Сергей Лишаев. Помнить фотографией. - СПб.: Алетейя, 2012. – 140 с. - (Тела мысли).
В новой книге самарского философа Сергея Лишаева, известного своим вниманием к досмысловым – повседневным, бытовым, соматическим, чувственным – истокам смысловых процессов и структур (заинтересованный читатель помнит предпринятые им и выпущенные "Алетейей" в той же серии опыты философского истолкования старого и ветхого, а также разных форм культурной воплощённости слова), собраны его наблюдения и рефлексии, касающиеся фотографии – её изготовления, потребления и того влияния, которые эти занятия оказывают на Человека Фотографирующего. То, что автор предпочитает называть эстетикой (наукой, стало быть, о закономерностях чувственного восприятия), мне в очередной раз хочется назвать антропологией, точнее, в данном случае – типичной антропопластикой: осмыслением факторов, меняющих человека, и самих процессов этих изменений.
Сквозную (одну из сквозных) для Лишаева тему старого и ветхого, уже применительно к фотоснимкам, читатель встретит и здесь. Напомним, что глазами старого и ветхого, по мысли автора, смотрит на человека само Иное. Здесь, в специально отведённой для этой темы главе, мысль получает развитие. Старая фотография, пишет Лишаев, являет нам, даёт нам чувственно пережить одновременно и присутствие изображённого на ней, и его отсутствие (человек давно умер – а мы его видим), а тем самым – "временность сущего"; вводит нас в соприкосновение со сквозящим в ней небытием. Впрочем, основным объектом внимания в данном случае оказывается всё-таки фотография самоновейшая: любительская, "домашняя" съёмка эпохи цифровых мыльниц, - та, что производит сегодня основной вал изображений, не поддающихся уже никакому исчислению. Что же смотрит на нас её глазами? Автор склоняется к мысли, что ничего хорошего на нас этими глазами отнюдь не смотрит. Скорее уж наоборот.
Именно в силу своей одомашненности, полагает он, практика массового фотографирования остаётся совершенно не понятой, даже, по существу, как следует не замеченной. Из всех форм характерного для сегодняшней мысли внимания к визуальности и её формирующему воздействию на человека Лишаев избирает, пожалуй, путь из числа наименее исхоженных. Он исследует, как фотосъёмка и рассматривание полученных изображений влияет на внимание и память создателя и потребителя этих изображений – притом склонен занимать позицию жёсткую до категоричности. Влияние это, считает он, в своей основной массе – искажающее, если не сказать - разрушительное. Настолько, что явно пора задуматься о разработке связанной с фотоконсумацией технике безопасности.
Дело даже не в том, - хотя, конечно, отчасти и в этом, - что цифровые "письма света" современный человек пишет сам себе в количествах и объёмах, превосходящих всякие возможности прочтения. Само-то по себе это как раз очевидно: кто не пенял обществу потребления за его излишества? Дело в том, что, по мысли автора, пересматривать всё наснятое, может быть, и вовсе не следует. По крайней мере, чем меньше, тем лучше. Потому что его пересматривание, именно тогда, когда осуществлено со всей добросовестностью, - вытесняет живую память. Подменяет её структуры – структурами фотографий. Человек – в пределе – перестаёт помнить себя и помнит (собственные ли, чужие ли – не так важно) снимки; не то, что видел и чувствовал "на самом деле", но то, что навязала ему техника. Он попадает в зависимость к этой технике и отчуждается от себя. Тем самым происходит, в конечном счёте, и утрата самой реальности. "Сведение реальности к образу, а образа – к коду и есть то онтологическое смещение, которое происходит на наших глазах." "Недовоплощённость и симулятивность образов медиа предполагает недовоплощённость также и на стороне человека, выполняющего функцию носителя медиареальности. Но жизнь с призраками небезопасна. Общаясь с ними, человек и сам рискует остаться в положении недовоплощённого существа."
Лишаев, конечно, тут многое полемически заостряет – думается, не без намеренности, чтобы обратить на проблему внимание – и вызвать, может быть, аргументированные возражения, во всяком случае, спровоцировать размышления об антропологических аспектах происходящего. Тем более, что формирующее, а особенно искажающее, влияние фотографии на биографическую память и на представления человека о себе не может похвастаться в нашей культуре особенно хорошей отрефлектированностью (мне приходит на ум разве что вышедшая шесть лет назад книга психолога Вероники Нурковой "Зеркало с памятью", на которую Лишаев, кстати, ссылается).
То, что проблема взаимоотношений человека и фотографических практик шире, разветвлённее и сложнее позиции, заявленной в книге в качестве ведущей, автор признаёт и сам. Другие её аспекты здесь тоже затрагиваются. Мы узнаем, как, например, сам процесс фотографирования – независимо от того, будут ли пересматриваться его результаты (и, наверно, даже от того, сохранятся ли они вообще!) – направляет взгляд человека, распределяет его внимание, настраивает ему оптику. По-настоящему, более точным названием книги было бы "Чувствовать фотографией", "Видеть фотографией" - а книга в целом напрашивалась бы на статус подробной монографии (в своём осуществлённом на сей день виде это – скорее эссеистика, серия вполне гибко между собою связанных очерков). Но раз автор всё-таки избрал глагол "помнить" - видимо, главным ему представляется именно это.
По существу, мы тут имеем дело с вариантом романтической критики "искусственного" в защиту "природного", с решительным отстаиванием (уж не с некоторою ли идеализацией?) "сырого" - как-де более подлинного - в противовес "приготовленному" (безусловное преимущество первого перед вторым тоже вполне проблематично) и традиционную для последних десятилетий борьбу с засилием "симулякров". (Применительно к избытку фотоизображений это можно понять: против всякого избытка, грозящего нарушить её динамические равновесия, культура склонна запускать защитные механизмы. Но задумается и о том, что без веских оснований, без своего рода потребностей никакой избыток в ней тоже не заведётся и не укоренится.) Страхи же, согласно которым приспособления, призванные обслуживать память и помогать ей, способны в конце концов обернуться ослаблением памяти, если не вовсе её уничтожением, -стары едва ли не как само человечество. Во всяком случае, мы помним, что вышло, когда египетский бог Тот, изобретатель письменности, продемонстрировал новое искусство фараону Тамусу, обещая, что это сделает людей не только более памятливыми, но и более мудрыми. Фараон, как рассказал об этом в диалоге "Федр" Платон устами принципиально ничего не писавшего Сократа, отреагировал, вопреки ожиданиям, крайне скептически.
"Ты, отец письмен, - ответствовал он божеству, - из любви к ним придал им прямо противоположное значение. В души научившихся им они вселят забывчивость, так как будет лишена упражнения память: припоминать станут извне, доверяясь письму, по посторонним знакам, а не изнутри, сами собою. Стало быть, ты нашел средство не для памяти, а для припоминания. Ты даешь ученикам мнимую, а не истинную мудрость. Они у тебя будут многое знать понаслышке, без обучения, и будут казаться многознающими, оставаясь в большинстве невеждами, людьми трудными для общения; они станут мнимомудрыми вместо мудрых."
Отвлечёмся в данном случае от того, что эту историю хитрец-Платон всё-таки записал, а мы, благодаря ему, – прочитали. Сбылись ли опасения? В полной мере. Произошло ли ослабление памяти в письменных и массово грамотных культурах по сравнению с устными и теми, грамотность в которых была достоянием немногих? Ещё как (в былые времена люди помнили наизусть тексты масштаба "Илиады" и "Одиссеи"; о том, насколько эта память была "естественной", можно, кстати, и поспорить). С другой стороны, внешние и общедоступные "средства припоминания" раскрыли перед человеком новые горизонты, до которых он вряд ли смог бы дотянуться, воспринимая всё исключительно со слуха в личном общении. Точно то же делает сейчас массовая, как бы "избыточная" фотография: она расширяет опыт – кстати, вполне себе чувственный и очень даже эмоциональный. И, значит, создаёт по крайней мере теоретическую возможность его углубления: увеличивает ресурсы для этого. Если не каждый ими пользуется, это ещё не свидетельство того, что таких ресурсов нет или не может быть.
(Кстати, сравнительно с фотоизображением письменный текст, необходимость которого со времени фараона Тамуса не так уж многие подвергали серьёзному сомнению, - недовоплощён гораздо более: это вообще всего лишь значки, которые, в отличие от картинки, тем более цветной, ни на что живое не похожи. Что же никто не сокрушается – на уровне культурной программы - о симулятивной, призрачной природе книг, о замещении ими реальности, а, следовательно, и о вреде чтения?)
Кроме того, о вытеснении фотоизображениями живой памяти можно было бы всерьёз говорить, если бы человеческая память о прожитом была целиком или даже по преимуществу визуальной. Нет никаких доказательств в пользу того, что это действительно так. То есть, у некоторых людей (у большинства ли – ещё вопрос. Покажите статистику!) этот модус памяти в самом деле преобладает, но и к ним прошлое явно возвращается не только в зрительных образах, но и звуками, запахами, жестами и положениями собственного тела, внутренними движениями, наконец. Когда хитроумное человечество найдёт способ всё это записывать, не сомневаюсь, немедленно раздадутся голоса, предупреждающие о губительности увлечения такими записями. Но где опасность, как известно, - там и спасение. И наоборот.
В новой книге самарского философа Сергея Лишаева, известного своим вниманием к досмысловым – повседневным, бытовым, соматическим, чувственным – истокам смысловых процессов и структур (заинтересованный читатель помнит предпринятые им и выпущенные "Алетейей" в той же серии опыты философского истолкования старого и ветхого, а также разных форм культурной воплощённости слова), собраны его наблюдения и рефлексии, касающиеся фотографии – её изготовления, потребления и того влияния, которые эти занятия оказывают на Человека Фотографирующего. То, что автор предпочитает называть эстетикой (наукой, стало быть, о закономерностях чувственного восприятия), мне в очередной раз хочется назвать антропологией, точнее, в данном случае – типичной антропопластикой: осмыслением факторов, меняющих человека, и самих процессов этих изменений.
Сквозную (одну из сквозных) для Лишаева тему старого и ветхого, уже применительно к фотоснимкам, читатель встретит и здесь. Напомним, что глазами старого и ветхого, по мысли автора, смотрит на человека само Иное. Здесь, в специально отведённой для этой темы главе, мысль получает развитие. Старая фотография, пишет Лишаев, являет нам, даёт нам чувственно пережить одновременно и присутствие изображённого на ней, и его отсутствие (человек давно умер – а мы его видим), а тем самым – "временность сущего"; вводит нас в соприкосновение со сквозящим в ней небытием. Впрочем, основным объектом внимания в данном случае оказывается всё-таки фотография самоновейшая: любительская, "домашняя" съёмка эпохи цифровых мыльниц, - та, что производит сегодня основной вал изображений, не поддающихся уже никакому исчислению. Что же смотрит на нас её глазами? Автор склоняется к мысли, что ничего хорошего на нас этими глазами отнюдь не смотрит. Скорее уж наоборот.
Именно в силу своей одомашненности, полагает он, практика массового фотографирования остаётся совершенно не понятой, даже, по существу, как следует не замеченной. Из всех форм характерного для сегодняшней мысли внимания к визуальности и её формирующему воздействию на человека Лишаев избирает, пожалуй, путь из числа наименее исхоженных. Он исследует, как фотосъёмка и рассматривание полученных изображений влияет на внимание и память создателя и потребителя этих изображений – притом склонен занимать позицию жёсткую до категоричности. Влияние это, считает он, в своей основной массе – искажающее, если не сказать - разрушительное. Настолько, что явно пора задуматься о разработке связанной с фотоконсумацией технике безопасности.
Дело даже не в том, - хотя, конечно, отчасти и в этом, - что цифровые "письма света" современный человек пишет сам себе в количествах и объёмах, превосходящих всякие возможности прочтения. Само-то по себе это как раз очевидно: кто не пенял обществу потребления за его излишества? Дело в том, что, по мысли автора, пересматривать всё наснятое, может быть, и вовсе не следует. По крайней мере, чем меньше, тем лучше. Потому что его пересматривание, именно тогда, когда осуществлено со всей добросовестностью, - вытесняет живую память. Подменяет её структуры – структурами фотографий. Человек – в пределе – перестаёт помнить себя и помнит (собственные ли, чужие ли – не так важно) снимки; не то, что видел и чувствовал "на самом деле", но то, что навязала ему техника. Он попадает в зависимость к этой технике и отчуждается от себя. Тем самым происходит, в конечном счёте, и утрата самой реальности. "Сведение реальности к образу, а образа – к коду и есть то онтологическое смещение, которое происходит на наших глазах." "Недовоплощённость и симулятивность образов медиа предполагает недовоплощённость также и на стороне человека, выполняющего функцию носителя медиареальности. Но жизнь с призраками небезопасна. Общаясь с ними, человек и сам рискует остаться в положении недовоплощённого существа."
Лишаев, конечно, тут многое полемически заостряет – думается, не без намеренности, чтобы обратить на проблему внимание – и вызвать, может быть, аргументированные возражения, во всяком случае, спровоцировать размышления об антропологических аспектах происходящего. Тем более, что формирующее, а особенно искажающее, влияние фотографии на биографическую память и на представления человека о себе не может похвастаться в нашей культуре особенно хорошей отрефлектированностью (мне приходит на ум разве что вышедшая шесть лет назад книга психолога Вероники Нурковой "Зеркало с памятью", на которую Лишаев, кстати, ссылается).
То, что проблема взаимоотношений человека и фотографических практик шире, разветвлённее и сложнее позиции, заявленной в книге в качестве ведущей, автор признаёт и сам. Другие её аспекты здесь тоже затрагиваются. Мы узнаем, как, например, сам процесс фотографирования – независимо от того, будут ли пересматриваться его результаты (и, наверно, даже от того, сохранятся ли они вообще!) – направляет взгляд человека, распределяет его внимание, настраивает ему оптику. По-настоящему, более точным названием книги было бы "Чувствовать фотографией", "Видеть фотографией" - а книга в целом напрашивалась бы на статус подробной монографии (в своём осуществлённом на сей день виде это – скорее эссеистика, серия вполне гибко между собою связанных очерков). Но раз автор всё-таки избрал глагол "помнить" - видимо, главным ему представляется именно это.
По существу, мы тут имеем дело с вариантом романтической критики "искусственного" в защиту "природного", с решительным отстаиванием (уж не с некоторою ли идеализацией?) "сырого" - как-де более подлинного - в противовес "приготовленному" (безусловное преимущество первого перед вторым тоже вполне проблематично) и традиционную для последних десятилетий борьбу с засилием "симулякров". (Применительно к избытку фотоизображений это можно понять: против всякого избытка, грозящего нарушить её динамические равновесия, культура склонна запускать защитные механизмы. Но задумается и о том, что без веских оснований, без своего рода потребностей никакой избыток в ней тоже не заведётся и не укоренится.) Страхи же, согласно которым приспособления, призванные обслуживать память и помогать ей, способны в конце концов обернуться ослаблением памяти, если не вовсе её уничтожением, -стары едва ли не как само человечество. Во всяком случае, мы помним, что вышло, когда египетский бог Тот, изобретатель письменности, продемонстрировал новое искусство фараону Тамусу, обещая, что это сделает людей не только более памятливыми, но и более мудрыми. Фараон, как рассказал об этом в диалоге "Федр" Платон устами принципиально ничего не писавшего Сократа, отреагировал, вопреки ожиданиям, крайне скептически.
"Ты, отец письмен, - ответствовал он божеству, - из любви к ним придал им прямо противоположное значение. В души научившихся им они вселят забывчивость, так как будет лишена упражнения память: припоминать станут извне, доверяясь письму, по посторонним знакам, а не изнутри, сами собою. Стало быть, ты нашел средство не для памяти, а для припоминания. Ты даешь ученикам мнимую, а не истинную мудрость. Они у тебя будут многое знать понаслышке, без обучения, и будут казаться многознающими, оставаясь в большинстве невеждами, людьми трудными для общения; они станут мнимомудрыми вместо мудрых."
Отвлечёмся в данном случае от того, что эту историю хитрец-Платон всё-таки записал, а мы, благодаря ему, – прочитали. Сбылись ли опасения? В полной мере. Произошло ли ослабление памяти в письменных и массово грамотных культурах по сравнению с устными и теми, грамотность в которых была достоянием немногих? Ещё как (в былые времена люди помнили наизусть тексты масштаба "Илиады" и "Одиссеи"; о том, насколько эта память была "естественной", можно, кстати, и поспорить). С другой стороны, внешние и общедоступные "средства припоминания" раскрыли перед человеком новые горизонты, до которых он вряд ли смог бы дотянуться, воспринимая всё исключительно со слуха в личном общении. Точно то же делает сейчас массовая, как бы "избыточная" фотография: она расширяет опыт – кстати, вполне себе чувственный и очень даже эмоциональный. И, значит, создаёт по крайней мере теоретическую возможность его углубления: увеличивает ресурсы для этого. Если не каждый ими пользуется, это ещё не свидетельство того, что таких ресурсов нет или не может быть.
(Кстати, сравнительно с фотоизображением письменный текст, необходимость которого со времени фараона Тамуса не так уж многие подвергали серьёзному сомнению, - недовоплощён гораздо более: это вообще всего лишь значки, которые, в отличие от картинки, тем более цветной, ни на что живое не похожи. Что же никто не сокрушается – на уровне культурной программы - о симулятивной, призрачной природе книг, о замещении ими реальности, а, следовательно, и о вреде чтения?)
Кроме того, о вытеснении фотоизображениями живой памяти можно было бы всерьёз говорить, если бы человеческая память о прожитом была целиком или даже по преимуществу визуальной. Нет никаких доказательств в пользу того, что это действительно так. То есть, у некоторых людей (у большинства ли – ещё вопрос. Покажите статистику!) этот модус памяти в самом деле преобладает, но и к ним прошлое явно возвращается не только в зрительных образах, но и звуками, запахами, жестами и положениями собственного тела, внутренними движениями, наконец. Когда хитроумное человечество найдёт способ всё это записывать, не сомневаюсь, немедленно раздадутся голоса, предупреждающие о губительности увлечения такими записями. Но где опасность, как известно, - там и спасение. И наоборот.