Дмитрий Волчек: Ларс Айер, преподаватель философии из Университета Ньюкасла, недавно опубликовал два романа в издательстве Melville House. Первый, “Мнимое” (“Spurious”), был прошлой осенью номинирован на Не-букеровскую премию, учрежденную газетой “Гардиан”, и едва не победил. За ним последовал второй роман, “Догма” (“Dogma”) – так называлось философское течение, которое некогда основал автор, в свою очередь назвав его так в честь кинематографического движения “Догма-95”. В следующем году выйдет заключительная часть трилогии, “Исход” (“Exodus”). Анна Асланян побеседовала с Ларсом Айером о его культурных предпочтениях, нашедших отражение в прозе.
Анна Асланян: В книгах Ларса Айера два друга-философа ведут разговоры без начала и конца. Беседуют они о чем угодно, от кинематографа с недвижимостью до образа мессии и роли бороды в культуре, но чаще всего поминают Европу, сетуя на то, что живут в Британии и потому недостойны зваться настоящими интеллектуалами. Подобное отношение ко всему континентальному не редкость среди британских писателей. Ларс Айер выделяется на их фоне своеобразным юмором, хотя неприятие родной культуры для него – дело нешуточное.
Ларс Айер
Ларс Айер: С моей стороны все это абсолютно серьезно. Здесь, в Британии, я с детства понимал, что официальная культура постепенно становится мне все более чуждой. Исключение было одно – популярная музыка. Британская поп-музыка всегда была живой, интересной, восприимчивой к европейским модернистским влияниям. Этого нельзя сказать про местную литературу – она сторонится тех европейских традиций, от которых я отталкиваюсь. Что касается британской философии, здесь, как правило, занимаются аналитической философией, представителями которой были Фреге, Рассел, Витшенштейн. Существует целая плеяда мыслителей этого направления – европейских, британских, американских. Поначалу аналитическая философия была весьма интересна. Постепенно, по мере развития, эта область – я изучал ее в университете и разделяю мнение многих – стала несколько узкой, определенные темы в ней не рассматриваются. Поэтому некоторые из нас обратились к тому, что принято называть континентальной, европейской философией – она кажется нам более всеобъемлющей, глубокой, увлекательной. Именно это сближает героев обеих моих книг, “Мнимое” и “Догма”, – увлечение европейской философией и ее великими именами.Возвращаясь к британской литературе, здесь, вероятно, можно усмотреть излишнюю любовь к определенному реализму. Я не имею в виду 18-е и 19-е столетия – тогда имелось достаточно много экспериментальных, необычных писателей. По сути, до Второй мировой войны в Британии существовали живые традиции модернизма. А вот послевоенные романы со своим упором на эдакий реализм представляются мне слишком ограниченными. В такой атмосфере мне и многим другим трудно дышать.
С философией дело обстоит сложнее. Рассел с Витшенштейном, будучи последователями Фреге, в большой степени полагались на логику – она заменяла им идеи фундаментальной философии. Им казалось, что, начни мы совершенствовать свои методы рассуждений, логически настраивать свой ум, и многие проблемы, возникающие в философии, исчезнут. В этом важное различие между британской философской школой и британской литературой. Хотя тут можно говорить и о каких-то сходствах: в послевоенное время и та, и другая отличались интровертностью, даже, пожалуй, провинциальной узостью. С другой стороны, с тех пор, как я изучал аналитическую философию, в ней многое изменилось.
Анна Асланян: Поп-музыка стоит в ряду британских достижений особняком – предмет национальной гордости для тех, кому такое понятие еще знакомо. Ларс Айер прокомментировал это явление.
Ларс Айер: Это великая загадка. Я ходил в обычную британскую общеобразовательную школу – в таких не принято вести умные разговоры. Если в беседе с одноклассниками начать изображать из себя интеллектуала, это будет восприниматься как нечто странное: то ли ты ботаник, то ли выскочка. Но с музыкой все было не так, о ней разрешалось говорить серьезно. Лишь таким образом мы могли самовыражаться с интеллектуальной стороны – обсуждая тех или иных музыкантов, те или иные альбомы. И сами британские музыканты были в большой степени подвержены европейскому влиянию; особенно это применимо к представителям “новой волны”. Если взглянуть на крупные индустриальные города на севере страны, там в искусстве заметно огромное влияние разных течений – таких, как баухаус, дадаизм, ситуационизм, сюрреализм. Все эти традиции пришли в Британию в конце 70-х – начале 80-х через музыку. Множество людей, детство и юность которых пришлись на эти годы, говорят о том же: именно музыка помогла им познакомиться с континентальными мыслителями, континентальными авторами, даже с необычными английскими писателями – взять хотя бы Балларда.
Ларс Айер: Нет-нет, для того, чтобы увлечься моими романами, никакого философского образования не требуется. Философия в них используется как своего рода фарс, комедия интеллектов. Рассуждения на философские темы герои ведут легкомысленно, с шуточками. Не возбраняется, конечно, подходить к этим книгам так, как вы сказали, – предполагать, что в них кроется нечто глубокое. Эту глубину можно воспринимать с философской точки зрения, но можно и с позиций человека, которого интересует литература – или просто жизнь во всех ее проявлениях. Итак, философские знания, как и знания литературные, способны помочь читателю понять какие-то мысли, однако не менее глубоко их может понять и тот, кто интересуется британской жизнью вообще и готов воспринимать рассуждения на этот счет.
Я намеренно сделал одного из героев, W., евреем, обратившимся в католичество, а другого, Ларса, – потомком индуистов с одной стороны, датских протестантов – с другой. Оба родились и выросли в Британии. Стало быть, это два персонажа-гибрида.
Иудаизм в романах важен постольку, поскольку он связан с идеей мессианства. Речь о том, что апокалипсис – не просто катастрофа, но еще и некое откровение: бог открывает перед человечеством свой замысел, мессия обнаруживает свое присутствие. Иудаизм в романах создает одну метафизическую структуру. Другая строится на индуизме. Последний, по словам W., представляет собой нечто демоническое, воплощает в себе отсутствие порядка, системы, смысла. В глазах W. индуизм – учение анти-мессианское, анти-апокалиптическое, поскольку предполагает циклическую природу времени, при которой история повторяется, виток за витком. В иудаизме – да и в христианстве, если на то пошло, – кульминацией истории является апокалипсис, при котором замысел бога становится явным; тогда как для индуиста никаких кульминационных моментов в истории не бывает – лишь бесконечные возвращения и повторы. У Ларса это связано с различными чертами его повседневного существования: его квартира, где не перестает расти плесень, крысы, размножающиеся под полом, всяческие жизненные невзгоды, убожество, о котором твердит ему W. Индуизм для W. – еще один повод покритиковать Ларса.
Диктор: ''Все кругом охватит война, говорит W., война, пожирающая все. Люди уподобятся крысам, вредителям. И загорятся небеса, говорит W. Он уже видит, как они горят. Вот тогда-то я почувствую себя в своей стихии, последний из великого рода жрецов-брахманов, говорит W. Тогда-то я расплывусь в ухмылке, выживший последыш этого рода, надругательство над ним. Тогда-то я исполню свой танец на развалинах мира, вышагивая важно, словно раскормленная курица. А дальше? Что будет дальше? Великий потоп, говорит W. Вода и тьма. А потом, через много тысяч лет, последнее воплощение Вишну – как там его? Калкин, напоминаю я ему. Калкин, говорит W., явится миру, готовый его спасти, на белом коне, размахивая огненным мечом. Он совершит жертвоприношение, которое разрушит мир и позволит новому подняться на его месте. И тогда все начнется сначала''.
(Ларс Айер, “Догма”)
Анна Асланян: Говоря о том, что близится конец света, в частности, конец литературы, Айер – возможно, под давлением издателей – все-таки называет свои книги романами. Впрочем, если это и романы, то не вполне традиционные. Они выросли из блога, который долгое время вел автор.
Строго говоря, события, которые в этих книгах описаны, все основаны на реальных – на случаях из жизни, на разговорах, которые мы ведем с моим большим другом и коллегой-философом (его имя действительно начинается на W.). И моя жизнь там, разумеется, присутствует – у нас с главным героем даже имена одинаковые. Но в то же время в написанном полно преувеличений, поэтому я, совершенно не смущаясь, называю эти вещи романами. Доведенные до абсурда преувеличения и выдуманные детали – по-моему, все это дает мне право так их называть. Наверное, можно с некой натяжкой сравнить то, что я пишу, с романами Роберто Боланьо, которые, как известно, тоже в большой степени автобиографичны, однако опыт автора в них преображен. Разумеется, Боланьо – один из великих писателей 20-го века, я не собираюсь заносить себя в одну категорию с ним. Просто мне, как и ему, представляется важным в книгах отдавать должное товариществу, дружбе, беседам – особенно сейчас, когда миру, кажется, скоро наступит конец или что-то в этом роде.
Анна Асланян: Друзей-героев, Ларса и W., сближает еще и то восхищение, которое они испытывают к своим кумирам – европейским мыслителям. Айер – автор двух книг о Бланшо, что наверняка сыграло свою роль при написании романов “Мнимое” и “Догма”.
Ларс Айер: Да, конечно. В свое время я пытался писать о Бланшо, да и о Кафке тоже. Оба были чрезвычайно важны для меня в разные моменты жизни. В книгах они играют роль своего рода указателей – тех, по которым можно двигаться к понятию честности, как в жизни, так и в работе. Не знаю, возможно ли такое в наши дни, когда во всем царит медийная атмосфера. Кафка, Бланшо, Розенцвейг и другие великие, которые упоминаются в книгах, обладают этой общей чертой – им свойственна честность, целостность, можно даже сказать, чистота. Таков был их образ мышления, образ жизни. Они принадлежали к той литературной традиции, которая, на мой взгляд, в современной Британии выжить не сумела. Поэтому они так важны, все эти фигуры. Они указывают на что-то такое, что в современном обществе W. и Ларсу недоступно.
Действительно, интересно, что делал бы Кафка в наше время, окажись в его распоряжении такое количество медийных средств. По-моему, и сегодня возможно писать – для блогов, сетевых изданий, – не поступаясь той целостностью, о которой шла речь. Такие авторы существуют, и я, читая их в сети, восхищаюсь ими.
В книгах есть еще два человека, которые воплощают в себе подобные качества. Один – венгерский режиссер Бела Тарр, обладавший целостностью, достойной великого автора-модерниста. Другой персонаж – американец по имени Стерлинг Смит, выступающий с группой под названием Джандек. Эти музыканты в моих глазах тоже олицетворяют собой такое отношение к работе, при котором нельзя поступаться своими принципами, которое позволяет свести воедино жизнь и искусство.
Анна Асланян: Ориентируясь на моральный компас, о котором говорил Айер, его герои ведут свои беседы о философии и конце света, который все никак не наступит. Порой они выезжают из родных Плимута и Ньюкастла, как правило, на какую-нибудь научную конференцию, и в очередной раз убеждаются в том, насколько далеко им до континентальных высот.
Диктор: ''Наши польские приключения! Разве было время счастливее того? Разве все не сложилось именно там? Разве не именно там все началось? Мы приехали, посланцы своей державы, в футболках и шортах тропической расцветки. Делегаты-интеллектуалы, которым был был оказан прием городскими властями. Разве не встречал нас сам мэр Вроцлава? Что и говорить, принимавшие нас смотрели на нас в недоумении: неужели это лучшее, что есть в Британии? “И это еще до того, как ты за обедом стал что-то нести про вытяжные отверстия”, – говорит W. Это, говорит он, еще до того, как началось настоящее фиаско, когда мы во время танцев реконструировали “первичную сцену” по Фрейду. Это такой британский танец, объяснили мы им. Так у нас в Британии все танцуют. Потрясенные, они отвернулись от нас''.
(Ларс Айер, “Догма”)
Анна Асланян: Последняя часть трилогии Ларса Айера, “Исход”, выйдет в следующем году. Судя по анонсам, из нее можно будет узнать, в чем состоит апокалипсис сегодня.