Владимир Тольц: Максим Горький. Передача вторая. Ее ведет Владимир Тольц. А участвует в ней писатель Виталий Шенталинский, которому во времена горбачевской гласности Лубянка в соответствии с настроениями времени дозировано приоткрыла свои бумаги, касающиеся собратьев Виталия Александровича по писательскому ремеслу. Этот ранее строго засекреченный материал лег в основу историко-публицистической трилогии Шенталинского, сравнительно недавнее издание (отчасти переиздание) которой в свою очередь и послужило поводом для возникновения цикла передач, одну из которых вы сейчас слышите.
Напомню то, что я уже говорил в первой передаче этого цикла, посвященной Максиму Горькому. Мы не стремимся написать новый портрет "Буревестника революции" и «основоположника социалистического реализма». Наша цель скромнее, и, в соответствии с темой объявленного нами цикла программ, сводится к знакомству с творческим наследием Алексея Максимовича и связанными с ним материалами, сохранившимися в архивах ЧК-ГПУ-ОГПУ-НКВД и так далее, вплоть до нынешней ФСБ.
Если в первой передаче о Горьком мы в основном сосредоточились на лубянских материалах и операциях от начала создания в ЧК «горьковского досье», отразивших отношения Горького с советскими вождями и органами (в том числе, карательными), его связи с представителями разных слоев российского общества и зарубежными деятелями, его отъезд и пребывание в эмиграции, то сегодня в центре нашего внимания прежде всего последние годы жизни Алексея Максимовича и его загадочная, по определению современников и некоторых литературоведов, смерть 18 июня 1936 года.
Для начала стоит вспомнить, что Горький покинул советскую Россию в 1921. Как писали «горьковеды» советского времени, «в связи с возобновлением болезни и по настоянию Ленина уехал лечиться за границу». (Мы-то знаем теперь, что «настояние» вождя содержало угрозу репрессий). С 1924 г. «Буревестник революции» обосновался в уютном и поместительном гнездышке в Сорренто (Италия). В этом чудных местах в 50 с небольшим километрах от Неаполя, славящихся мягкостью климата и пышностью разнообразной растительности, и до него находили временный приют знаменитые деятели европейской культуры – Гёте, Байрон, Стендаль, Вагнер, Ницше, Ибсен. (В общем, планка как общественно-культурного, так и финансового стандарта была поднята на высший уровень.)
Как уже рассказывалось в предыдущей передаче, Лубянка не обделяла писателя вниманием и в этой итальянской дали. Его не только публиковали в СССР, но и внимательно прочитывали там то, что он вовсе не предназначал для публикации, следили за его корреспонденцией и связями, заботливо собирая информацию о его действиях и мыслях, перлюстрируя его письма, подшивая к «делу» все агентурные и зарубежные газетные сообщения о нем.
В 1928 по приглашению Советского правительства и «лично тов.Сталина» Горький ненадолго возвращается в страну Советов и совершает поездку по стране, во время которой ему показывают "достижения", которые нашли свое отражение в его цикле очерков "По Советскому Союзу". (Об этом мы еще поговорим сегодня тоже.) Там, в СССР, в государстве, страстным защитником и пропагандистом которого Алексей Максимович теперь являлся, с трудом и частыми ошибками при этом воспроизводя его полное название, многое изменилось. Но бдительное внимание Лубянки к «Буревестнику» не ослабло. Можно сказать, несколько изменился за годы жизни за рубежом и сам Горький. В 1931 он навсегда возвращается в Советский Союз.
Виталий Шенталинский пишет:
"…настал час, когда Горький после почти семилетнего отсутствия снова увидел Россию, когда, по словам Луначарского, его «восторженно схватил в свои гигантские объятия победоносный пролетариат».
Первые поездки его на родину были парадно-ознакомительными – он проводил здесь лето, а осенью неизменно возвращался в Сорренто. Дом в Москве для него подыскал сам Сталин, – построенный в начале века для миллионера Рябушинского роскошный особняк в стиле модерн на Малой Никитской, неподалеку от Кремля, сразу стал своего рода общественным и культурным центром, местом контакта власти с творческой интеллигенцией. Кроме того, Горькому были выделены две огромные комфортабельные дачи со специальной охраной – в Крыму и в Горках, под Москвой.
Владимир Тольц: В своей книге «Горький: новый взгляд» литературовед, профессор Лидия Спиридонова публикует секретный лист хозяйственных расходов 2-го отделения административно-хозяйственного управления (АХУ) НКВД:
«По линии Горки-10. По данному объекту обслуживалось три точки: дом отдыха Горки-10, Мал. Никитская, дом в Крыму “Тессели”. Каждый год в этих домах производились большие ремонты, тратилось много денег на благоустройство парков и посадку цветов, был большой штат обслуживающего персонала, менялась и добавлялась мебель и посуда. Что касается снабжения продуктами, то все давалось без ограничений.
Примерный расход за 9 месяцев 1936 г. следующий:
а) продовольствие, руб. 560 000
б) ремонтные расходы и парковые расходы, руб. 210 000
в) содержание штата, руб. 180 000
г) разные хоз. Расходы, руб. 60 000. Итого: руб. 1 010 000
Кроме того, в 1936 г. куплена, капитально отремонтирована и обставлена мебелью дача в деревне Жуковка №75 для Надежды Алексеевны [это невестка Горького]. В общей сложности это стоило 160 000 руб.».
Владимир Тольц: Биограф Горького Павел Басинский сопоставляет этот документ для его понимания со следующими сведениями: рядовой врач получал в то время около 300 рублей в месяц. Писатель за книгу — 3000 рублей. Годовой бюджет семьи Ильи Груздева, первого биографа Горького, составлял около 4000 рублей. По мнению Басинского, «семья Горького в 1936 году обошлась государству примерно в 130 000 рублей в месяц...»
Но вернемся к трилогии Виталия Шенталинского. Поскольку горьковские ее главы основаны в значительной мере на информации, почерпнутой из следственных дел арестованных в 1937-м в качестве участников контрреволюционного заговора бывшего главы НКВД и Главного управления Госбезопасности Генриха Ягоды, (ныне это дело опубликовано), секретаря Горького Петра Крючкова и критика Леопольда Авербаха, нужно, наверное, хоть коротко рассказать об этих, скажем, не чужих Горькому людях.
Генрих Григорьевич Ягода – уроженец Рыбинска, того самого Рыбинска, где в пору, когда Ягода уже находился на чекистском Олимпе, учился в речном техникуме его будущий преемник Юрий Андропов. Отец Генриха был двоюродным братом отца будущего главы ВЦИКа Якова Свердлова. А младшего брата Якова – Зиновия, когда тот порвал с иудаизмом и ушел из семьи, усыновил Алексей Максимович. Получается, что Ягода и Горький оказались как бы дальними родственниками. Но не это оказалось главным в их тесных отношениях. Важнее было давнее знакомство и землячество. Последнее в ранние советские времена было конечно не столь значимым, как во времена власти «питерских» и членов кооператива «Озеро», и было слабее даже доминации «днепропетровских» при Брежневе и кавказских выходцев при Сталине. Однако и в ранние 1920-е земляческие связи внутри советской элиты ОКАЗЫВАЛИСЬ весьма существенными. Ягода – один из главных создателей ГУЛАГа, умел произвести впечатление не только на начальство. Встретившийся с ним в 1935 Ромэн Роллан записал в дневнике:
«Загадочная личность. Человек по виду утончённый и изысканный. Но его полицейские функции внушают ужас, он говорит с вами мягко, называя чёрное белым, а белое чёрным, и удивлённо смотрит честными глазами, если вы начинаете сомневаться в его словах».
Владимир Тольц: Молодой в сравнении с Горьким и даже Ягодой литературный критик и функционер Леопольд Леонидович Авербах тоже был «из своих», из нижегородских. Сын сестры Якова Свердлова. А сестра его Ида замужем за Генрихом Ягодой, который в свою очередь небезуспешно ухлестывал за снохой Горького Надеждой Пешковой. Алексей Максимович, и сам питавший к красавице-снохе отнюдь не отеческие чувства, а следом и все домашние звали ее «Тимошей».
Ну, а о Петре Петровиче Крючкове я уже рассказывал. – Секретарь Горького, особо доверенный у него человек. Секретный агент ГПУ – связь с Ягодой лично и, как пишут, через упоминавшегося в наших передачах следователя Николая Шиварова. Любовник невенчанной жены Горького – Марии Андреевой. Домашнее прозвище - ПеПеКрю.
Шенталинский пишет:
"Будучи сам агентурой Сталина, Ягода завел у Горького и собственную агентуру. Следующее звено в цепочке Сталин – Ягода, безусловно, Петр Петрович Крючков.
Это был облысевший блондин небольшого роста, курносый, коренастый, упитанный, носивший пенсне. Знавшие его отмечают еще кольцо с ценным александритом, которое он постоянно носил. Камешек тот имел свою историю. Когда-то он был привезен Горькому с Урала и подарен им своей второй жене – Марии Федоровне Андреевой. Потом александрит перекочевал от хозяйки к Пе-пе-крю – у нее он тоже одно время секретарствовал.
Сотрудничая с Горьким с 1918 года, Крючков постепенно забирал в свои руки общественные, литературные и издательские связи писателя, так что стал в конце концов не только его канцелярией, но как бы и двойником, часто подменяя его и выступая от его имени во множестве дел. И надо отдать должное, этот умный и аккуратный человек сделал для Алексея Максимовича очень много полезного, стал ему и в рабочем, и в житейском плане просто необходим.
Неизвестно, был ли связан Крючков с Органами до знакомства с Ягодой, но после его двойная роль несомненна. Уже будучи в тюрьме, на следствии, он рассказал, что вплоть до ареста Ягоды постоянно бывал у того на квартире, а в выходные дни и на даче. Часто встречались они и у Горького. «Установились дружеские отношения», – говорит Крючков, смысл и характер дружбы секретаря писателя и главы Лубянки прозрачен.
– А в здании НКВД вы встречались с Ягодой? – спросил его следователь.
– Примерно пять-шесть раз в год я бывал у Ягоды в его служебном кабинете.
– По каким делам вы ходили к нему на службу?
– Часто я ходил к нему в связи со своими поездками в Италию, к Горькому. И иногда за деньгами.
– Какими деньгами?
– Например, в 1932 году Ягода по своей инициативе передал мне четыре тысячи долларов для покупки за границей машины для Горького. В 1933-м Ягода предложил мне две тысячи долларов (хотя я не просил), мотивируя это тем, что нам, мол, не хватает денег для ликвидации дачи в Сорренто. Деньги эти я взял, без расписки...".
Владимир Тольц: Вот такая, семейная, можно сказать, компания. И это лишь трое, присматривавших за «Буревестником революции» в его золотых клетках. Их, опекунов, наблюдателей, агентов и осведомителей было куда больше.
После выхода в эфир нашей первой передачи о Горьком один из слушателей написал мне: «А что с ним так носились, с этим стариком-реэмигрантом? Столько слежки и столько почета? Столько денег на него потратили…» Отвечая, я попытался быть максимально понятным этому, видимо очень молодому человеку: Тогда не было телевидения – ни Первого канала, ни Российского – ни какого. И справедливо это или нет – важную роль в идеологической обработке населения власть возлагала на литературу. Но писатели, и литература тоже были разные. И Горький представлялся наиболее подходящей фигурой для сплочения и руководства ими на модернизированной организационной основе, предусматривающей тотальный контроль власти за литературным процессом и литературной продукцией. А разделившиеся на группы, направления и течения литераторы представлялись тут помехой. Леонид Леонов вспоминал:
"Однажды у Горького мы пили вместе за одним столом. И вот Ягода тянется ко мне через стол, пьяный, налитый коньяком, глаза навыкате, и буквально хрипит: «Слушайте, Леонов, ответьте мне, зачем вам нужна гегемония в литературе. Ответьте, зачем нужна?» Я тогда увидел в его глазах такую злобу, от которой мне бы не поздоровилось, если б он мог меня взять. Но не мог тогда…".
Владимир Тольц: Подкупали Горького не только деньгами и льготами. Подкупали лестью. (Писатели к этому особо уязвимы.) В его честь переименовывали улицы (Тверскую в Москве, например), его именем называли Парки культуры и институты (например, Литинститут в той же Москве) самолеты и пароходы, города и поселки. Карел Радек, поплатившийся позднее за свои хохмы жизнью, пошутил:
«Мы назвали именем Максима Горького парки, самолеты, улицы, колхозы. Предлагаю всю нашу жизнь назвать Максимально Горькой».
Владимир Тольц: А писатель Михаил Пришвин, снисходительно ценимый властью за безобидные сочинения о природе и зверушках, тайно записал в дневнике свои наблюдения за трансформациями в мире двуногих:
«Увидал своими глазами на Тверской, что она не Тверская, а Горькая; и потом услыхал, что и дело Станиславского (Худ[ожественный] театр) тоже стало "им. Горького", и город Нижний — теперь Горький. Все кругом острят, что памятник Пушкина есть имени Горького, и каждый из нас, например я, Пришвин, нахожу себя прикрепленным к имени Горького: "Обнимаю Вас, дорогая, Ваш M. Пришвин им. Горького"».
Владимир Тольц: А через месяц после всех этих переименований и награждения Горького орденом Ленина в роскошном особняке, выстроенном Шехтелем для миллионера Рябушинского, срочно к тому времени отремонтированном и переименованном в печати в «квартиру Горького» состоялась встреча Сталина и других руководящих товарищей (Молотова, Ворошилова, Бухарина и Постышева) с писательским партактивом. Вкусив роскошных яств, от изобилия которых, как и от количества отменной выпивки, партийные мастера печатного слова ошалели, вождь обратился к ним с речью.
"Мы имели: с одной стороны борьбу литературных групп, с другой стороны грызню между собой коммунистов, работавших в этих литературных группах.<..>
Кому это нужно? Партии это не нужно. Значит, с одной стороны, у вас была грызня и травля неугодных вам писателей. С другой стороны, тут же рядом с вами росло и множилось море беспартийных писателей, которыми никто не руководил, которым никто не помогал, которые были беспризорными. А между тем партия поставила вас в такое положение, которое обязывало вас не только заниматься собиранием литературных сил, но вы должны были руководить всей массой писателей. <..>
Вы должны были создать единую сплоченную коммунистическую фракцию, чтобы перед лицом этого океана беспартийных писателей фракция выступила единым сплоченным фронтом, единым крепким коллективом, направляя вместе с ними литературу к тем целям, которые ставит перед собой партия <..>".
Владимир Тольц: Я обращаюсь к Виталию Шенталинскому: через неделю в том же особняке на Малой Никитской состоялось еще одно выпивание вождей с писателями. На сей раз пригласили и беспартийных. Если коротко, в чем был смысл этих встреч? Чем отличалась первая от второй? И каков был их результат?
Виталий Шенталинский: Коротко ответить трудно, потому что на первой встрече собрали только писателей-коммунистов, партактив. Это была репетиция. А вот 26 октября 32-го в доме на Малой Никитской у Горького состоялась знаменитая встреча вождей и писателей. И она вошла в историю, потому что заложила основы будущей организации литературы и определила политику литературы на много лет вперед.
Вот тут интересно, кого не позвали, кого не было на этой встрече. Вот здесь нет Ахматовой, ни Мандельштама, ни Пастернака, ни Платонова, нет Булгакова, Бабеля, Андрея Белого, Николая Клюева, Бориса Пильняка. Всех, кого мы сегодня считаем гордостью, славой нашей литературы. Зато было много просто талантливых, хороших и разных, но только своих. Отбор был по этому принципу. Еще больше было функционеров и деятелей от литературы, у которого талант не требовался. И все они с обожанием смотрят на кремлевских вождей.
Там сначала решали организационный вопрос, кому и как руководить литературой, мирили раповцев и оргкомитетчиков.- Как нам собрать лучше писателей в один колхоз и, главное, задать им направление, руководящую идею. ..
И вот там прозвучала устами мудрого Сталина, самая передовая и невиданная теория была предложена – соцреализм. Существуют почти протокольные записи этой встречи критика Корнелия Зелинского. Она сейчас нам очень помогает восстановить события. И вот дословно, как простенько и как лукаво сформулировал новый творческий метод Сталин. Он сказал так: "Если художник будет правдиво изображать жизнь, он покажет то, что ведет ее к социализму. Вот это и будет социалистический реализм". Так до сих пор никто и не выяснил, что это за овощ и с чем его едят.
***
Владимир Тольц: Для тех, кто подключился к нам только что, поясню, что в эфире вторая из передач, посвященных многообразным связям и отношениям А.М.Горького с советскими сыскными и карательными органами – ВЧК, ОГПУ, НКВД. На материалах этих органов в значительной мере основана документально-публицистическая трилогия принимающего участие в нашей передаче писателя Виталия Шенталинского. Отвечая на мой вопрос о встречах литературных активистов с советскими вождями в октябре 1932-го года, Виталий Александрович остановился на сформулированном тогда Сталиным определении «социалистического реализма». Сейчас я попрошу его продолжить рассказ об этом выступлении вождя.
Виталий Шенталинский: Главное, чем он покорил, Сталин писателей в тот вечер – он назвал их "инженерами человеческих душ". Это все заметили, раззвонили во все колокола. Не заметили они другое, он сказал так: "Вы тоже производите товар, очень нужный нам товар, интересный товар – души людей". Сразу, конечно, напрашивается "продать душу дьяволу". Дьявол проговорился: раз душа – товар, стало быть покупается и продается. Все обратили внимание на "инженеров человеческих душ", а самое страшное пропустили мимо ушей, потому что не понимали, в какое общество они попали и что они продают свои души оптом и в розницу любому черту на три поколения вперед. Так выразился Осип Мандельштам однажды.
Вообще говоря, это был такой спектакль, такая эпохальная живописная сцена! Подумать только: писателей допустили до самого трона, да еще выпили с ними на брудершафт. Что тут началось, когда выпили! Владимир Луговской, например, блестяще, но неприлично долго читал свои стихи, никак не могли его остановить. Леонид Леонов все приставал к Сталину с дачами, просил дачи, так что тот пообещал писателям целый писательской городок.( Мы знаем тот городок - Переделкино, где, кстати, у Леонова и была дача.) Фадеев все время запевал. Сначала он запел "Шумел камыш", потом "Вышла Дуня за ворота".
Вообще очень много было забавного, но было и страшное. Это когда Владимир Зазубрин, сибирский писатель, вдруг выступил против цензуры. Он сказал, что хватит лакировать вождей и некстати перешел на личность Сталина. Он заговорил сначала о простоте Сталина, потом о его рябом лице и вдруг начал сравнивать его с лицом Муссолини. А Сталин сидел насупившись, и никто не знал, что делать.
Но больше всех отличился подвыпивший прозаик Георгий Никифоров. Когда провозгласили "Выпьем за товарища Сталина!", тут произошло нечто ужасное: Никифоров как раз сидел напротив Сталина, вдруг он вскакивает, и окончательно расхрабрившись, вдруг кричит: "Надоело! Миллион сорок семь тысяч раз пили за здоровье товарища Сталина. Наверное, и самому Сталину это надоело". Мертвая тишина. Поднимается Сталин, смотрит иронически, но недобро, протягивает руку своему визави через стол и пожимает кончики пальцев: "Спасибо, Никифоров. Правильно, надоело уже".
Пройдет всего несколько лет и каждый четвертый из участников этой памятной встречи у Горького окажется в тюрьме. Многие будут расстреляны, и конечно, Зазубрин будет расстрелян, и наивно неосторожный Никифоров…
Владимир Тольц: А что же Горький, восседавший в центре этих охмелевших от лицезрения вождя (ну, и спиртного, конечно) литературных функционеров, сексотов и чекистов – новой, так сказать, «интеллектуальной элиты»? - С тех пор, как он покинул в 1921-м молодую республику Советов и ЧК, ощерившуюся террором не только против интеллигенции, за которую он искренне тогда вступался, но и против всего народа, который, особенно крестьянство, Горький тогда очень недолюбливал, Буревестник сильно изменился в своем курортном эмигрантском далеке, заботливо проплачиваемом Лубянкой. Изменился в своем отношении к уцелевшим в изгнании соотечественникам, прежде всего к интеллигенции.
Виталий Шенталинский приводит подчеркнутую в письме Горького писательнице Богданович фразу:
«Бывший благородный русский человек расскажет Вам, как он зарабатывал в Париже деньги тем, что публично совокуплялся с бараном. Ох, если бы Вы знали, какая гниль и пакость русские эмигранты... И до чего они злы. Ну и черт с ними, скоро вымрут».
Владимир Тольц: А в выданном Шенталинскому на Лубянке другом письме, адресованном в начале 1928-го писателю Всеволоду Иванову, Буревестник, уже надумавший окончательно вернуться в советскую Россию, писал:
" Дорогой друг...
Подлинная причина, почему однофамилец Ваш (речь идет о поэте Вячеславе Иванове) отказался печатать стихи в «К<расной> н<ови>», конечно, – опасение скомпрометировать себя в среде «благомыслящих людей». Если б он оскоромился сотрудничеством в журнале Вашем, – эмигранты отгрызли бы ему пальцы, уши и нос. И даже еще что-нибудь.
Они тут совсем выживают из ума: Сергей Булгаков написал книгу о «Бестрепетном зачатии». Евлогий вместе со Струве выдумывают новую религию, присовокупляя к Троице – Софию-премудрость, и т. д. Но боготворчество не мешает им зверски ненавидеть друг друга".
Владимир Тольц: Изменилось и отношение Горького к Западу, где столь комфортно при финансовой поддержке из СССР он прожил десяток лет своей жизни:
«Капитализм насилует мир, как дряхлый старик молодую, здоровую женщину, оплодотворить он ее уже не может ничем, кроме старческих болезней».
Владимир Тольц: Или вот – про Америку, где он некогда с Андреевой неудачно собирал деньги на русскую революцию:
«Никогда еще количество сумасшедших не было так велико в Америке, как сейчас. Один видный психиатр высчитал, что, если распространение душевных заболеваний будет и впредь идти тем же темпом, через семьдесят пять лет [то есть к 2008 году, отсчитывая от времени написания Горьким цитируемого текста.] половина всего населения С.Штатов будет сидеть в сумасшедших домах, а другой половине придется работать на их содержание».
Владимир Тольц: Гораздо меньше изменилось за годы эмиграции отношение Горького к русскому народу. В другом, хранившемся в лубянском архиве письма, адресованного уже упомянутому писателю Всеволоду Иванову:
"Очень удивлен Вашими словами: «Мучительно тяжело понять и поверить, что русский мужик не христианин, не кроткий Богов слуга, а мечтательный бандит». Не ожидал, что Вы можете так думать и что для Вас приемлема литературная идеализация народниками крестьянства. Я этим никогда и не болел, хотя меня народники усердно воспитывали именно в этом направлении. Более того, я вообще органически не понимаю, как можно идеализировать нацию, массу, класс. Я плохой марксист и слагать ответственность за жизнь с личности на массу, коллектив, партию, группу – не склонен.
Кроме того, я знаю, что зерно перца энергичнее пригоршни мака. И мне кажется, что было бы и не искренно, и смешно, если бы я думал иначе. Не стану, разумеется, отрицать, что мужик – бандит, хищник, анархист, но думаю, что быть ему таковым уже недолго. Бандит и анархист он потому, что издревле не верит в прочность социального бытия своего, от неверия и «мечтательность». Лично я и не желаю ему такой веры, ибо – не те времена, чтобы веровать".
Владимир Тольц: Думаю, показательно, что когда в 1929 Горький приехал в СССР, он через неделю после приезда выступил с большой речью на 1-й Всероссийской конференции крестьянских писателей. Там он о народе и крестьянстве говорил совершенно противоположное. Что это? Очередная перемена взглядов? Или конъюнктурное «встраивание» в советскую действительность?
А еще через несколько месяцев, в ноябре в «Правде» была опубликована статья Горького «Если враг не сдается — его уничтожают», в которой писатель призвал к репрессиям против крестьян, сопротивляющихся коллективизации.
Об этом приезде Горького Виталий Шенталинский рассказывает:
Виталий Шенталинский: В 1929-м специально для Горького была организована поездка на Соловки. К его приезду там подготовились: политических узников перевели в другой конец острова, куда Горького не возили. Его встречали почти исключительно уголовники, которые изображали полнейшее довольство судьбой. Позже был спектакль.
Горький пробыл там всего одни сутки. Он написал очерк "Соловки", в основном это пейзажи, история монастыря. Многие отмечают, что он умел делать глухое ухо, когда это было выгодно, он как бы не видел и не слышал, отключался. И в книге отзывов он оставил запись, она сохранилась: "Об изумительной энергии людей, которые являются зоркими стражами революции, вместе с тем умеют быть замечательными творцами культуры". Разумеется, он так говорил о чекистах.
И все же Ягода был недоволен: нет прославления, для чего посылали классика? И даже Горький в письме ему извинялся: "Да я по памяти писал. Ведь все мои заметки пропали". Как пропали? Есть свидетельства от соловчан, что он собирал жалобы от заключенных. Но как вспоминает его невестка, два чемодана Горького были потом похищены. И один из них чекисты нашли, вернули Горькому. И когда тот открыл чемодан, то там вместо бумаг оказалась коробка с пеплом. Надо оценить наглость чекистов: имей в виду, хоть ты и классик всемирно известный, но в наших руках, и мы можем сделать с тобой все, что угодно.
Владимир Тольц: Скажите, эту поездку группы писателей по Беломоро-Балтийскому каналу тоже Горький организовывал или нет?
Виталий Шенталинский: Нет, это организовывали органы, но с благословения, конечно, Горького. Он как бы вел всю эту затею и выпуск книги "Беломорканал", одобрял. Он был на канале Москва-Волга и пустил даже слезу там, сказал: "Черти драповые, вы сами не понимаете, что вы делаете". Расчувствовался героическими усилиями чекистов по перековке людей.
Владимир Тольц: Сентиментальную и несколько театральную слезливость Буревестника отмечали многие. Николай Валентинов (Вольский), социал-демократ, намного переживший в эмиграции своих былых друзей Ленина и Горького, вспоминал:
"Странной чертой у него была слезоточивость, абсолютно не вяжущаяся с его общим характером, чуждым сентиментального или сострадательного нытья. Однажды, сидя у нас в Москве в 1915 г., он рассказывал, что русские солдаты принуждены были идти в атаку против немецких траншей, не имея особых ножниц, чтобы разрезать проволочные заграждения у траншей. <…>Горький рассказывал, и крупная слеза катилась из его правого глаза. Помню, на меня и на мою жену рассказ Горького произвел сильное впечатление. Он вытер слезу и молчал. И мы молчали. И после этого рассказа ни о чем говорить уже не хотелось. Дня через три после этого Горький снова был у нас. <…> Горький повторил свой рассказ, и снова слеза скатилась на его щеку. На обоих Тарасевичей и рассказ, и слеза, конечно, произвели большое впечатление. У меня и моей жены оно уже ослабело. Через три недели, приехав в Петербург, я был вечером у Горького. За ужином у стола сидело помимо семьи Горького человека четыре. <…> Горький опять рассказывал о солдатах, корчащихся перед смертью на проволочных немецких заграждениях, и опять появлялась слеза. Должен признаться, что на сей раз горьковское описание оставило у меня уже неприятный осадок".
Владимир Тольц: Вернемся к окончательному переезду Горького в СССР. Апофеоз парадных встреч и речей, череда переименований, о которой я уже говорил: Горький всюду - от названий парков, улиц и колхозов до картин советских живописцев. Одну из них описал работник МГК ВКП(б) Соловьев:
«Были на выставке картин, посвященных Красной Армии. Хороши картины Грековской школы, <…> привлекают внимание две новейшие картины: т. Сталин и Ворошилов на фоне Кремля обозревают Москву и вторая — Ворошилов и Горький в тире. Живые — на выставке, это ново. Зрители относятся по-разному. Одни восхищаются, другие иронически усмехаются, третьи пожимают плечами. Что думают, ничего не говорят».
Владимир Тольц: Или вот – заметка в «Вечерней Москве»:
«Больше 20 лет парикмахер Григорий Абрамович Борухов делал опыты по выделке гобеленов из человеческого волоса. В последние годы работа т. Борухова увенчалась блестящих успехом. Высокохудожественные гобелены "Ленин", "Взятие Зимнего дворца", "Горький", "Бухарин" и другие приобретены различными общественными и государственными организациями».
Владимир Тольц: В ноябре 1931-го сам Сталин, прочитав юношескую поэму-сказку Горького «Девушка и смерть», записал знаменитое: «Эта штука сильнее, чем "Фауст" Гете (любовь побеждает смерть)».
В общем, Буревестник на самом верху советского политического Олимпа. Столь высоко, что уже упомянутый в этой передаче Михаил Пришвин, тайно ликуя в своем дневнике по поводу опалы нелюбимого им Демьяна Бедного, записывает:
«Свершилось падение Демьяна. Вот слава-то богу! Редко ведь сукины дети достигают такого высокого положения. Говорят, из Кремля чуть-чуть не выперли... В конце концов, становится забавно глядеть, как все непременно падают. Интересно, как кончится Горький, успеет умереть до падения или тоже рухнет».
Владимир Тольц: Ответ на пришвинский вопрос мы теперь знаем. Но почему столь высоко политически вознесли на финишной прямой Горького?- Этот несколько риторический вопрос я задаю Виталию Шенталинскому.
Виталий Шенталинский: Мы уже говорили об этом в первой передаче, что он был в плотном кольце органов, которые следили буквально за каждым его шагом. Такая золоченая клетка, в которую он попал. Если подытожить эту мысль, почему он так много значил для власти и почему вся история жизни и смерти так крепко и смертельно связана с властью и органами, то можно сказать: в отличие от Ленина, которому Горький мешал и который спровадил его за границу, Сталин как раз очень нуждался в Горьком, и он наоборот притягивал писателя к себе буквально на аркане, вытащил из Италии. Дьяволу требовался адвокат, Сталину требовался авторитет, который оправдал бы его перед судом истории. Все-таки всемирно известный народный писатель, друг Роллана, Тагора, Уэллса, почти всех знаменитостей того времени… Целое министерство, целое идеологическое управление. Он нам нужен, пусть нас оправдает и прославит на всю страну и на весь мир.
И конечно, начальник в литературе тоже требовался, главный надсмотрщик. Легче ведь управлять всей этой разношерстной гнилой и недисциплинированной публикой.
Владимир Тольц: Горький как начальник над литературой, если сравнивать его, допустим, с последующими начальниками, их ведь было немало, чем он отличался от всех своих последователей на этом посту?
Виталий Шенталинский: У Фадеева, Симонова, Федина не было, конечно, такого культа личности в литературе и в стране, как у Горького. Горький по значению, по значимости, по громкости имени было второе лицо после Сталина, а в идеологии и в искусстве, культуре это было первое лицо. Все те последующие были все-таки чиновники, и они не были столь талантливы, у них не было авторитета большого писателя талантливого, чего нельзя отнять у Горького.
Владимир Тольц: Ну, и наконец – я вновь обращаюсь к Виталию Шенталинскому, - смерть Горького. Есть несколько версий ее, в т.ч. и та, которая исходила от власти, которой он был так нужен: его-де убили враги этой власти. Есть и другие – сама власть его и убила (так до сих пор считают некоторые, в том числе наследники Алексея Максимовича). А вы что скажете?
Виталий Шенталинский: Есть семь версий смерти Максима Горького, до сих пор не утихают страсти, спорят. По официальной сталинской версии смерть Горького – это злодейское убийство, часть глобального замысла правотроцкистского блока. Это процесс 38-го года. Действующие лица главные там Бухарин, Рыков, Ягода, заочно Троцкий. И цель там такая: свергнуть Сталина и завладеть властью. Поскольку Горький преданнейший друг вождя, значит он мешает, значит должен быть устранен.
На самом деле Сталину просто нужен был новый виток репрессий, чтобы усилить свое единовластие, крепче взять в руки страну. И в этом замысле надо было разделаться с врагами, а в процессе было слабое место: много злодеев, а жертва была только одна – Киров. И тут Сталину пригодились случившиеся в последнее время смерти, целая череда смертей – Куйбышев, Менжинский, Горький, его сын. Они тоже все были объявлены жертвами. Смерть Максима в 34-м году – это как прелюдия.
Владимир Тольц: Вы имеете в виду Максима – сына Алексея Максимовича?
Виталий Шенталинский: Любимого сына, единственного сына. Он умер, проболев всего несколько дней. И мало кто поверил в его естественную смерть. Молодой, здоровый и вдруг в одночасье от обычной простуды гибнет.
На основе изучения всех этих материалов следственных дел я все-таки пришел к тому выводу, что его смерть была организована, и лечили не так, и нарочно студили, и так далее. но никаких политических причин убивать Максима, конечно, у Ягоды не было. Была личная причина, которая уже известна – это влюбленность Ягоды в Тимошу. Он играл роль Яго. Он безумно был в нее влюблен, надо было устранить соперника. И сам он, кстати, не хотел об этом говорить на открытом процессе, а потом признался уже на закрытом заседании, что причина была личная, причина убийства Максима.
Вообще смерть Горького – это тоже спектакль.
Владимир Тольц: Минутку, давайте подведем промежуточный итог: Сталин Горького не убивал и органы, так считаете вы,тоже. Но [Сталин] использовал его кончину. Вы же полагаете, что Ягода был виновником смерти умершего после выпивки и заснувшего на лавочке Максима. Понятно. Теперь давайте другие версии вначале рассмотрим. - Семь версий смерти Алексея Максимовича Горького, мы ведь рассмотрели не все…
Виталий Шенталинский: Мы рассмотрели не все, но во всех версиях, которые до сих пор предлагались, было очень много домыслов и не было главного – документа, подлинного медицинского документа, истории последней болезни Горького.
Мне как раз в моих поисках, когда мне показывали разные материалы на Лубянке, касающиеся жизни Горького, удалось открыть эту тетрадку, оказывается, она хранилась на Лубянке. Это документальная хроника последних дней, часов, даже минут писателя, сшитые простым нитками фотокопии тетрадки, - до сих пор она не была известна горьковедам, - исписанная лечащим врачом Горького Львом Григорьевичем Левиным. Документ непреложно достоверный. И когда мы раскрываем эту историю болезни, то видим, что правильный диагноз был установлен своевременно, что не раз собирались консилиумы лучших врачей, там и даты, и фамилии, все указывается. Принимались самые решительные меры для спасения уже безнадежно изношенного, разбитого болезнью горьковского организма. То есть лечили они правильно, а не убивали Горького врачи. Но все было спрятано.
Что стоило следствию заглянуть в эту историю болезни? Возможно, заглянули и спрятали тут же записи врачей подальше, потому что они не поддерживали, а опровергали официальную линию. И вот держали там этот замечательный документ до времен перестройки.
А почему на суде врачи заявили, что, мол, убийцы Горького, тут, я думаю, объяснять не надо. Под пытками, как и многие другие тысячи жертв террора, говорили все, что угодно.
Сегодня эти врачи реабилитированы. Была проедена недавно специальная медицинская экспертиза, пришли к выводу, что и диагноз, и лечение были правильными, смерть была естественная. Вещие слова произнес такой революционер Христиан Раковский, он был осужден на том же самом процессе, меня поразила эта фраза: "Я напишу заявление с описанием всех тайн мадридского двора – советского следствия. Пусть я скоро умру, - пишет Раковский, - пусть я труп, но помните – когда-то и трупы заговорят". Ну вот, трупы заговорили.
Владимир Тольц: Тогда последний, пожалуй, вопрос, возвращающий нас к теме Лубянки. Лубянка не только внимательно следила за Алексеем Максимовичем, но и по указанию власти использовала его, - как его жизнь, так и его смерть. Скажите, а Горький тоже ощущал на себе эту "золотую клетку"? Он понимал, где он сидит и в каких отношениях с Лубянкой он находится? Каковы были его чувствования, резоны в этих отношениях, его мысли по этому поводу?
Виталий Шенталинский: Я думаю, он трагически все понимал. Иногда он проговаривался, говорил, что загнали как медведя в берлоге.
Дело в том, что он попал в золоченую клетку, он сам ее выбрал, но он уже из нее выбраться не мог. Потому что без опоры на власть и органы, без их поддержки Горький в Советском Союзе просто бы не выжил, он бы мгновенно потерял свое положение, благополучие, и жизнь потерял бы.
А если бы он не вернулся, стал эмигрантом, не поддержал советскую власть? Она бы сделала все, чтобы на родине этого писателя просто-напросто забыли бы, если не хуже – зачислили бы во враги, как это было с Буниным.
Горькая судьба эмигранта его тоже не тешила. И оставалась только золоченая клетка, и он ее выбрал, но выбраться из нее не смог. И трагичность и безнадежность своего положения, мне кажется, видна из последних слов Горького перед смертью, он сначала записывал, но последние слова перед смертью он продиктовал. Это такая фраза: "Конец романа, конец героя, конец автора". Диагноз поставлен ярко, беспощадно точно. И может быть это самые трагические и правдивые слова, сказанные Максимом Горьким.
Напомню то, что я уже говорил в первой передаче этого цикла, посвященной Максиму Горькому. Мы не стремимся написать новый портрет "Буревестника революции" и «основоположника социалистического реализма». Наша цель скромнее, и, в соответствии с темой объявленного нами цикла программ, сводится к знакомству с творческим наследием Алексея Максимовича и связанными с ним материалами, сохранившимися в архивах ЧК-ГПУ-ОГПУ-НКВД и так далее, вплоть до нынешней ФСБ.
Если в первой передаче о Горьком мы в основном сосредоточились на лубянских материалах и операциях от начала создания в ЧК «горьковского досье», отразивших отношения Горького с советскими вождями и органами (в том числе, карательными), его связи с представителями разных слоев российского общества и зарубежными деятелями, его отъезд и пребывание в эмиграции, то сегодня в центре нашего внимания прежде всего последние годы жизни Алексея Максимовича и его загадочная, по определению современников и некоторых литературоведов, смерть 18 июня 1936 года.
Для начала стоит вспомнить, что Горький покинул советскую Россию в 1921. Как писали «горьковеды» советского времени, «в связи с возобновлением болезни и по настоянию Ленина уехал лечиться за границу». (Мы-то знаем теперь, что «настояние» вождя содержало угрозу репрессий). С 1924 г. «Буревестник революции» обосновался в уютном и поместительном гнездышке в Сорренто (Италия). В этом чудных местах в 50 с небольшим километрах от Неаполя, славящихся мягкостью климата и пышностью разнообразной растительности, и до него находили временный приют знаменитые деятели европейской культуры – Гёте, Байрон, Стендаль, Вагнер, Ницше, Ибсен. (В общем, планка как общественно-культурного, так и финансового стандарта была поднята на высший уровень.)
Как уже рассказывалось в предыдущей передаче, Лубянка не обделяла писателя вниманием и в этой итальянской дали. Его не только публиковали в СССР, но и внимательно прочитывали там то, что он вовсе не предназначал для публикации, следили за его корреспонденцией и связями, заботливо собирая информацию о его действиях и мыслях, перлюстрируя его письма, подшивая к «делу» все агентурные и зарубежные газетные сообщения о нем.
В 1928 по приглашению Советского правительства и «лично тов.Сталина» Горький ненадолго возвращается в страну Советов и совершает поездку по стране, во время которой ему показывают "достижения", которые нашли свое отражение в его цикле очерков "По Советскому Союзу". (Об этом мы еще поговорим сегодня тоже.) Там, в СССР, в государстве, страстным защитником и пропагандистом которого Алексей Максимович теперь являлся, с трудом и частыми ошибками при этом воспроизводя его полное название, многое изменилось. Но бдительное внимание Лубянки к «Буревестнику» не ослабло. Можно сказать, несколько изменился за годы жизни за рубежом и сам Горький. В 1931 он навсегда возвращается в Советский Союз.
Виталий Шенталинский пишет:
"…настал час, когда Горький после почти семилетнего отсутствия снова увидел Россию, когда, по словам Луначарского, его «восторженно схватил в свои гигантские объятия победоносный пролетариат».
Первые поездки его на родину были парадно-ознакомительными – он проводил здесь лето, а осенью неизменно возвращался в Сорренто. Дом в Москве для него подыскал сам Сталин, – построенный в начале века для миллионера Рябушинского роскошный особняк в стиле модерн на Малой Никитской, неподалеку от Кремля, сразу стал своего рода общественным и культурным центром, местом контакта власти с творческой интеллигенцией. Кроме того, Горькому были выделены две огромные комфортабельные дачи со специальной охраной – в Крыму и в Горках, под Москвой.
Владимир Тольц: В своей книге «Горький: новый взгляд» литературовед, профессор Лидия Спиридонова публикует секретный лист хозяйственных расходов 2-го отделения административно-хозяйственного управления (АХУ) НКВД:
«По линии Горки-10. По данному объекту обслуживалось три точки: дом отдыха Горки-10, Мал. Никитская, дом в Крыму “Тессели”. Каждый год в этих домах производились большие ремонты, тратилось много денег на благоустройство парков и посадку цветов, был большой штат обслуживающего персонала, менялась и добавлялась мебель и посуда. Что касается снабжения продуктами, то все давалось без ограничений.
Примерный расход за 9 месяцев 1936 г. следующий:
а) продовольствие, руб. 560 000
б) ремонтные расходы и парковые расходы, руб. 210 000
в) содержание штата, руб. 180 000
г) разные хоз. Расходы, руб. 60 000. Итого: руб. 1 010 000
Кроме того, в 1936 г. куплена, капитально отремонтирована и обставлена мебелью дача в деревне Жуковка №75 для Надежды Алексеевны [это невестка Горького]. В общей сложности это стоило 160 000 руб.».
Владимир Тольц: Биограф Горького Павел Басинский сопоставляет этот документ для его понимания со следующими сведениями: рядовой врач получал в то время около 300 рублей в месяц. Писатель за книгу — 3000 рублей. Годовой бюджет семьи Ильи Груздева, первого биографа Горького, составлял около 4000 рублей. По мнению Басинского, «семья Горького в 1936 году обошлась государству примерно в 130 000 рублей в месяц...»
Но вернемся к трилогии Виталия Шенталинского. Поскольку горьковские ее главы основаны в значительной мере на информации, почерпнутой из следственных дел арестованных в 1937-м в качестве участников контрреволюционного заговора бывшего главы НКВД и Главного управления Госбезопасности Генриха Ягоды, (ныне это дело опубликовано), секретаря Горького Петра Крючкова и критика Леопольда Авербаха, нужно, наверное, хоть коротко рассказать об этих, скажем, не чужих Горькому людях.
Генрих Григорьевич Ягода – уроженец Рыбинска, того самого Рыбинска, где в пору, когда Ягода уже находился на чекистском Олимпе, учился в речном техникуме его будущий преемник Юрий Андропов. Отец Генриха был двоюродным братом отца будущего главы ВЦИКа Якова Свердлова. А младшего брата Якова – Зиновия, когда тот порвал с иудаизмом и ушел из семьи, усыновил Алексей Максимович. Получается, что Ягода и Горький оказались как бы дальними родственниками. Но не это оказалось главным в их тесных отношениях. Важнее было давнее знакомство и землячество. Последнее в ранние советские времена было конечно не столь значимым, как во времена власти «питерских» и членов кооператива «Озеро», и было слабее даже доминации «днепропетровских» при Брежневе и кавказских выходцев при Сталине. Однако и в ранние 1920-е земляческие связи внутри советской элиты ОКАЗЫВАЛИСЬ весьма существенными. Ягода – один из главных создателей ГУЛАГа, умел произвести впечатление не только на начальство. Встретившийся с ним в 1935 Ромэн Роллан записал в дневнике:
«Загадочная личность. Человек по виду утончённый и изысканный. Но его полицейские функции внушают ужас, он говорит с вами мягко, называя чёрное белым, а белое чёрным, и удивлённо смотрит честными глазами, если вы начинаете сомневаться в его словах».
Владимир Тольц: Молодой в сравнении с Горьким и даже Ягодой литературный критик и функционер Леопольд Леонидович Авербах тоже был «из своих», из нижегородских. Сын сестры Якова Свердлова. А сестра его Ида замужем за Генрихом Ягодой, который в свою очередь небезуспешно ухлестывал за снохой Горького Надеждой Пешковой. Алексей Максимович, и сам питавший к красавице-снохе отнюдь не отеческие чувства, а следом и все домашние звали ее «Тимошей».
Ну, а о Петре Петровиче Крючкове я уже рассказывал. – Секретарь Горького, особо доверенный у него человек. Секретный агент ГПУ – связь с Ягодой лично и, как пишут, через упоминавшегося в наших передачах следователя Николая Шиварова. Любовник невенчанной жены Горького – Марии Андреевой. Домашнее прозвище - ПеПеКрю.
Шенталинский пишет:
"Будучи сам агентурой Сталина, Ягода завел у Горького и собственную агентуру. Следующее звено в цепочке Сталин – Ягода, безусловно, Петр Петрович Крючков.
Это был облысевший блондин небольшого роста, курносый, коренастый, упитанный, носивший пенсне. Знавшие его отмечают еще кольцо с ценным александритом, которое он постоянно носил. Камешек тот имел свою историю. Когда-то он был привезен Горькому с Урала и подарен им своей второй жене – Марии Федоровне Андреевой. Потом александрит перекочевал от хозяйки к Пе-пе-крю – у нее он тоже одно время секретарствовал.
Сотрудничая с Горьким с 1918 года, Крючков постепенно забирал в свои руки общественные, литературные и издательские связи писателя, так что стал в конце концов не только его канцелярией, но как бы и двойником, часто подменяя его и выступая от его имени во множестве дел. И надо отдать должное, этот умный и аккуратный человек сделал для Алексея Максимовича очень много полезного, стал ему и в рабочем, и в житейском плане просто необходим.
Неизвестно, был ли связан Крючков с Органами до знакомства с Ягодой, но после его двойная роль несомненна. Уже будучи в тюрьме, на следствии, он рассказал, что вплоть до ареста Ягоды постоянно бывал у того на квартире, а в выходные дни и на даче. Часто встречались они и у Горького. «Установились дружеские отношения», – говорит Крючков, смысл и характер дружбы секретаря писателя и главы Лубянки прозрачен.
– А в здании НКВД вы встречались с Ягодой? – спросил его следователь.
– Примерно пять-шесть раз в год я бывал у Ягоды в его служебном кабинете.
– По каким делам вы ходили к нему на службу?
– Часто я ходил к нему в связи со своими поездками в Италию, к Горькому. И иногда за деньгами.
– Какими деньгами?
– Например, в 1932 году Ягода по своей инициативе передал мне четыре тысячи долларов для покупки за границей машины для Горького. В 1933-м Ягода предложил мне две тысячи долларов (хотя я не просил), мотивируя это тем, что нам, мол, не хватает денег для ликвидации дачи в Сорренто. Деньги эти я взял, без расписки...".
Владимир Тольц: Вот такая, семейная, можно сказать, компания. И это лишь трое, присматривавших за «Буревестником революции» в его золотых клетках. Их, опекунов, наблюдателей, агентов и осведомителей было куда больше.
После выхода в эфир нашей первой передачи о Горьком один из слушателей написал мне: «А что с ним так носились, с этим стариком-реэмигрантом? Столько слежки и столько почета? Столько денег на него потратили…» Отвечая, я попытался быть максимально понятным этому, видимо очень молодому человеку: Тогда не было телевидения – ни Первого канала, ни Российского – ни какого. И справедливо это или нет – важную роль в идеологической обработке населения власть возлагала на литературу. Но писатели, и литература тоже были разные. И Горький представлялся наиболее подходящей фигурой для сплочения и руководства ими на модернизированной организационной основе, предусматривающей тотальный контроль власти за литературным процессом и литературной продукцией. А разделившиеся на группы, направления и течения литераторы представлялись тут помехой. Леонид Леонов вспоминал:
"Однажды у Горького мы пили вместе за одним столом. И вот Ягода тянется ко мне через стол, пьяный, налитый коньяком, глаза навыкате, и буквально хрипит: «Слушайте, Леонов, ответьте мне, зачем вам нужна гегемония в литературе. Ответьте, зачем нужна?» Я тогда увидел в его глазах такую злобу, от которой мне бы не поздоровилось, если б он мог меня взять. Но не мог тогда…".
Владимир Тольц: Подкупали Горького не только деньгами и льготами. Подкупали лестью. (Писатели к этому особо уязвимы.) В его честь переименовывали улицы (Тверскую в Москве, например), его именем называли Парки культуры и институты (например, Литинститут в той же Москве) самолеты и пароходы, города и поселки. Карел Радек, поплатившийся позднее за свои хохмы жизнью, пошутил:
«Мы назвали именем Максима Горького парки, самолеты, улицы, колхозы. Предлагаю всю нашу жизнь назвать Максимально Горькой».
Владимир Тольц: А писатель Михаил Пришвин, снисходительно ценимый властью за безобидные сочинения о природе и зверушках, тайно записал в дневнике свои наблюдения за трансформациями в мире двуногих:
«Увидал своими глазами на Тверской, что она не Тверская, а Горькая; и потом услыхал, что и дело Станиславского (Худ[ожественный] театр) тоже стало "им. Горького", и город Нижний — теперь Горький. Все кругом острят, что памятник Пушкина есть имени Горького, и каждый из нас, например я, Пришвин, нахожу себя прикрепленным к имени Горького: "Обнимаю Вас, дорогая, Ваш M. Пришвин им. Горького"».
Владимир Тольц: А через месяц после всех этих переименований и награждения Горького орденом Ленина в роскошном особняке, выстроенном Шехтелем для миллионера Рябушинского, срочно к тому времени отремонтированном и переименованном в печати в «квартиру Горького» состоялась встреча Сталина и других руководящих товарищей (Молотова, Ворошилова, Бухарина и Постышева) с писательским партактивом. Вкусив роскошных яств, от изобилия которых, как и от количества отменной выпивки, партийные мастера печатного слова ошалели, вождь обратился к ним с речью.
"Мы имели: с одной стороны борьбу литературных групп, с другой стороны грызню между собой коммунистов, работавших в этих литературных группах.<..>
Кому это нужно? Партии это не нужно. Значит, с одной стороны, у вас была грызня и травля неугодных вам писателей. С другой стороны, тут же рядом с вами росло и множилось море беспартийных писателей, которыми никто не руководил, которым никто не помогал, которые были беспризорными. А между тем партия поставила вас в такое положение, которое обязывало вас не только заниматься собиранием литературных сил, но вы должны были руководить всей массой писателей. <..>
Вы должны были создать единую сплоченную коммунистическую фракцию, чтобы перед лицом этого океана беспартийных писателей фракция выступила единым сплоченным фронтом, единым крепким коллективом, направляя вместе с ними литературу к тем целям, которые ставит перед собой партия <..>".
Владимир Тольц: Я обращаюсь к Виталию Шенталинскому: через неделю в том же особняке на Малой Никитской состоялось еще одно выпивание вождей с писателями. На сей раз пригласили и беспартийных. Если коротко, в чем был смысл этих встреч? Чем отличалась первая от второй? И каков был их результат?
Виталий Шенталинский: Коротко ответить трудно, потому что на первой встрече собрали только писателей-коммунистов, партактив. Это была репетиция. А вот 26 октября 32-го в доме на Малой Никитской у Горького состоялась знаменитая встреча вождей и писателей. И она вошла в историю, потому что заложила основы будущей организации литературы и определила политику литературы на много лет вперед.
Вот тут интересно, кого не позвали, кого не было на этой встрече. Вот здесь нет Ахматовой, ни Мандельштама, ни Пастернака, ни Платонова, нет Булгакова, Бабеля, Андрея Белого, Николая Клюева, Бориса Пильняка. Всех, кого мы сегодня считаем гордостью, славой нашей литературы. Зато было много просто талантливых, хороших и разных, но только своих. Отбор был по этому принципу. Еще больше было функционеров и деятелей от литературы, у которого талант не требовался. И все они с обожанием смотрят на кремлевских вождей.
Там сначала решали организационный вопрос, кому и как руководить литературой, мирили раповцев и оргкомитетчиков.- Как нам собрать лучше писателей в один колхоз и, главное, задать им направление, руководящую идею. ..
И вот там прозвучала устами мудрого Сталина, самая передовая и невиданная теория была предложена – соцреализм. Существуют почти протокольные записи этой встречи критика Корнелия Зелинского. Она сейчас нам очень помогает восстановить события. И вот дословно, как простенько и как лукаво сформулировал новый творческий метод Сталин. Он сказал так: "Если художник будет правдиво изображать жизнь, он покажет то, что ведет ее к социализму. Вот это и будет социалистический реализм". Так до сих пор никто и не выяснил, что это за овощ и с чем его едят.
***
Владимир Тольц: Для тех, кто подключился к нам только что, поясню, что в эфире вторая из передач, посвященных многообразным связям и отношениям А.М.Горького с советскими сыскными и карательными органами – ВЧК, ОГПУ, НКВД. На материалах этих органов в значительной мере основана документально-публицистическая трилогия принимающего участие в нашей передаче писателя Виталия Шенталинского. Отвечая на мой вопрос о встречах литературных активистов с советскими вождями в октябре 1932-го года, Виталий Александрович остановился на сформулированном тогда Сталиным определении «социалистического реализма». Сейчас я попрошу его продолжить рассказ об этом выступлении вождя.
Виталий Шенталинский: Главное, чем он покорил, Сталин писателей в тот вечер – он назвал их "инженерами человеческих душ". Это все заметили, раззвонили во все колокола. Не заметили они другое, он сказал так: "Вы тоже производите товар, очень нужный нам товар, интересный товар – души людей". Сразу, конечно, напрашивается "продать душу дьяволу". Дьявол проговорился: раз душа – товар, стало быть покупается и продается. Все обратили внимание на "инженеров человеческих душ", а самое страшное пропустили мимо ушей, потому что не понимали, в какое общество они попали и что они продают свои души оптом и в розницу любому черту на три поколения вперед. Так выразился Осип Мандельштам однажды.
Вообще говоря, это был такой спектакль, такая эпохальная живописная сцена! Подумать только: писателей допустили до самого трона, да еще выпили с ними на брудершафт. Что тут началось, когда выпили! Владимир Луговской, например, блестяще, но неприлично долго читал свои стихи, никак не могли его остановить. Леонид Леонов все приставал к Сталину с дачами, просил дачи, так что тот пообещал писателям целый писательской городок.( Мы знаем тот городок - Переделкино, где, кстати, у Леонова и была дача.) Фадеев все время запевал. Сначала он запел "Шумел камыш", потом "Вышла Дуня за ворота".
Вообще очень много было забавного, но было и страшное. Это когда Владимир Зазубрин, сибирский писатель, вдруг выступил против цензуры. Он сказал, что хватит лакировать вождей и некстати перешел на личность Сталина. Он заговорил сначала о простоте Сталина, потом о его рябом лице и вдруг начал сравнивать его с лицом Муссолини. А Сталин сидел насупившись, и никто не знал, что делать.
Но больше всех отличился подвыпивший прозаик Георгий Никифоров. Когда провозгласили "Выпьем за товарища Сталина!", тут произошло нечто ужасное: Никифоров как раз сидел напротив Сталина, вдруг он вскакивает, и окончательно расхрабрившись, вдруг кричит: "Надоело! Миллион сорок семь тысяч раз пили за здоровье товарища Сталина. Наверное, и самому Сталину это надоело". Мертвая тишина. Поднимается Сталин, смотрит иронически, но недобро, протягивает руку своему визави через стол и пожимает кончики пальцев: "Спасибо, Никифоров. Правильно, надоело уже".
Пройдет всего несколько лет и каждый четвертый из участников этой памятной встречи у Горького окажется в тюрьме. Многие будут расстреляны, и конечно, Зазубрин будет расстрелян, и наивно неосторожный Никифоров…
Владимир Тольц: А что же Горький, восседавший в центре этих охмелевших от лицезрения вождя (ну, и спиртного, конечно) литературных функционеров, сексотов и чекистов – новой, так сказать, «интеллектуальной элиты»? - С тех пор, как он покинул в 1921-м молодую республику Советов и ЧК, ощерившуюся террором не только против интеллигенции, за которую он искренне тогда вступался, но и против всего народа, который, особенно крестьянство, Горький тогда очень недолюбливал, Буревестник сильно изменился в своем курортном эмигрантском далеке, заботливо проплачиваемом Лубянкой. Изменился в своем отношении к уцелевшим в изгнании соотечественникам, прежде всего к интеллигенции.
Виталий Шенталинский приводит подчеркнутую в письме Горького писательнице Богданович фразу:
«Бывший благородный русский человек расскажет Вам, как он зарабатывал в Париже деньги тем, что публично совокуплялся с бараном. Ох, если бы Вы знали, какая гниль и пакость русские эмигранты... И до чего они злы. Ну и черт с ними, скоро вымрут».
Владимир Тольц: А в выданном Шенталинскому на Лубянке другом письме, адресованном в начале 1928-го писателю Всеволоду Иванову, Буревестник, уже надумавший окончательно вернуться в советскую Россию, писал:
" Дорогой друг...
Подлинная причина, почему однофамилец Ваш (речь идет о поэте Вячеславе Иванове) отказался печатать стихи в «К<расной> н<ови>», конечно, – опасение скомпрометировать себя в среде «благомыслящих людей». Если б он оскоромился сотрудничеством в журнале Вашем, – эмигранты отгрызли бы ему пальцы, уши и нос. И даже еще что-нибудь.
Они тут совсем выживают из ума: Сергей Булгаков написал книгу о «Бестрепетном зачатии». Евлогий вместе со Струве выдумывают новую религию, присовокупляя к Троице – Софию-премудрость, и т. д. Но боготворчество не мешает им зверски ненавидеть друг друга".
Владимир Тольц: Изменилось и отношение Горького к Западу, где столь комфортно при финансовой поддержке из СССР он прожил десяток лет своей жизни:
«Капитализм насилует мир, как дряхлый старик молодую, здоровую женщину, оплодотворить он ее уже не может ничем, кроме старческих болезней».
Владимир Тольц: Или вот – про Америку, где он некогда с Андреевой неудачно собирал деньги на русскую революцию:
«Никогда еще количество сумасшедших не было так велико в Америке, как сейчас. Один видный психиатр высчитал, что, если распространение душевных заболеваний будет и впредь идти тем же темпом, через семьдесят пять лет [то есть к 2008 году, отсчитывая от времени написания Горьким цитируемого текста.] половина всего населения С.Штатов будет сидеть в сумасшедших домах, а другой половине придется работать на их содержание».
Владимир Тольц: Гораздо меньше изменилось за годы эмиграции отношение Горького к русскому народу. В другом, хранившемся в лубянском архиве письма, адресованного уже упомянутому писателю Всеволоду Иванову:
"Очень удивлен Вашими словами: «Мучительно тяжело понять и поверить, что русский мужик не христианин, не кроткий Богов слуга, а мечтательный бандит». Не ожидал, что Вы можете так думать и что для Вас приемлема литературная идеализация народниками крестьянства. Я этим никогда и не болел, хотя меня народники усердно воспитывали именно в этом направлении. Более того, я вообще органически не понимаю, как можно идеализировать нацию, массу, класс. Я плохой марксист и слагать ответственность за жизнь с личности на массу, коллектив, партию, группу – не склонен.
Кроме того, я знаю, что зерно перца энергичнее пригоршни мака. И мне кажется, что было бы и не искренно, и смешно, если бы я думал иначе. Не стану, разумеется, отрицать, что мужик – бандит, хищник, анархист, но думаю, что быть ему таковым уже недолго. Бандит и анархист он потому, что издревле не верит в прочность социального бытия своего, от неверия и «мечтательность». Лично я и не желаю ему такой веры, ибо – не те времена, чтобы веровать".
Владимир Тольц: Думаю, показательно, что когда в 1929 Горький приехал в СССР, он через неделю после приезда выступил с большой речью на 1-й Всероссийской конференции крестьянских писателей. Там он о народе и крестьянстве говорил совершенно противоположное. Что это? Очередная перемена взглядов? Или конъюнктурное «встраивание» в советскую действительность?
А еще через несколько месяцев, в ноябре в «Правде» была опубликована статья Горького «Если враг не сдается — его уничтожают», в которой писатель призвал к репрессиям против крестьян, сопротивляющихся коллективизации.
Об этом приезде Горького Виталий Шенталинский рассказывает:
Виталий Шенталинский: В 1929-м специально для Горького была организована поездка на Соловки. К его приезду там подготовились: политических узников перевели в другой конец острова, куда Горького не возили. Его встречали почти исключительно уголовники, которые изображали полнейшее довольство судьбой. Позже был спектакль.
Горький пробыл там всего одни сутки. Он написал очерк "Соловки", в основном это пейзажи, история монастыря. Многие отмечают, что он умел делать глухое ухо, когда это было выгодно, он как бы не видел и не слышал, отключался. И в книге отзывов он оставил запись, она сохранилась: "Об изумительной энергии людей, которые являются зоркими стражами революции, вместе с тем умеют быть замечательными творцами культуры". Разумеется, он так говорил о чекистах.
И все же Ягода был недоволен: нет прославления, для чего посылали классика? И даже Горький в письме ему извинялся: "Да я по памяти писал. Ведь все мои заметки пропали". Как пропали? Есть свидетельства от соловчан, что он собирал жалобы от заключенных. Но как вспоминает его невестка, два чемодана Горького были потом похищены. И один из них чекисты нашли, вернули Горькому. И когда тот открыл чемодан, то там вместо бумаг оказалась коробка с пеплом. Надо оценить наглость чекистов: имей в виду, хоть ты и классик всемирно известный, но в наших руках, и мы можем сделать с тобой все, что угодно.
Владимир Тольц: Скажите, эту поездку группы писателей по Беломоро-Балтийскому каналу тоже Горький организовывал или нет?
Виталий Шенталинский: Нет, это организовывали органы, но с благословения, конечно, Горького. Он как бы вел всю эту затею и выпуск книги "Беломорканал", одобрял. Он был на канале Москва-Волга и пустил даже слезу там, сказал: "Черти драповые, вы сами не понимаете, что вы делаете". Расчувствовался героическими усилиями чекистов по перековке людей.
Владимир Тольц: Сентиментальную и несколько театральную слезливость Буревестника отмечали многие. Николай Валентинов (Вольский), социал-демократ, намного переживший в эмиграции своих былых друзей Ленина и Горького, вспоминал:
"Странной чертой у него была слезоточивость, абсолютно не вяжущаяся с его общим характером, чуждым сентиментального или сострадательного нытья. Однажды, сидя у нас в Москве в 1915 г., он рассказывал, что русские солдаты принуждены были идти в атаку против немецких траншей, не имея особых ножниц, чтобы разрезать проволочные заграждения у траншей. <…>Горький рассказывал, и крупная слеза катилась из его правого глаза. Помню, на меня и на мою жену рассказ Горького произвел сильное впечатление. Он вытер слезу и молчал. И мы молчали. И после этого рассказа ни о чем говорить уже не хотелось. Дня через три после этого Горький снова был у нас. <…> Горький повторил свой рассказ, и снова слеза скатилась на его щеку. На обоих Тарасевичей и рассказ, и слеза, конечно, произвели большое впечатление. У меня и моей жены оно уже ослабело. Через три недели, приехав в Петербург, я был вечером у Горького. За ужином у стола сидело помимо семьи Горького человека четыре. <…> Горький опять рассказывал о солдатах, корчащихся перед смертью на проволочных немецких заграждениях, и опять появлялась слеза. Должен признаться, что на сей раз горьковское описание оставило у меня уже неприятный осадок".
Владимир Тольц: Вернемся к окончательному переезду Горького в СССР. Апофеоз парадных встреч и речей, череда переименований, о которой я уже говорил: Горький всюду - от названий парков, улиц и колхозов до картин советских живописцев. Одну из них описал работник МГК ВКП(б) Соловьев:
«Были на выставке картин, посвященных Красной Армии. Хороши картины Грековской школы, <…> привлекают внимание две новейшие картины: т. Сталин и Ворошилов на фоне Кремля обозревают Москву и вторая — Ворошилов и Горький в тире. Живые — на выставке, это ново. Зрители относятся по-разному. Одни восхищаются, другие иронически усмехаются, третьи пожимают плечами. Что думают, ничего не говорят».
Владимир Тольц: Или вот – заметка в «Вечерней Москве»:
«Больше 20 лет парикмахер Григорий Абрамович Борухов делал опыты по выделке гобеленов из человеческого волоса. В последние годы работа т. Борухова увенчалась блестящих успехом. Высокохудожественные гобелены "Ленин", "Взятие Зимнего дворца", "Горький", "Бухарин" и другие приобретены различными общественными и государственными организациями».
Владимир Тольц: В ноябре 1931-го сам Сталин, прочитав юношескую поэму-сказку Горького «Девушка и смерть», записал знаменитое: «Эта штука сильнее, чем "Фауст" Гете (любовь побеждает смерть)».
В общем, Буревестник на самом верху советского политического Олимпа. Столь высоко, что уже упомянутый в этой передаче Михаил Пришвин, тайно ликуя в своем дневнике по поводу опалы нелюбимого им Демьяна Бедного, записывает:
«Свершилось падение Демьяна. Вот слава-то богу! Редко ведь сукины дети достигают такого высокого положения. Говорят, из Кремля чуть-чуть не выперли... В конце концов, становится забавно глядеть, как все непременно падают. Интересно, как кончится Горький, успеет умереть до падения или тоже рухнет».
Владимир Тольц: Ответ на пришвинский вопрос мы теперь знаем. Но почему столь высоко политически вознесли на финишной прямой Горького?- Этот несколько риторический вопрос я задаю Виталию Шенталинскому.
Виталий Шенталинский: Мы уже говорили об этом в первой передаче, что он был в плотном кольце органов, которые следили буквально за каждым его шагом. Такая золоченая клетка, в которую он попал. Если подытожить эту мысль, почему он так много значил для власти и почему вся история жизни и смерти так крепко и смертельно связана с властью и органами, то можно сказать: в отличие от Ленина, которому Горький мешал и который спровадил его за границу, Сталин как раз очень нуждался в Горьком, и он наоборот притягивал писателя к себе буквально на аркане, вытащил из Италии. Дьяволу требовался адвокат, Сталину требовался авторитет, который оправдал бы его перед судом истории. Все-таки всемирно известный народный писатель, друг Роллана, Тагора, Уэллса, почти всех знаменитостей того времени… Целое министерство, целое идеологическое управление. Он нам нужен, пусть нас оправдает и прославит на всю страну и на весь мир.
И конечно, начальник в литературе тоже требовался, главный надсмотрщик. Легче ведь управлять всей этой разношерстной гнилой и недисциплинированной публикой.
Владимир Тольц: Горький как начальник над литературой, если сравнивать его, допустим, с последующими начальниками, их ведь было немало, чем он отличался от всех своих последователей на этом посту?
Виталий Шенталинский: У Фадеева, Симонова, Федина не было, конечно, такого культа личности в литературе и в стране, как у Горького. Горький по значению, по значимости, по громкости имени было второе лицо после Сталина, а в идеологии и в искусстве, культуре это было первое лицо. Все те последующие были все-таки чиновники, и они не были столь талантливы, у них не было авторитета большого писателя талантливого, чего нельзя отнять у Горького.
Владимир Тольц: Ну, и наконец – я вновь обращаюсь к Виталию Шенталинскому, - смерть Горького. Есть несколько версий ее, в т.ч. и та, которая исходила от власти, которой он был так нужен: его-де убили враги этой власти. Есть и другие – сама власть его и убила (так до сих пор считают некоторые, в том числе наследники Алексея Максимовича). А вы что скажете?
Виталий Шенталинский: Есть семь версий смерти Максима Горького, до сих пор не утихают страсти, спорят. По официальной сталинской версии смерть Горького – это злодейское убийство, часть глобального замысла правотроцкистского блока. Это процесс 38-го года. Действующие лица главные там Бухарин, Рыков, Ягода, заочно Троцкий. И цель там такая: свергнуть Сталина и завладеть властью. Поскольку Горький преданнейший друг вождя, значит он мешает, значит должен быть устранен.
На самом деле Сталину просто нужен был новый виток репрессий, чтобы усилить свое единовластие, крепче взять в руки страну. И в этом замысле надо было разделаться с врагами, а в процессе было слабое место: много злодеев, а жертва была только одна – Киров. И тут Сталину пригодились случившиеся в последнее время смерти, целая череда смертей – Куйбышев, Менжинский, Горький, его сын. Они тоже все были объявлены жертвами. Смерть Максима в 34-м году – это как прелюдия.
Владимир Тольц: Вы имеете в виду Максима – сына Алексея Максимовича?
Виталий Шенталинский: Любимого сына, единственного сына. Он умер, проболев всего несколько дней. И мало кто поверил в его естественную смерть. Молодой, здоровый и вдруг в одночасье от обычной простуды гибнет.
На основе изучения всех этих материалов следственных дел я все-таки пришел к тому выводу, что его смерть была организована, и лечили не так, и нарочно студили, и так далее. но никаких политических причин убивать Максима, конечно, у Ягоды не было. Была личная причина, которая уже известна – это влюбленность Ягоды в Тимошу. Он играл роль Яго. Он безумно был в нее влюблен, надо было устранить соперника. И сам он, кстати, не хотел об этом говорить на открытом процессе, а потом признался уже на закрытом заседании, что причина была личная, причина убийства Максима.
Вообще смерть Горького – это тоже спектакль.
Владимир Тольц: Минутку, давайте подведем промежуточный итог: Сталин Горького не убивал и органы, так считаете вы,тоже. Но [Сталин] использовал его кончину. Вы же полагаете, что Ягода был виновником смерти умершего после выпивки и заснувшего на лавочке Максима. Понятно. Теперь давайте другие версии вначале рассмотрим. - Семь версий смерти Алексея Максимовича Горького, мы ведь рассмотрели не все…
Виталий Шенталинский: Мы рассмотрели не все, но во всех версиях, которые до сих пор предлагались, было очень много домыслов и не было главного – документа, подлинного медицинского документа, истории последней болезни Горького.
Мне как раз в моих поисках, когда мне показывали разные материалы на Лубянке, касающиеся жизни Горького, удалось открыть эту тетрадку, оказывается, она хранилась на Лубянке. Это документальная хроника последних дней, часов, даже минут писателя, сшитые простым нитками фотокопии тетрадки, - до сих пор она не была известна горьковедам, - исписанная лечащим врачом Горького Львом Григорьевичем Левиным. Документ непреложно достоверный. И когда мы раскрываем эту историю болезни, то видим, что правильный диагноз был установлен своевременно, что не раз собирались консилиумы лучших врачей, там и даты, и фамилии, все указывается. Принимались самые решительные меры для спасения уже безнадежно изношенного, разбитого болезнью горьковского организма. То есть лечили они правильно, а не убивали Горького врачи. Но все было спрятано.
Что стоило следствию заглянуть в эту историю болезни? Возможно, заглянули и спрятали тут же записи врачей подальше, потому что они не поддерживали, а опровергали официальную линию. И вот держали там этот замечательный документ до времен перестройки.
А почему на суде врачи заявили, что, мол, убийцы Горького, тут, я думаю, объяснять не надо. Под пытками, как и многие другие тысячи жертв террора, говорили все, что угодно.
Сегодня эти врачи реабилитированы. Была проедена недавно специальная медицинская экспертиза, пришли к выводу, что и диагноз, и лечение были правильными, смерть была естественная. Вещие слова произнес такой революционер Христиан Раковский, он был осужден на том же самом процессе, меня поразила эта фраза: "Я напишу заявление с описанием всех тайн мадридского двора – советского следствия. Пусть я скоро умру, - пишет Раковский, - пусть я труп, но помните – когда-то и трупы заговорят". Ну вот, трупы заговорили.
Владимир Тольц: Тогда последний, пожалуй, вопрос, возвращающий нас к теме Лубянки. Лубянка не только внимательно следила за Алексеем Максимовичем, но и по указанию власти использовала его, - как его жизнь, так и его смерть. Скажите, а Горький тоже ощущал на себе эту "золотую клетку"? Он понимал, где он сидит и в каких отношениях с Лубянкой он находится? Каковы были его чувствования, резоны в этих отношениях, его мысли по этому поводу?
Виталий Шенталинский: Я думаю, он трагически все понимал. Иногда он проговаривался, говорил, что загнали как медведя в берлоге.
Дело в том, что он попал в золоченую клетку, он сам ее выбрал, но он уже из нее выбраться не мог. Потому что без опоры на власть и органы, без их поддержки Горький в Советском Союзе просто бы не выжил, он бы мгновенно потерял свое положение, благополучие, и жизнь потерял бы.
А если бы он не вернулся, стал эмигрантом, не поддержал советскую власть? Она бы сделала все, чтобы на родине этого писателя просто-напросто забыли бы, если не хуже – зачислили бы во враги, как это было с Буниным.
Горькая судьба эмигранта его тоже не тешила. И оставалась только золоченая клетка, и он ее выбрал, но выбраться из нее не смог. И трагичность и безнадежность своего положения, мне кажется, видна из последних слов Горького перед смертью, он сначала записывал, но последние слова перед смертью он продиктовал. Это такая фраза: "Конец романа, конец героя, конец автора". Диагноз поставлен ярко, беспощадно точно. И может быть это самые трагические и правдивые слова, сказанные Максимом Горьким.