Асар Эппель. Моя полониана: Переводы из польской поэзии. – М.: Новое литературное обозрение, 2012. – 448 с.
Сам Асар Исаевич, не доживший до выхода своей последней книги совсем чуть-чуть, успел подготовить её к печати и написать в предисловии к ней, что названа она "задиристо и самонадеянно": не просто полониана, а "моя", собственная! И всё-таки это высказывание в гораздо большей степени отражает внутреннюю стилистику самого Эппеля, чем характеризует сборник его польских переводов. Перед читателем – именно персональная, внутренняя, избранная Польша одного русского переводчика. Его параллельная жизнь. Его, как он признался в том же предисловии, полвека – и пять столетий польской поэзии, во множестве её стилистических регистров и интонаций: от ренессанса до современности. От Миколая Рея, вся жизнь которого уместилась в XVI век, с его витиевато-сочными возрожденческими скабрёзностями, до эппелевского ровесника Станислава Гроховяка, горького сновидца, умершего сорокадвухдетним в середине 1970-х. Между ними - и "анонимная мещанская поэзия" польского ренессанса, и разнообразно представленные поэты барокко (не слишком известные нашему читателю – многие ли, в самом деле, помнят сейчас давний БВЛ-овский том "Европейской поэзии XVII века", где польский раздел – целиком эппелевский?) и представленные заметно более сдержанно – но и более известные русскому интересующемуся человеку польские романтики (собственно, двое: Адам Мицкевич и Густав Зелинский). Конечно, Леопольд Стафф (небольшое его "Избранное" – чем Эппель всю жизнь гордился – он перевёл и издал ещё в 1971 году); разумеется, Юлиан Тувим, Тадеуш Ружевич, Констанций Ильдефонс Галчинский; безусловно, Вислава Шимборская – пожалуй, главная героиня Эппеля-переводчика, "поэтичнейшая из мудрейших", которой, считал он, "нет аналогов в русской поэзии" - а она не раз повторяла, что лучше Эппеля на русский язык её не переводит никто. История польских смыслов, неотделимая от истории отношений с Польшей самого автора переводов. Важно, что теперь это, наконец, собрано вместе и может быть воспринято в целом – до сих пор переводы Эппеля оставались рассыпанными по разным изданиям. Это - первое "Избранное" Эппеля-переводчика.
"Полониана", строго говоря, - лишь одна из его параллельных жизней, ветвистых и множественных. Он – и это ещё помимо того, что писал сам: и стихи, и мало на что похожую, сочную, штучную прозу (слава Эппеля-прозаика, говорят, в последние годы даже затмила его известность как переводчика), - переводил многое, многих, с разных языков. Петрарку и Боккаччо (и получил за это, к слову сказать, одну из престижнейших итальянских премий "Гринцане Кавур"), Брехта и Киплинга, Пазолини и Башевиса Зингера, американцев и ирландцев, шотландские баллады и сербские песни. И всё-таки польские авторы и польская культура занимали в его жизни особенное место.
С переводов польской поэзии он начинал. Книгой польских поэтических переводов он с нами простился. Так что этот сборник можно смело считать ещё и автобиографией Эппеля, суммой его жизни, пересказанной текстами других авторов, - зато его собственными, особенными, эппелевскими русскими словами, словами с интенсивной культурной памятью.
"В испарине коней, в глазах коров степенных,
Во влажном запахе гнилого стога
(Теплом дымят вдали трясины лога)
Была пора твоих мечтаний сокровенных".
(Станислав Гроховяк)
Здесь дело не только в личной и родовой памяти переводчика, хотя с Польшей его связывала и она. Москвич с рождения, он вначале не знал польского языка, но слышал его: мать Эппеля, выросшая в Люблине, часто напевала тамошние песенки, вставляла в русскую речь польские словечки и поговорки: "як пить, то шампана, як кохачь, то пана", "вольнощь Томку в своем домку". Возле весёлого Люблина, в Майданеке, погибла бабушка Эппеля и три его тёти с маленькими детьми.
Важна тут и особость того места, которое занимала Польша в жизни наших соотечественников второй половины ХХ века. Она вообще была "параллельной жизнью", приоритетными ресурсами Иного для многих – и ровесников Эппеля, и более младших. Об этом, в том же предисловии, немного рассказывает и сам Эппель. Его полувековая "полониана" – это ещё и отчёт русской культуры ХХ века самой себе в некоторых своих если не корнях, то во всяком случае – источников и стимулов.
"Нас завлекла, - вспоминает он в книге о времени своей молодости, - польская культурная экспансия", - уже третья по счёту после "проникновения на Русь поэтических приёмов и стихосложения" и "увлечения Пшибышевским и тогдашними сарматскими прозаиками". В шестидесятые "многие наши молодые пытливые граждане" начали – и продолжали, кажется, до восьмидесятых - выписывать польскую периодику – тогда как раз стало можно, - читать по-польски "и, конечно, думать". Думать по-русски, но с уже, видимо, неустранимой польской компонентой. Среди молодых и пытливых тогда как раз, к счастью, оказались – например – Бродский и Эппель. Мы в очередной раз получили основания для благодарности польской культуре за русское слово, - мир, представленный сборником Эппеля в избранных текстах, безусловно имеет отношение и к нашей культурной генеалогии.
Пик популярности (и даже прямо – моды) на польское и польскость, с её преувеличениями и пристрастиями, теперь уже явно и безнадёжно позади. В определённом смысле это и к лучшему. Значит, теперь уже есть возможность рассмотреть Польшу и её смысловое наследие в их самоценности, без сиюминутных напластований (в случае советских шестидесятых-восьмидесятых – напряжённо-идеологизированных), без – насколько возможно – собственных ценностных проекций.
Кстати, ценностные проекции – вещь, при всём их, без сомнения, искажающем воздействии на объект проекций, замечательная, - независимо от того, насколько автору этих строк были некогда близки и милы польские увлечения русских умов (а близки и милы они, признаюсь, были – и не так уж перестали). Домысливание, как ни странно, умеет способствовать пониманию. Популярность создаёт тягу, стимулирует внимание к своему предмету; помогает освоить, усвоить то, что некогда казалось чужим: переволновавшись «чужим», прочитать его как имеющее отношение к нам. Вряд ли сейчас у польской литературы много русских читателей. Много ли их будет у эппелевского сборника? Во всяком случае, это, несомненно, будут те, кому действительно интересно.
Тем более, что перед нами – ещё и явление русской поэзии.
Сам Асар Исаевич, не доживший до выхода своей последней книги совсем чуть-чуть, успел подготовить её к печати и написать в предисловии к ней, что названа она "задиристо и самонадеянно": не просто полониана, а "моя", собственная! И всё-таки это высказывание в гораздо большей степени отражает внутреннюю стилистику самого Эппеля, чем характеризует сборник его польских переводов. Перед читателем – именно персональная, внутренняя, избранная Польша одного русского переводчика. Его параллельная жизнь. Его, как он признался в том же предисловии, полвека – и пять столетий польской поэзии, во множестве её стилистических регистров и интонаций: от ренессанса до современности. От Миколая Рея, вся жизнь которого уместилась в XVI век, с его витиевато-сочными возрожденческими скабрёзностями, до эппелевского ровесника Станислава Гроховяка, горького сновидца, умершего сорокадвухдетним в середине 1970-х. Между ними - и "анонимная мещанская поэзия" польского ренессанса, и разнообразно представленные поэты барокко (не слишком известные нашему читателю – многие ли, в самом деле, помнят сейчас давний БВЛ-овский том "Европейской поэзии XVII века", где польский раздел – целиком эппелевский?) и представленные заметно более сдержанно – но и более известные русскому интересующемуся человеку польские романтики (собственно, двое: Адам Мицкевич и Густав Зелинский). Конечно, Леопольд Стафф (небольшое его "Избранное" – чем Эппель всю жизнь гордился – он перевёл и издал ещё в 1971 году); разумеется, Юлиан Тувим, Тадеуш Ружевич, Констанций Ильдефонс Галчинский; безусловно, Вислава Шимборская – пожалуй, главная героиня Эппеля-переводчика, "поэтичнейшая из мудрейших", которой, считал он, "нет аналогов в русской поэзии" - а она не раз повторяла, что лучше Эппеля на русский язык её не переводит никто. История польских смыслов, неотделимая от истории отношений с Польшей самого автора переводов. Важно, что теперь это, наконец, собрано вместе и может быть воспринято в целом – до сих пор переводы Эппеля оставались рассыпанными по разным изданиям. Это - первое "Избранное" Эппеля-переводчика.
"Полониана", строго говоря, - лишь одна из его параллельных жизней, ветвистых и множественных. Он – и это ещё помимо того, что писал сам: и стихи, и мало на что похожую, сочную, штучную прозу (слава Эппеля-прозаика, говорят, в последние годы даже затмила его известность как переводчика), - переводил многое, многих, с разных языков. Петрарку и Боккаччо (и получил за это, к слову сказать, одну из престижнейших итальянских премий "Гринцане Кавур"), Брехта и Киплинга, Пазолини и Башевиса Зингера, американцев и ирландцев, шотландские баллады и сербские песни. И всё-таки польские авторы и польская культура занимали в его жизни особенное место.
С переводов польской поэзии он начинал. Книгой польских поэтических переводов он с нами простился. Так что этот сборник можно смело считать ещё и автобиографией Эппеля, суммой его жизни, пересказанной текстами других авторов, - зато его собственными, особенными, эппелевскими русскими словами, словами с интенсивной культурной памятью.
"В испарине коней, в глазах коров степенных,
Во влажном запахе гнилого стога
(Теплом дымят вдали трясины лога)
Была пора твоих мечтаний сокровенных".
(Станислав Гроховяк)
Здесь дело не только в личной и родовой памяти переводчика, хотя с Польшей его связывала и она. Москвич с рождения, он вначале не знал польского языка, но слышал его: мать Эппеля, выросшая в Люблине, часто напевала тамошние песенки, вставляла в русскую речь польские словечки и поговорки: "як пить, то шампана, як кохачь, то пана", "вольнощь Томку в своем домку". Возле весёлого Люблина, в Майданеке, погибла бабушка Эппеля и три его тёти с маленькими детьми.
Важна тут и особость того места, которое занимала Польша в жизни наших соотечественников второй половины ХХ века. Она вообще была "параллельной жизнью", приоритетными ресурсами Иного для многих – и ровесников Эппеля, и более младших. Об этом, в том же предисловии, немного рассказывает и сам Эппель. Его полувековая "полониана" – это ещё и отчёт русской культуры ХХ века самой себе в некоторых своих если не корнях, то во всяком случае – источников и стимулов.
"Нас завлекла, - вспоминает он в книге о времени своей молодости, - польская культурная экспансия", - уже третья по счёту после "проникновения на Русь поэтических приёмов и стихосложения" и "увлечения Пшибышевским и тогдашними сарматскими прозаиками". В шестидесятые "многие наши молодые пытливые граждане" начали – и продолжали, кажется, до восьмидесятых - выписывать польскую периодику – тогда как раз стало можно, - читать по-польски "и, конечно, думать". Думать по-русски, но с уже, видимо, неустранимой польской компонентой. Среди молодых и пытливых тогда как раз, к счастью, оказались – например – Бродский и Эппель. Мы в очередной раз получили основания для благодарности польской культуре за русское слово, - мир, представленный сборником Эппеля в избранных текстах, безусловно имеет отношение и к нашей культурной генеалогии.
Пик популярности (и даже прямо – моды) на польское и польскость, с её преувеличениями и пристрастиями, теперь уже явно и безнадёжно позади. В определённом смысле это и к лучшему. Значит, теперь уже есть возможность рассмотреть Польшу и её смысловое наследие в их самоценности, без сиюминутных напластований (в случае советских шестидесятых-восьмидесятых – напряжённо-идеологизированных), без – насколько возможно – собственных ценностных проекций.
Кстати, ценностные проекции – вещь, при всём их, без сомнения, искажающем воздействии на объект проекций, замечательная, - независимо от того, насколько автору этих строк были некогда близки и милы польские увлечения русских умов (а близки и милы они, признаюсь, были – и не так уж перестали). Домысливание, как ни странно, умеет способствовать пониманию. Популярность создаёт тягу, стимулирует внимание к своему предмету; помогает освоить, усвоить то, что некогда казалось чужим: переволновавшись «чужим», прочитать его как имеющее отношение к нам. Вряд ли сейчас у польской литературы много русских читателей. Много ли их будет у эппелевского сборника? Во всяком случае, это, несомненно, будут те, кому действительно интересно.
Тем более, что перед нами – ещё и явление русской поэзии.