Ирина Лагунина: 27 мая исполнилось 100 лет со дня рождения Джона Чивера, американского писателя, которого иногда называют «Чеховым американских городских окраин». В школе он не доучился, но свой первый рассказ опубликовал в восемнадцать лет; его проза на поверхности казалась реалистичным отражением жизни богатых пригородов, но он постоянно выходил за границы реализма; он был законченный алкоголик, но сумел излечиться и написать после этого великолепный роман. Моя коллега Марина Ефимова рассказывает о жизни этого талантливого, но столь внутренне неоднозначного человека.
«Нэдди вдруг пришло в голову, что было бы забавно добраться до своего дома вплавь. Непонятно, отчего он так обрадовался этой мысли – ведь он был свободным человеком и, казалось бы, не нуждался в утехе узника – мечте о побеге! В его воображении цепь плавательных бассейнов соседей предстала рекой, протекающей через всю округу. Он станет открывателем этой реки и назовет её Люсиндой – в честь жены. Недди не был ни чудаком, ни шутом, но он раз и навсегда решил быть оригиналом, и в душе его смутно рисовался скромный образ человека, овеянного легендой».
Марина Ефимова: Это – мимолетный взгляд в зеркало, набросок автопортрета в рассказе Джона Чивера «Пловец». Один из многих его автопортретов.
Джон Чивер – писатель 20-го века, он умер в 1982 году. Но он уже при жизни стал классиком, и не потому, что получил престижные награды, включая медаль от Академии искусств, Пулитцеровскую премию и почетную степень в Гарварде, а потому что множество его рассказов сразу стали жемчужинами американской литературы: «Исполинское радио», «Взломщик из Шэйди Хилла», «О, юность и красота», «Пригородный муж», «Ангел моста», «Прощай, мой брат», «Золотой век», «День, когда свинья упала в колодец», «Пловец» и многие другие.
Помимо своих коротких шедевров – рассказов, - Чивер написал еще четыре романа, но три из них он практически вымучил из себя.
«В 1946 году издательство Рэндом Хаус заплатило Чиверу 4800 долларов аванса за начатый роман. Через 7 лет (!), в 53-м, издательство потребовало, чтобы Чивер или вернул аванс, или представил роман. Романа не было, были кучки разрозненных листков. Чивер, который с трудом содержал семью на мелкие гонорары за рассказы, написал умоляющее письмо редактору издательства Harper & Brothers Мики Бэсси: «Мики, мои старые кости – на дешевой распродаже!» Бэсси выкупил договор Чивера и ждал еще три года. Только в 56-м вышел роман «Семейная хроника Уопшотов».
Марина Ефимова: За роман Чивер взялся потому, что на этом настаивали издатели, и потому что он сам считал рассказы искусством второстепенным. Он почти презирал свое творчество – пока не написал «Семейную хронику Уопшотов». «Мелкость и посредственность моих писаний, - записал он в дневнике, - беспорядочность моих дней – вот из-за чего мне так трудно вставать по утрам. Половину времени я хочу умереть». Борьба стайера со спринтером - романиста с мастером короткого рассказа – далеко не единственный поединок Чивера с самим собой. Рассказывает его биограф, участник нашей передачи Блэйк Бэйли:
Блэйк Бэйли: Чиверы – фамилия аристократическая по американским понятиям, «бостонские брамины» - кланы, восходящие к первым поселенцам-пуританам. И Джон с детства гордился своим именем и пуританской моралью. Правда, его собственная семья была вовсе не аристократичной, а глубоко провинциальной и очень консервативной. Любое отклонение от принятых стандартов семейной и сексуальной жизни его родители считали либо болезнью, либо преступлением. Гомосексуализм относился к преступлениям. Когда Чивер почувствовал тягу к молодым людям своего пола, он пришел в ужас. Он то прятал от себя правду, то признавался в ней и тогда презирал себя, и постоянно вел жестокую борьбу со своей природой.
Марина Ефимова: Иногда он всё же уступал природе. Это было легко сделать незаметно в богемном обществе Нью-Йорка, где он жил. Но ни в одном его рассказе тема гомосексуализма не возникает. Она пряталась в глубоком тайнике - вплоть до последнего крика души - романа «Фальконер», вышедшего в 1977 г., за 5 лет до смерти.
«Джоди был необходим ему, и в этой абсолютной необходимости были свет и боль. Он представлял свою любовь к Джоди, вышедшую на улицу: свою руку, у всех на виду обнимавшую его за талию; поцелуй в аэропорту; их пальцы, сцепленные в лифте... Если он обуздает себя, разве это не будет трусливой уступкой жестоким требованиям улюлюкающей толпы?».
Марина Ефимова: Но такие откровения появились лишь в старости. А большую часть жизни Чивер терзался: своей неуместностью в мире, жгучим стыдом за себя и «библейским» (как сказал кто-то из критиков) чувством вины. И все это постоянно проникало в его поэтическую и добродушно-ироничную прозу, придавая ей неизбывный привкус подспудной печали. В рассказе «Взломщик из Шэйди Хилла» он пишет: «Я смотрел в окно вагона, и мне казалось, что рыбаки на берегу и купальщики, и стрелочник, и дети на песке, и два старика, играющие в пинг-понг у пожарного депо – что все они заштопывают дыры в мироздании, которые проделаны такими людьми, как я». С тем большим напором и даже отчаянием играл Чивер роль образцово-стандартного американца:
Блэйк Бэйли: Чивер дорожил социальным статусом. Он женился, он поселился в престижном пригороде Нью-Йорка. В кругу друзей он был душой общества: талантливым, добродушно-остроумным рассказчиком и человеком прямо-таки сокрушительного обаяния. Редактор Нью-Йоркера Максвелл вспоминал, что однажды, когда у него гостил университетский друг, к ним на обед пришел Чивер - тогда еще малоизвестный писатель, и друг Максвелла до конца дней своих помнил этот обед как один из самых одухотворенных моментов своей жизни. У Чивера был скромный литературный успех, прочный брак, трое детей, две собаки, дом с видом на Гудзон, его семья посещала церковь – всё, как у людей. Но он знал, что отчасти это - спектакль, полуправда, и ужасно страдал. Жена Чивера Мэри лет через семь брака начала догадываться о его сексуальной ориентации, и Чивер, как человек чувствительный, при каждом взгляде на нее замечал ее отвращение к себе. Когда через много лет Мэри спросили, почему она не объяснилась с мужем, она сказала: «Это было невозможно - он сам боялся этого больше смерти». Чивер стыдился за себя перед семьёй.
Марина Ефимова: Чивер искренне любил жену и детей – они были единственной постоянной величиной в его жизни. Он держался за свой брак (и удержал его), он выполнял традиционные ритуалы: семейные обеды, вечерние чтения вслух, детские спектакли. В его дневниках (так называемых Журналах, ставших впоследствии знаменитыми своей откровенностью) нет ни одной осуждающей строчки о жене, только отчаяние из-за ее неприязни к нему, тоска по её любви:
«Мэри не хочет разговаривать со мной. Ее взгляд темен и выражает только нетерпение. Я попытался развеселить её маленькими шутками, чтобы показать мою приязнь и нежность. Ни одного смешка. Она даже не хочет слушать. Она не хочет находиться в одной комнате со мной… Я боюсь, что делал и говорил такие непоправимые вещи, которые разрушили мой брак и изгнали меня в вечную ссылку безответной нежности и безответного сладострастия... Я не хочу ранить Мэри, но ей ведь не объяснить, что я не могу жить без волнующих отношений, без юмора и без плотской любви».
Марина Ефимова: У жены Чивера было много причин для обид и отчужденности еще и до того, как она догадалась о гомосексуализме мужа, поскольку эта ориентация вовсе не отталкивала его и от женщин. Опять взгляд в зеркало – в рассказе «Метаморфозы»:
«Мужчины устроены по-разному. У одних половой инстинкт неразборчив, требователен и ненасытен, как голодный желудок. И попытки наделить его проявления ореолом романтичности могли бы привести к трагическим последствиям, как если бы мы обставляли своё дыхание торжественым ритуалом и музыкальным сопровождением».
Марина Ефимова: В другом месте он сравнивает свои любовные порывы по силе и неудержимости с приступами дизентерии. Но как бы циничен ни был Чивер в отношении к сексуальным связям, его глубинная тоска - не по сексу, а по любви: «Я так жажду любви, - писал он, - что кажется, будто я жажду любви Бога». В одном из писем своей русской переводчице Татьяне Литвиновой Чивер писал:
«...Тема сладострастия сделала здесь огромный шаг вперед. Откровенный, точный и древний словарь терминов используется с абсолютной свободой. Филипп Рот лидирует в этой группе... Но в то время, как все мои друзья уже описывают оргазмы и мастурбации, я все еще застыл на красоте вечерней звезды».
Марина Ефимова: И, действительно, природа – постоянное действующее лицо в рассказах Чивера. Закат, туман, дождь – описаны как что-то одушевлённое, словно это некие божественные посланцы в его прозе:
«Приближалась гроза. Город из кучевых облаков поднялся выше, небо потемнело. Наступила та минута, когда песня безмозглых птиц в вышине превращается в явное пророчество неминуемой бури».
Марина Ефимова: Это - из рассказа «Пловец», поразительного совмещением любимой Чивером детальной конкретности реальной жизни с сюрреалистическим вмешательством надвигающегося безумия. «Пловец» - может быть, самое яркое воплощение душевной растерзанности Чивера – между тем человеком, каким он хотел себя видеть, и реальным. Один из первых биографов Чивера Скотт Доналдсон писал:
«Когда изучаешь жизнь Чивера, на ум часто приходят библейские истории и даже библейские масштабы. Он десятилетиями вел единоборство с «демонами» (как он называл свои необоримые страсти). Внутренняя растерзанность давала Чиверу редкое понимание человеческой природы вообще и природы внутреннего противоборства в частности».
Марина Ефимова: Одним из «демонов» Чивера – единственным, которого он победил в жестоком поединке, – был алкоголизм. В Журналах есть главка – «Демон ром»:
«Есть жуткое сходство в эйфории, даваемой удачной метафорой и алкоголем: чувство, что твое воображение не имеет границ. Поэтому я и подменяю постоянно одно другим. Мое поведение комично: я оставляю пишущую машинку в 10:15 утра и плетусь вниз, к буфету. Я не трогаю бутылки, даже не смотрю на них и мысленно хвалю себя за выдержку. В 11 я снова спускаюсь и снова хвалю... В 12 я уже не иду, а лечу вниз по лестнице и позволяю себе первую порцию. Вся история повторяется после ланча. Вечером я сгребаю снег, любуюсь на закат, но перед мысленным взором - рюмка мартини».
Марина Ефимова: Чивер был алкоголиком - как, впрочем, и многие талантливые и несчастливые люди. Это началось в 50-х годах и только в 70-х жена и дети (уже взрослые к тому времени) уговорили его лечь в клинику. И – редкий случай – Чивер излечился, до конца жизни не выпил больше ни рюмки. Только благодаря этому он смог написать свой главный роман - «Фальконер».
Блэйк Бэйли: Из знаменитых Журналов Чивера ясно, что ошибкой было бы думать, будто, вылечившись от алкоголизма, Чивер стал другим человеком, ближе к своему идеалу. К тому времени нравы в обществе стали вегетарианскими, за гомосексуализм уже не карали, и Чивер осознал, что ограбил себя. И он попытался возместить утраченное с уже, так сказать, негодными средствами. Это были тягостные годы и для него, и для семьи. Жить с ним было по-прежнему тяжело.
Марина Ефимова: К Чиверу пришла слава (после «Фальконера» и после публикации полного собрания его рассказов), его стали узнавать на улице, его приглашали с лекциями в университеты, и там он знакомился с молодыми аспирантами, которым намекал на свою помощь в издательском мире в обмен, грубо говоря, на сексуальные услуги. Это не был, конечно, шантаж, скорее - вымогательство сочувствия, и сам Чивер понимал это лучше всех. Читаем в его Журналах:
«Как жестока, неестественна и черна моя любовь к Z. Я чувствую себя хищником в погоне за его юностью. Я загоняю его в трагическую изоляцию, лишаю его жизни. Неужели любовь, которая должна быть источником света, в этом случае – лишь искусные манипуляции распутного старика. Мне остается только надеяться, что это не так».
Марина Ефимова: В сборнике писем Чивера, посмертно изданном его сыном, – трогательное доказательство того, что это не так – письмо Чивера к Z:
«Мой дорогой! Я позвоню тебе сегодня или завтра и попрошу вернуться, хотя бы на уикенд. И когда ты откажешься, я пойму... потому что это часть моей любви к тебе... Я знаю, что тебе будет лучше без моей любви, но я не могу думать о расставании без ужасной боли. Я люблю тебя и хочу, чтобы ты был рядом. Спокойной ночи, любовь моя. Джон»
Марина Ефимова: Слава Чивера, задержавшаяся на четверть века, нагрянула так стремительно, что даже его друзья и поклонники этого не ожидали. Литератор Огден позвонил ему в панике: «Послушай, что ты ещё натворил? У меня через полчаса будут корреспонденты «Тайма», чтобы поговорить о тебе». Журналисты прибыли и в городок Осиннинг, где Чивер жил и где у него уже давно испортилась репутация.
«Жители Осиннинга получили, наконец, возможность сказать о Чивере всё, чем давно возмущались: о его запоях, о том, как он уединялся в лес с молодыми людьми, как купался ночью нагишом в городском пруду. Чивер и сам импровизировал сцены интервью: «Наша соседка миссис Джонс открыла дверь человеку с блокнотом и выложила ему всё: и про ночные ссоры, и про крики, и про пьянство. Она не жалела красок, не забыла ни одной детали. А когда закончила, человек с блокнотом сказал: «Миссис Джонс, я - клерк из банка. Вы забыли расписаться на чеке».
Марина Ефимова: В Оссининге еще в 80-х годах, когда я там побывала, владелица книжного магазина с таким отвращением и осуждением вспоминала грешного писателя, что даже не держала в своем магазине его книг.
Блэйк Бэйли: В наши дни, когда у Чивера осталось не так много читателей, его слава держится на неизменной любви к нему писателей. Набоков говорил, что «Пригородный муж» Чивера - один из полдюжины самых любимых его рассказов в современной литературе. И он замечательно описал тип чиверовского рассказа: «Это миниатюрный роман, так восхитительно выписанный, что переизбыток событий и деталей легко искупается мастерской согласованностью сюжетных линий». Чивера любил и дружил с ним Сол Беллоу, а Джон Апдайк говорил о нем: «Кажется, что Чивер без всякого труда делает то, что мне не удается даже с большими усилиями».
Марина Ефимова: Именно Джон Апдайк описал последнее появление Чивера на публике в апреле 1982 года – на вручении ему «Национальной медали за литературу». Он был болен раком и так слаб, что на сцену ему помогла подняться жена. Его речь была короткой, и из нее стало ясно, что Джон Чивер всё еще ведёт свой поединок с самим собой: «Литературное творчество, – сказал он, - спасение для тех, кто проклят. Страница хорошей прозы - непобедима».
«Нэдди вдруг пришло в голову, что было бы забавно добраться до своего дома вплавь. Непонятно, отчего он так обрадовался этой мысли – ведь он был свободным человеком и, казалось бы, не нуждался в утехе узника – мечте о побеге! В его воображении цепь плавательных бассейнов соседей предстала рекой, протекающей через всю округу. Он станет открывателем этой реки и назовет её Люсиндой – в честь жены. Недди не был ни чудаком, ни шутом, но он раз и навсегда решил быть оригиналом, и в душе его смутно рисовался скромный образ человека, овеянного легендой».
Марина Ефимова: Это – мимолетный взгляд в зеркало, набросок автопортрета в рассказе Джона Чивера «Пловец». Один из многих его автопортретов.
Джон Чивер – писатель 20-го века, он умер в 1982 году. Но он уже при жизни стал классиком, и не потому, что получил престижные награды, включая медаль от Академии искусств, Пулитцеровскую премию и почетную степень в Гарварде, а потому что множество его рассказов сразу стали жемчужинами американской литературы: «Исполинское радио», «Взломщик из Шэйди Хилла», «О, юность и красота», «Пригородный муж», «Ангел моста», «Прощай, мой брат», «Золотой век», «День, когда свинья упала в колодец», «Пловец» и многие другие.
Помимо своих коротких шедевров – рассказов, - Чивер написал еще четыре романа, но три из них он практически вымучил из себя.
«В 1946 году издательство Рэндом Хаус заплатило Чиверу 4800 долларов аванса за начатый роман. Через 7 лет (!), в 53-м, издательство потребовало, чтобы Чивер или вернул аванс, или представил роман. Романа не было, были кучки разрозненных листков. Чивер, который с трудом содержал семью на мелкие гонорары за рассказы, написал умоляющее письмо редактору издательства Harper & Brothers Мики Бэсси: «Мики, мои старые кости – на дешевой распродаже!» Бэсси выкупил договор Чивера и ждал еще три года. Только в 56-м вышел роман «Семейная хроника Уопшотов».
Марина Ефимова: За роман Чивер взялся потому, что на этом настаивали издатели, и потому что он сам считал рассказы искусством второстепенным. Он почти презирал свое творчество – пока не написал «Семейную хронику Уопшотов». «Мелкость и посредственность моих писаний, - записал он в дневнике, - беспорядочность моих дней – вот из-за чего мне так трудно вставать по утрам. Половину времени я хочу умереть». Борьба стайера со спринтером - романиста с мастером короткого рассказа – далеко не единственный поединок Чивера с самим собой. Рассказывает его биограф, участник нашей передачи Блэйк Бэйли:
Блэйк Бэйли: Чиверы – фамилия аристократическая по американским понятиям, «бостонские брамины» - кланы, восходящие к первым поселенцам-пуританам. И Джон с детства гордился своим именем и пуританской моралью. Правда, его собственная семья была вовсе не аристократичной, а глубоко провинциальной и очень консервативной. Любое отклонение от принятых стандартов семейной и сексуальной жизни его родители считали либо болезнью, либо преступлением. Гомосексуализм относился к преступлениям. Когда Чивер почувствовал тягу к молодым людям своего пола, он пришел в ужас. Он то прятал от себя правду, то признавался в ней и тогда презирал себя, и постоянно вел жестокую борьбу со своей природой.
Марина Ефимова: Иногда он всё же уступал природе. Это было легко сделать незаметно в богемном обществе Нью-Йорка, где он жил. Но ни в одном его рассказе тема гомосексуализма не возникает. Она пряталась в глубоком тайнике - вплоть до последнего крика души - романа «Фальконер», вышедшего в 1977 г., за 5 лет до смерти.
«Джоди был необходим ему, и в этой абсолютной необходимости были свет и боль. Он представлял свою любовь к Джоди, вышедшую на улицу: свою руку, у всех на виду обнимавшую его за талию; поцелуй в аэропорту; их пальцы, сцепленные в лифте... Если он обуздает себя, разве это не будет трусливой уступкой жестоким требованиям улюлюкающей толпы?».
Марина Ефимова: Но такие откровения появились лишь в старости. А большую часть жизни Чивер терзался: своей неуместностью в мире, жгучим стыдом за себя и «библейским» (как сказал кто-то из критиков) чувством вины. И все это постоянно проникало в его поэтическую и добродушно-ироничную прозу, придавая ей неизбывный привкус подспудной печали. В рассказе «Взломщик из Шэйди Хилла» он пишет: «Я смотрел в окно вагона, и мне казалось, что рыбаки на берегу и купальщики, и стрелочник, и дети на песке, и два старика, играющие в пинг-понг у пожарного депо – что все они заштопывают дыры в мироздании, которые проделаны такими людьми, как я». С тем большим напором и даже отчаянием играл Чивер роль образцово-стандартного американца:
Блэйк Бэйли: Чивер дорожил социальным статусом. Он женился, он поселился в престижном пригороде Нью-Йорка. В кругу друзей он был душой общества: талантливым, добродушно-остроумным рассказчиком и человеком прямо-таки сокрушительного обаяния. Редактор Нью-Йоркера Максвелл вспоминал, что однажды, когда у него гостил университетский друг, к ним на обед пришел Чивер - тогда еще малоизвестный писатель, и друг Максвелла до конца дней своих помнил этот обед как один из самых одухотворенных моментов своей жизни. У Чивера был скромный литературный успех, прочный брак, трое детей, две собаки, дом с видом на Гудзон, его семья посещала церковь – всё, как у людей. Но он знал, что отчасти это - спектакль, полуправда, и ужасно страдал. Жена Чивера Мэри лет через семь брака начала догадываться о его сексуальной ориентации, и Чивер, как человек чувствительный, при каждом взгляде на нее замечал ее отвращение к себе. Когда через много лет Мэри спросили, почему она не объяснилась с мужем, она сказала: «Это было невозможно - он сам боялся этого больше смерти». Чивер стыдился за себя перед семьёй.
Марина Ефимова: Чивер искренне любил жену и детей – они были единственной постоянной величиной в его жизни. Он держался за свой брак (и удержал его), он выполнял традиционные ритуалы: семейные обеды, вечерние чтения вслух, детские спектакли. В его дневниках (так называемых Журналах, ставших впоследствии знаменитыми своей откровенностью) нет ни одной осуждающей строчки о жене, только отчаяние из-за ее неприязни к нему, тоска по её любви:
«Мэри не хочет разговаривать со мной. Ее взгляд темен и выражает только нетерпение. Я попытался развеселить её маленькими шутками, чтобы показать мою приязнь и нежность. Ни одного смешка. Она даже не хочет слушать. Она не хочет находиться в одной комнате со мной… Я боюсь, что делал и говорил такие непоправимые вещи, которые разрушили мой брак и изгнали меня в вечную ссылку безответной нежности и безответного сладострастия... Я не хочу ранить Мэри, но ей ведь не объяснить, что я не могу жить без волнующих отношений, без юмора и без плотской любви».
Марина Ефимова: У жены Чивера было много причин для обид и отчужденности еще и до того, как она догадалась о гомосексуализме мужа, поскольку эта ориентация вовсе не отталкивала его и от женщин. Опять взгляд в зеркало – в рассказе «Метаморфозы»:
«Мужчины устроены по-разному. У одних половой инстинкт неразборчив, требователен и ненасытен, как голодный желудок. И попытки наделить его проявления ореолом романтичности могли бы привести к трагическим последствиям, как если бы мы обставляли своё дыхание торжественым ритуалом и музыкальным сопровождением».
Марина Ефимова: В другом месте он сравнивает свои любовные порывы по силе и неудержимости с приступами дизентерии. Но как бы циничен ни был Чивер в отношении к сексуальным связям, его глубинная тоска - не по сексу, а по любви: «Я так жажду любви, - писал он, - что кажется, будто я жажду любви Бога». В одном из писем своей русской переводчице Татьяне Литвиновой Чивер писал:
«...Тема сладострастия сделала здесь огромный шаг вперед. Откровенный, точный и древний словарь терминов используется с абсолютной свободой. Филипп Рот лидирует в этой группе... Но в то время, как все мои друзья уже описывают оргазмы и мастурбации, я все еще застыл на красоте вечерней звезды».
Марина Ефимова: И, действительно, природа – постоянное действующее лицо в рассказах Чивера. Закат, туман, дождь – описаны как что-то одушевлённое, словно это некие божественные посланцы в его прозе:
«Приближалась гроза. Город из кучевых облаков поднялся выше, небо потемнело. Наступила та минута, когда песня безмозглых птиц в вышине превращается в явное пророчество неминуемой бури».
Марина Ефимова: Это - из рассказа «Пловец», поразительного совмещением любимой Чивером детальной конкретности реальной жизни с сюрреалистическим вмешательством надвигающегося безумия. «Пловец» - может быть, самое яркое воплощение душевной растерзанности Чивера – между тем человеком, каким он хотел себя видеть, и реальным. Один из первых биографов Чивера Скотт Доналдсон писал:
«Когда изучаешь жизнь Чивера, на ум часто приходят библейские истории и даже библейские масштабы. Он десятилетиями вел единоборство с «демонами» (как он называл свои необоримые страсти). Внутренняя растерзанность давала Чиверу редкое понимание человеческой природы вообще и природы внутреннего противоборства в частности».
Марина Ефимова: Одним из «демонов» Чивера – единственным, которого он победил в жестоком поединке, – был алкоголизм. В Журналах есть главка – «Демон ром»:
«Есть жуткое сходство в эйфории, даваемой удачной метафорой и алкоголем: чувство, что твое воображение не имеет границ. Поэтому я и подменяю постоянно одно другим. Мое поведение комично: я оставляю пишущую машинку в 10:15 утра и плетусь вниз, к буфету. Я не трогаю бутылки, даже не смотрю на них и мысленно хвалю себя за выдержку. В 11 я снова спускаюсь и снова хвалю... В 12 я уже не иду, а лечу вниз по лестнице и позволяю себе первую порцию. Вся история повторяется после ланча. Вечером я сгребаю снег, любуюсь на закат, но перед мысленным взором - рюмка мартини».
Марина Ефимова: Чивер был алкоголиком - как, впрочем, и многие талантливые и несчастливые люди. Это началось в 50-х годах и только в 70-х жена и дети (уже взрослые к тому времени) уговорили его лечь в клинику. И – редкий случай – Чивер излечился, до конца жизни не выпил больше ни рюмки. Только благодаря этому он смог написать свой главный роман - «Фальконер».
Блэйк Бэйли: Из знаменитых Журналов Чивера ясно, что ошибкой было бы думать, будто, вылечившись от алкоголизма, Чивер стал другим человеком, ближе к своему идеалу. К тому времени нравы в обществе стали вегетарианскими, за гомосексуализм уже не карали, и Чивер осознал, что ограбил себя. И он попытался возместить утраченное с уже, так сказать, негодными средствами. Это были тягостные годы и для него, и для семьи. Жить с ним было по-прежнему тяжело.
Марина Ефимова: К Чиверу пришла слава (после «Фальконера» и после публикации полного собрания его рассказов), его стали узнавать на улице, его приглашали с лекциями в университеты, и там он знакомился с молодыми аспирантами, которым намекал на свою помощь в издательском мире в обмен, грубо говоря, на сексуальные услуги. Это не был, конечно, шантаж, скорее - вымогательство сочувствия, и сам Чивер понимал это лучше всех. Читаем в его Журналах:
«Как жестока, неестественна и черна моя любовь к Z. Я чувствую себя хищником в погоне за его юностью. Я загоняю его в трагическую изоляцию, лишаю его жизни. Неужели любовь, которая должна быть источником света, в этом случае – лишь искусные манипуляции распутного старика. Мне остается только надеяться, что это не так».
Марина Ефимова: В сборнике писем Чивера, посмертно изданном его сыном, – трогательное доказательство того, что это не так – письмо Чивера к Z:
«Мой дорогой! Я позвоню тебе сегодня или завтра и попрошу вернуться, хотя бы на уикенд. И когда ты откажешься, я пойму... потому что это часть моей любви к тебе... Я знаю, что тебе будет лучше без моей любви, но я не могу думать о расставании без ужасной боли. Я люблю тебя и хочу, чтобы ты был рядом. Спокойной ночи, любовь моя. Джон»
Марина Ефимова: Слава Чивера, задержавшаяся на четверть века, нагрянула так стремительно, что даже его друзья и поклонники этого не ожидали. Литератор Огден позвонил ему в панике: «Послушай, что ты ещё натворил? У меня через полчаса будут корреспонденты «Тайма», чтобы поговорить о тебе». Журналисты прибыли и в городок Осиннинг, где Чивер жил и где у него уже давно испортилась репутация.
«Жители Осиннинга получили, наконец, возможность сказать о Чивере всё, чем давно возмущались: о его запоях, о том, как он уединялся в лес с молодыми людьми, как купался ночью нагишом в городском пруду. Чивер и сам импровизировал сцены интервью: «Наша соседка миссис Джонс открыла дверь человеку с блокнотом и выложила ему всё: и про ночные ссоры, и про крики, и про пьянство. Она не жалела красок, не забыла ни одной детали. А когда закончила, человек с блокнотом сказал: «Миссис Джонс, я - клерк из банка. Вы забыли расписаться на чеке».
Марина Ефимова: В Оссининге еще в 80-х годах, когда я там побывала, владелица книжного магазина с таким отвращением и осуждением вспоминала грешного писателя, что даже не держала в своем магазине его книг.
Блэйк Бэйли: В наши дни, когда у Чивера осталось не так много читателей, его слава держится на неизменной любви к нему писателей. Набоков говорил, что «Пригородный муж» Чивера - один из полдюжины самых любимых его рассказов в современной литературе. И он замечательно описал тип чиверовского рассказа: «Это миниатюрный роман, так восхитительно выписанный, что переизбыток событий и деталей легко искупается мастерской согласованностью сюжетных линий». Чивера любил и дружил с ним Сол Беллоу, а Джон Апдайк говорил о нем: «Кажется, что Чивер без всякого труда делает то, что мне не удается даже с большими усилиями».
Марина Ефимова: Именно Джон Апдайк описал последнее появление Чивера на публике в апреле 1982 года – на вручении ему «Национальной медали за литературу». Он был болен раком и так слаб, что на сцену ему помогла подняться жена. Его речь была короткой, и из нее стало ясно, что Джон Чивер всё еще ведёт свой поединок с самим собой: «Литературное творчество, – сказал он, - спасение для тех, кто проклят. Страница хорошей прозы - непобедима».