда РСФСР ''за мягкостью'', и Ленинградский городской суд вынесен новый приговор: Револьт Иванович получил 10 лет и поражение в правах на три года, Борис Вайль — 6 лет, Ирина Вербловская и Игорь Заславский по 5 лет.
В нашей программе принимает участие жена Револьта Пименова Ирина Вербловская.
Ирина Вербловская: Револьт Иванович - человек очень разнообразный, очень непростой, очень оригинальный на самом деле, не оригинальничавший, а самобытный очень человек. Человек феноменально образованный – в случае затруднений с каким-то языком, он садился и выучивал язык без затруднений. Очень начитанный. И это, конечно, уже его выделяло в той среде, в которой он находился. Кроме того, он был человеком очень идейным, и его идеи в значительной степени опередили его время, и отсюда - все те сложности, какие у него сложились с советской властью.
Иван Толстой: Что можно сказать о тех корнях, из которых вырос весь комплекс его идей? Кто он был по-своему...
Ирина Вербловская: Происхождению?
Иван Толстой: По своему идейному происхождению.
Ирина Вербловская: Я, наверное, не имею права брать на себя смелость говорить о корнях, но если мы читаем Федора Михайловича, то, по-моему, там возникают некоторые ассоциации.
Иван Толстой: Вы с каким героем Федора Михайловича ассоциируете Револьта Ивановича?
Ирина Вербловская: Почитайте ''Бесы'', я не знаю.
Иван Толстой: Он был бес?
Ирина Вербловская: Я думаю, что да, в тех условиях - безусловно, так мне думается, потому что ''мы за ценой не постоим''. Но что понимать под этим? Когда мы говорим, что ''нам нужна победа, и мы за ценой не постоим'', то тоже еще вопрос: кто мы, какую цену мы готовы платить?
Иван Толстой: На вас Револьт Иванович принципиально сильно повлиял?
Ирина Вербловская: Думаю, что нет. Думаю, что больше повлияли те обстоятельства, в которые я, не без его участия, попала.
Иван Толстой: Каков был круг его близкого общения, кто были эти люди?
Ирина Вербловская: В основном, это были математики. Его общение не там, где он чувствовал себя мэтром, а там, где он чувствовал себя товарищем.
Иван Толстой: Они придерживались сходных идей?
Ирина Вербловская: Нет, у них было другое поле общения. Я вот успела сказать, что это был человек глубоко и широко образованный, но очень разнообразных интересов. Он писал пьесы, он писал стихи, по-моему, ужасные стихи были, но писал, вкладывался в это, исторические пьесы, переводы. Было, о чем поговорить и помимо этих самых злободневных политических тем. Просто время было очень интересное, вся молодость прошла до этого времени в условиях однотонных стопроцентно, в буквальном смысле слова - и в смысле цвета, и в смысле звука. А здесь - ключом забила жизнь.
Иван Толстой: Рассказывала первая жена Револьта Пименова и подельница Ирина Вербловская. Мы уже говорили, что для поколения шестидесятников венгерские события стали значительнейшей нравственной вехой. Специально для сегодняшней программы свои ''будапештские'' стихи 56 года прочел живущий в Бостоне поэт Наум Коржавин.
Наум Коржавин:
''Баллада о собственной гибели''
Я - обманутый в светлой надежде,
Я - лишенный Судьбы и души -
Только раз я восстал в Будапеште
Против наглости, гнета и лжи.
Только раз я простое значенье
Громких фраз - ощутил наяву.
Но потом потерпел пораженье
И померк. И с тех пор - не живу.
Грубой силой - под стоны и ропот -
Я убит на глазах у людей.
И усталая совесть Европы
Примирилась со смертью моей.
Только глупость, тоска и железо...
Память - стёрта. Нет больше надежд.
Я и сам никуда уж не лезу...
Но не предал я свой Будапешт.
Там однажды над страшною силой
Я поднялся - ей был не сродни.
Там и пал я... Хоть жил я в России.-
Где поныне влачу свои дни.
Иван Толстой: У нас есть еще одно голосовое свидетельство, причем, записанное не позднее, а прямо тогда же, в ноябре 56-го, более того, прозвучавшее в прямом эфире Радио Свобода (что было тогда редчайшим событием). Я имею в виду выступление младшей дочери Льва Толстого Александры Львовны в Нью-Йорке, в Мэдисон Сквер Гарден, перед многотысячной аудиторией. Александру Толстую представляет американский ведущий.
Александра Толстая: Солдаты, офицеры и генералы советской армии! Русские люди! Братья! Говорит Александра Толстая, дочь Льва Толстого, председатель Толстовского фонда. В мире происходят великие события — Польша, Венгрия борются за свободу. Русские солдаты! Где вы? С кем вы? Сознаете ли вы ту непобедимую силу, которая во все времена представляла из себя русская армия, армия, которая избавила русский народ от татарского ига, которая в 1812 году изгнала французов из России, сломала мощь Гитлера! С кем вы? С героями-венграми, которые, презрев страх, лишения, страдания, мученичество и даже смерть, с голыми руками пошли против своих поработителей? Или вы с врагами и палачами русского народа, которые вас принудили идти проливать кровь героев-венгров, борющихся за свою и вашу свободу? Вечная память этим героям освободителям!
Восстание венгров подавляется в потоках крови, но божественный дух свободы, любви к ближнему и правды жив, подавить его грубой силой, предательством, жестокостью, казнями, даже смертью нельзя. Русские воины, и в вас не погиб этот дух, желание борьбы за правду, за свободу, даже если это сопряжено с жертвами и страданиями. И если дух этот жив, неужели в вас не проснется сознание вашей богатырской силы и вы не прекратите зверское предательское избиение ваших братьев-венгров и не восстанете все как один за свободу против вот уже почти 40 лет царящего зла на нашей родине России? За свободу Венгрии и всех порабощенных стран мира!
Иван Толстой: Александра Львовна Толстая. Нью-Йорк, Мэдисон Сквэр Гарден. Запись Радио Свобода с нашего прямого эфира, ноябрь 56-го.
Андрей, вы обещали рассказать о втором музыкальном отклике на венгерские события.
Андрей Гаврилов: Второе событие, музыкальное событие, которое как-то связано с подавлением Венгерского восстания, честно говоря, меня изумило, может быть, изумило больше, чем то, что Одиннадцатая симфония Шостаковича имеет каким-то подтекстом реакцию на венгерские события. Потому что, честно говоря, меньше всего я ждал найти вот это.
Дело в том, что 6 января 1957 года на американском телевидении, в популярнейшем Шоу Эда Салливана (это то самое шоу, которое, можно сказать, потом дало путевку в жизнь битлам, успех на этом шоу означал успех во всем бизнесе, во всем мире, поэтому выступление на Шоу Эда Салливана всегда слушали и смотрели миллионы зрителей), так вот, 6 января у Эда Салливана выступал Элвис Пресли. Во время телевизионного эфира певец исполнил госпел, композицию ''Peace in the Valley''. Эд Салливан рассказал зрителям о том, что эта песня была выбрана Элвисом Пресли, поскольку он хотел выразить свою озабоченность по поводу подавления мятежа, направленного на подавление коммунистического режима в Венгрии. К счастью, и выступление Элвиса Пресли в Шоу Эда Салливана сохранилось, и оно издано и на компакт дисках, и на DVD, и потом еще он много раз пел эту песню. И вот давайте послушаем, потому что получается, что это чуть ли не единственный в музыкальном мире отклик на венгерские события 56 года.
(Песня)