Ex Cathedra. Современные методы изучения культуры: Сборник статей / Сост. О.В. Гавришина, Ю.Г. Лидерман, М.С. Неклюдова, А.А. Олейников. – М.: РГГУ, 2012. - 260 с.
Казалось бы, задачи этого малотиражного сборника в мягкой обложке предельно скромны. По своему происхождению он – результат (да и инструмент) внутрикафедральной рефлексии: плод конференции «Методы изучения культуры», которая проводилась три года назад сотрудниками кафедры истории и культуры РГГУ с целью прояснить текущее состояние своей дисциплины и свои собственные позиции в ней – и продемонстрировать её возможности в понимании культурных явлений.
Имя этой дисциплины, «культурология», и по сей день склонно связываться в учёных умах (особенно тех, что заняты в «устоявшихся» научных областях с многовековыми традициями) с рассуждениями столь же аморфными, сколь эклектичными и необязательными. Сами культурологи, впрочем, не отрицают, что их область знания «одной из последних вошла в семью гуманитарных наук и потому склонна обнаруживать сходство со всеми своими родственниками от филологии и истории до социологии и искусствознания» - что, в свою очередь, способно производить на стороннего наблюдателя впечатление «отсутствия ярко выраженной индивидуальности». На самом деле, уверены они, эта жадность культурологии до разного, как бы «чужого» интеллектуального опыта «свидетельствует о бурном внутреннем развитии дисциплины, которая ещё не обрела канонической формы и не боится быть непохожей на саму себя».
Тексты прозвучавших на конференции докладов и вошли в книгу – и, едва только они, во всём их разнообразии, оказались под одной обложкой, заинтересованный читатель получил возможность видеть, что речь здесь идёт далеко не только о прояснении внутрицеховых, рабочих обстоятельств. Пожалуй, даже не в первую очередь об этом (всё узкопрофессиональное, по обыкновению, здесь только средство). В том, как и о чём говорят, обращаясь в основном друг к другу, профессионалы ex cathedra, - на самом деле много симптоматичного: высказанное ими представляет нам срез с сегодняшнего этапа истории идей, умонастроений, может быть - вообще интеллектуальной и ценностной атмосферы.
По статьям сборника мы можем проследить, как наука культурология сегодня обретает себя и оттачивает - на множестве разных, вплоть до несводимости, казалось бы, к чему бы то ни было одному, материалов - свой методологический инструментарий.
Конечно, в собранных сюда культурологических штудиях продолжается себе (кропотливая кабинетная) работа по пересмотру традиционных дисциплинарных границ предметного знания - начатая давно, с тех самых пор, как «междисциплинарность» оказалась в статусе интеллектуальной доминанты, а вместе с тем и интеллектуальной моды. (Кстати, о том, какими стереотипами и инерциями обогатила сегодняшнее восприятие, включая и профессиональное, эта мода, мы узнаем из исследования Аркадия Перлова «Культурология и междисциплинарность в базовых представлениях профессиональных сообществ»). Рассматриваются, в их происхождении и теоретическом потенциале, традиционные уже смысловые инструменты культурологии – скажем, понятие «культура себя», предложенное в своё время Мишелем Фуко – одной из фигур, определяющих для европейского культурологического мышления (Юрий Асоян). Анализируются судьбы (не забывающего о своих платоновских истоках) понятия «идеи» в русле одной из влиятельных форм культурологической рефлексии нашего времени - «интеллектуальной истории» (Сергей Зенкин с его размышлениями о «поэтике интеллектуального дискурса»). Уточняется – десятью новопредложенными тезисами - понимание метафоры, традиционнейшего предмета культурологического внимания (Лев Гудков, рассуждающий о том, какими видятся сегодня «метафорические структуры в системах социального взаимодействия»). Предлагаются и анализы конкретных исторических сюжетов. Например, выявляются смыслы андроидов XVIII века – «сложно устроенных механизмов с человеческим обликом», созданных (1770-1773) швейцарским часовщиком и протезных дел мастером Пьером Жаке-Дро и поныне хранящимся в невшательском музее искусства и истории (автор статьи Анна Котомина, среди прочего, полемизирует с пониманием андроидов, которое предложил в своё время классик отечественной культурологии Юрий Лотман, показывает ограниченность и обусловленность этого понимания: Лотман, обращает она внимание, «рассуждает как человек ХХ века, перенося наше современное восприятие на объекты из другого времени»). Показано, как себя чувствует наш современник, оказавшийся в ситуации драматичнейшего ценностного, даже экзистенциального раскола (рассказанная и проанализированная Борисом Дубиным история венгерского писателя Петера Эстерхази, узнавшего – и не побоявшегося написать об этом – что его горячо любимый отец, всю жизнь бывший для него образцом порядочности, в течение многих лет был осведомителем спецслужб) и какие новые формы письма, более того – «новую антропологическую оптику» (Дубин), новые смысловые возможности способны порождать такие ситуации.
Если же подбирать самое краткое, формульное название тому, что за работа здесь делается, её можно назвать пересмотром очевидностей.
И - стоп! – кажется, вот оно.
Тут-то мы, похоже, и ухватили культурологию за самую её специфику, за то, чем она отличается от прочих областей гуманитарной мысли – своих старших многоопытных сестриц по культурному бытию, то, чего ради она и заимствует у них уже наработанные ими наборы инструменов и дополняет их собственными – да и сама готова поделиться с ними умениями и приёмами в той мере, в какой чувствует общность задач.
Это – наука (то есть - область профессионально поставленной, методологически выверенной рефлексии) о взаимоотношениях человека с его очевидностями, со слоем незамечаемого и нерефлектируемого, легко принимаемого за «природу вещей» вообще. («Очевидности» такого рода, как мы сегодня уже знаем, и диктует человеку культура, формируя его по своему образу и подобию.) О том, что происходит с человеком, когда он этими сетями уловлен, когда они диктуют ему способ видения мира и модели поведения, и в какой мере он способен это замечать – а то и сопротивляться этому. Ну, сопротивляться, может, не всякий раз обязательно – но вот отдавать себе отчёт в уловленности очень важно.
В общем, да, культурология – это выработка (внутренней) свободы, - у которой, как видим, возможны (не говоря уж о том, что необходимы) свои профессионалы. Симптом потребности в такой свободе. (Поэтому, кстати, кажется возможным принять имя «культурология» со всей его принципиальной расплывчатостью и в несомненном его отличии от названий «теория культуры», «наука(-и) о культуре» - тут важен как раз этот ценностный, эмоциональный ореол, делающий возможным существование в культурологии, наряду с областями строгой, «дисциплинарной» рефлексии – ещё и более широких, размытых областей мышления эссеистичного, образного: это – корни, которые соединяют «культурологическое» с общечеловеческим.) Инструменты свободы именно такого рода здесь оттачиваются и испытываются на прочность.
Сам факт появления подобной области внимания и интеллектуальных усилий – свидетельство потребности человека западных культур в прояснении и выстраивании своих отношений с автоматизмами и условностями. В конечном счёте, - в особой культуре души и интеллекта, прямо коренящейся в европейском рационализме и индивидуализме – и имеющей отношение не только к профессионалам-теоретикам, но и ко всем, кто сформировался и живёт в культурах европейского круга. Не отсюда ли и сам взрыв популярности культурологического дискурса в последние десятилетия? – с неминуемой вульгаризацией и забалтыванием, а чего ж вы хотели при популярности-то. Затем – чтобы уравновешивать забалтывание, держать форму, сохранять критичность, наращивать смысловое ядро – и важна работа профессионалов: чётко выстроенная, в своей лабораторной чистоте и дисциплинированности, но уходящая глубокими корнями в культурное целое. Именно её мы в книге и видим.
Казалось бы, задачи этого малотиражного сборника в мягкой обложке предельно скромны. По своему происхождению он – результат (да и инструмент) внутрикафедральной рефлексии: плод конференции «Методы изучения культуры», которая проводилась три года назад сотрудниками кафедры истории и культуры РГГУ с целью прояснить текущее состояние своей дисциплины и свои собственные позиции в ней – и продемонстрировать её возможности в понимании культурных явлений.
Имя этой дисциплины, «культурология», и по сей день склонно связываться в учёных умах (особенно тех, что заняты в «устоявшихся» научных областях с многовековыми традициями) с рассуждениями столь же аморфными, сколь эклектичными и необязательными. Сами культурологи, впрочем, не отрицают, что их область знания «одной из последних вошла в семью гуманитарных наук и потому склонна обнаруживать сходство со всеми своими родственниками от филологии и истории до социологии и искусствознания» - что, в свою очередь, способно производить на стороннего наблюдателя впечатление «отсутствия ярко выраженной индивидуальности». На самом деле, уверены они, эта жадность культурологии до разного, как бы «чужого» интеллектуального опыта «свидетельствует о бурном внутреннем развитии дисциплины, которая ещё не обрела канонической формы и не боится быть непохожей на саму себя».
Тексты прозвучавших на конференции докладов и вошли в книгу – и, едва только они, во всём их разнообразии, оказались под одной обложкой, заинтересованный читатель получил возможность видеть, что речь здесь идёт далеко не только о прояснении внутрицеховых, рабочих обстоятельств. Пожалуй, даже не в первую очередь об этом (всё узкопрофессиональное, по обыкновению, здесь только средство). В том, как и о чём говорят, обращаясь в основном друг к другу, профессионалы ex cathedra, - на самом деле много симптоматичного: высказанное ими представляет нам срез с сегодняшнего этапа истории идей, умонастроений, может быть - вообще интеллектуальной и ценностной атмосферы.
По статьям сборника мы можем проследить, как наука культурология сегодня обретает себя и оттачивает - на множестве разных, вплоть до несводимости, казалось бы, к чему бы то ни было одному, материалов - свой методологический инструментарий.
Конечно, в собранных сюда культурологических штудиях продолжается себе (кропотливая кабинетная) работа по пересмотру традиционных дисциплинарных границ предметного знания - начатая давно, с тех самых пор, как «междисциплинарность» оказалась в статусе интеллектуальной доминанты, а вместе с тем и интеллектуальной моды. (Кстати, о том, какими стереотипами и инерциями обогатила сегодняшнее восприятие, включая и профессиональное, эта мода, мы узнаем из исследования Аркадия Перлова «Культурология и междисциплинарность в базовых представлениях профессиональных сообществ»). Рассматриваются, в их происхождении и теоретическом потенциале, традиционные уже смысловые инструменты культурологии – скажем, понятие «культура себя», предложенное в своё время Мишелем Фуко – одной из фигур, определяющих для европейского культурологического мышления (Юрий Асоян). Анализируются судьбы (не забывающего о своих платоновских истоках) понятия «идеи» в русле одной из влиятельных форм культурологической рефлексии нашего времени - «интеллектуальной истории» (Сергей Зенкин с его размышлениями о «поэтике интеллектуального дискурса»). Уточняется – десятью новопредложенными тезисами - понимание метафоры, традиционнейшего предмета культурологического внимания (Лев Гудков, рассуждающий о том, какими видятся сегодня «метафорические структуры в системах социального взаимодействия»). Предлагаются и анализы конкретных исторических сюжетов. Например, выявляются смыслы андроидов XVIII века – «сложно устроенных механизмов с человеческим обликом», созданных (1770-1773) швейцарским часовщиком и протезных дел мастером Пьером Жаке-Дро и поныне хранящимся в невшательском музее искусства и истории (автор статьи Анна Котомина, среди прочего, полемизирует с пониманием андроидов, которое предложил в своё время классик отечественной культурологии Юрий Лотман, показывает ограниченность и обусловленность этого понимания: Лотман, обращает она внимание, «рассуждает как человек ХХ века, перенося наше современное восприятие на объекты из другого времени»). Показано, как себя чувствует наш современник, оказавшийся в ситуации драматичнейшего ценностного, даже экзистенциального раскола (рассказанная и проанализированная Борисом Дубиным история венгерского писателя Петера Эстерхази, узнавшего – и не побоявшегося написать об этом – что его горячо любимый отец, всю жизнь бывший для него образцом порядочности, в течение многих лет был осведомителем спецслужб) и какие новые формы письма, более того – «новую антропологическую оптику» (Дубин), новые смысловые возможности способны порождать такие ситуации.
Если же подбирать самое краткое, формульное название тому, что за работа здесь делается, её можно назвать пересмотром очевидностей.
И - стоп! – кажется, вот оно.
Тут-то мы, похоже, и ухватили культурологию за самую её специфику, за то, чем она отличается от прочих областей гуманитарной мысли – своих старших многоопытных сестриц по культурному бытию, то, чего ради она и заимствует у них уже наработанные ими наборы инструменов и дополняет их собственными – да и сама готова поделиться с ними умениями и приёмами в той мере, в какой чувствует общность задач.
Это – наука (то есть - область профессионально поставленной, методологически выверенной рефлексии) о взаимоотношениях человека с его очевидностями, со слоем незамечаемого и нерефлектируемого, легко принимаемого за «природу вещей» вообще. («Очевидности» такого рода, как мы сегодня уже знаем, и диктует человеку культура, формируя его по своему образу и подобию.) О том, что происходит с человеком, когда он этими сетями уловлен, когда они диктуют ему способ видения мира и модели поведения, и в какой мере он способен это замечать – а то и сопротивляться этому. Ну, сопротивляться, может, не всякий раз обязательно – но вот отдавать себе отчёт в уловленности очень важно.
В общем, да, культурология – это выработка (внутренней) свободы, - у которой, как видим, возможны (не говоря уж о том, что необходимы) свои профессионалы. Симптом потребности в такой свободе. (Поэтому, кстати, кажется возможным принять имя «культурология» со всей его принципиальной расплывчатостью и в несомненном его отличии от названий «теория культуры», «наука(-и) о культуре» - тут важен как раз этот ценностный, эмоциональный ореол, делающий возможным существование в культурологии, наряду с областями строгой, «дисциплинарной» рефлексии – ещё и более широких, размытых областей мышления эссеистичного, образного: это – корни, которые соединяют «культурологическое» с общечеловеческим.) Инструменты свободы именно такого рода здесь оттачиваются и испытываются на прочность.
Сам факт появления подобной области внимания и интеллектуальных усилий – свидетельство потребности человека западных культур в прояснении и выстраивании своих отношений с автоматизмами и условностями. В конечном счёте, - в особой культуре души и интеллекта, прямо коренящейся в европейском рационализме и индивидуализме – и имеющей отношение не только к профессионалам-теоретикам, но и ко всем, кто сформировался и живёт в культурах европейского круга. Не отсюда ли и сам взрыв популярности культурологического дискурса в последние десятилетия? – с неминуемой вульгаризацией и забалтыванием, а чего ж вы хотели при популярности-то. Затем – чтобы уравновешивать забалтывание, держать форму, сохранять критичность, наращивать смысловое ядро – и важна работа профессионалов: чётко выстроенная, в своей лабораторной чистоте и дисциплинированности, но уходящая глубокими корнями в культурное целое. Именно её мы в книге и видим.