Иван Толстой: Когда ребенка в детстве ставят на табуретку и просят прочесть стишок, это забава для взрослых, и никто не спрашивает: а что думает по поводу стихов сам ребенок. А ребенок подрастает, и бывает, что этот поэтический взгляд на мир служит ему добрую службу.
Мой сегодняшний собеседник Вадим Петрович Старк тоже в детстве читал с табуретки русскую классику. И – дочитался. Теперь он написал новый комментарий к ''Евгению Онегину''. На дворе у нас – очередной день рождения Пушкина, и нашу беседу мы приурочили к этому событию.
Комментарий к пушкинскому роману – дело, конечно, не новое. Поэт, как мы знаем, сам был первым комментатором своего романа. История литературы знает разной степени успешности труды Павла Висковатова (для учеников прибалтийских школ второй половины XIX века), Николая Бродского (советская книжка, выпущенная пятью изданиями), огромный комментарий Владимира Набокова (появившийся первоначально по-английски), небольшую работу Александра Тархова 1980-го года и самый знаменитый из комментариев – лотмановский.
И вот теперь – работа петербургского пушкиниста и набоковеда (а также генеалога, специалиста по портретам и костюмам, экскурсовода) Вадима Петровича Старка.
Его книга выходит (вместе с пушкинским текстом) в питерском издательстве ''Вита Нова''. Думаю, что издательство это знакомо всякому человеку, заходящему в книжные магазины. Продукция ''Вита Нова'' обычно стоит в отдельном шкафу, часто запечатанная в типографскую пленку – чтобы грязные руки не попачкали, - и стоит дорого. Но цена, мне кажется, оправдана. Книги ''Вита Новы'' - это произведения искусства. Они – штучные, изготовляемые в первый раз, продуманно и концептуально. У ''Вита Новы'' книгам возвращено утраченное достоинство – они сделаны с любовью. Художники, из оформляющие, получают широкое поле для выражения своих оформительских идей. И идеи эти идут рука об руку с публикуемым текстом.
В случае с новым комментарием к ''Онегину'' издательство удачно остановило свой выбор на иллюстрациях Василия Гельмерсена. Об этих иллюстрациях давно уже ходили легенды. Одна из них была воспроизведена в давнем, еще дореволюционном собрании пушкинских сочинений издания Брокгауза и Ефрона. И с тех пор пошла гулять шутка: Гельмерсен – замечательный автор одной иллюстрации.
Но судьба Василия Васильевича Гельмерсена была печальна. Поскольку до революции он заведовал императорской библиотекой в Зимнем Дворце, но после большевистского переворота ему лучше было укрыться в какой-нибудь тихой заводи. Была выбрана Академия Наук. Но в 1929 году академическая сфера стала практически фронтовой. Гельмерсена взяли. Позднее, правда, выпустили, но во второй половин 30-х взяли повторно и навсегда. В 37-м иллюстратор ''Евгения Онегина'' был расстрелян. Его работы появляются в печати только сейчас – благодаря издательству ''Вита Нова'' и труду Вадима Старка.
Вадим Петрович, для чего сейчас нужен новый комментарий?
А.С.Пушкин
Вадим Старк: Первый пушкинский развернутый комментарий - 50-е примечание к Первой главе ''Онегина'', касающееся собственного предка, “Дорожу историей моих предков” - в конечном итоге превратился и в роман, который он пообещал: ''по линии матери автор этих строк африканского происхождения''. Кстати говоря, с этим тоже развернулась и полемика комментаторская. Пушкин все-таки прямо пишет: “потомок негров безобразный”, называет себя негром. А пушкинский негр, арап Петра, переводили почему-то, и до сих пор - арап. А Юрий Михайлович Лотман сказал, что он вовсе и не негр, а эфиоп африканского происхождения. Но теперь мы знаем, что уже десяток лет как один парижанин африканского происхождения Дьедоннэ Гнаманку установил родину, намек на которую дал когда-то Набоков в своих комментариях и в развернутой статье-приложении к своему комментарию к “Евгению Онегину”, - то есть Логон, южнее озера Чад, где “изысканный бродит жираф”. Так уж получилось.Иван Толстой: Как же назвать в старой терминологии то место? Это была Великая Эфиопия или что тогда?
Вадим Старк: Это экваториальная Африка, княжество Логон, сейчас входящее в качестве княжества, султаната (там монархическое правление) в состав Республики Северный Камерун. В самой экваториальной Африке, у экватора. Никакой Эфиопии, ничего этого нет.
Но это так – деталь. Но это так и осталось в комментариях, в частности, в лотмановском, что это Эфиопия. Но в том-то и есть, и это ответ и на ваш вопрос, потребность нового комментария. Юрий Михайлович Лотман тоже говорил, что каждое поколение должно родить нового комментатора, потому что появляются новые исследовательские труды. А вспомним, как двухсотлетие Пушкина отмечалось, и сколько было выпущено, и двухтомная ''Онегинская энциклопедия'' под редакторством Наталии Ивановны Михайловой. Этого уже достаточно для того, чтобы подвигнуться к написанию нового комментария, скажем так.
И, как вы уже сказали, действительно, Пушкин сам себя первый комментировал. Не откомментируешь сам себя, могут понять потом не так. Как Набоков говорил, ''Лолиту'' на русский я лучше переведу сам, а на китайский и японский пусть переводит кто-нибудь другой''. То есть избирательность читателя и ориентир на определенного читателя очень важны. Для Лотмана это было поколение 80-х годов, но фактически еще 60-х.
У Николая Леонтьевича Бродского, первого крупного комментатора, который все прокомментировал, это было такое время, когда изданий было много, но человек еще не менялся. Это была советская эпоха, это вульгарная социология, конечно, довлела. И Набоков, в свойственной ему манере, дал определение труда Бродкого, из которых самое мягкое - это «идиотический». Но тут же следует заметить, что комментарий - это такой определенный жанр, что без предшественников не обойдешься, и все равно нужно повторять, поневоле, и кто такой Цицерон, и кто такой Циклоп, совсем выкинуть нельзя.
Бродский очень умно поступил, он сказал, что это у него комментарий для учителей-словесников, а поскольку учителя учат школьников, то получается, что это для школьников. Очень остроумно обошелся. В общем, я считаю, что комментарий, в частности, то, что я сделал, это комментарий, как в аннотациях пишут позади титульного листа, ''для широкого круга читателей, любителей и поклонников Пушкина''. Вот я бы так определил.
Иван Толстой: Вадим Петрович, а ведь был, еще начале 80-х годов, комментарий Тархова, ныне почти забытый. Я сейчас не встречаю никаких ссылок на него. Что случилось с этим трудом, и каково его место в общем ряду комментариев к ''Онегину''?
Вадим Старк: Тарховский труд есть, и у меня он есть, и я считаю, что он проделал достаточно интересную работу. Забыт? Понимаете, фон образовался, потому что лотмановский комментарий все затмил, в данном случае, ниша была занята, еще было рано писать новое. Но вот сейчас мне показалось, что уже пора, и Лотман сам этого желал.
Другое поколение во многом, может быть, даже лучше, чем то. Ну, поколение Бродского - это совсем уже другое, поколение 50-х годов. Как Цветаева писала, они Пушкина знают по операм Чайковского. И для них муж Татьяны - князь Гремин. Конечно, и к такому читателю тоже нужно обращаться и ориентировать комментарий, поэтому приходится даже на мелочи обращать внимание. Вы говорили о запятых, но бывает и нужно. Ведь и такие комментаторы, как Юрий Михайлович, тоже могут ошибаться. Например, Юрия Михайловича, как я понял, совершенно генеалогия не волновала, а Пушкина это занимало - история предков, гордость родом, и так далее. Но когда Юрий Михайлович пишет, что отец и мать, то есть Сергей Львович и Надежда Осиповна, приходились друг другу троюродными братом и сестрой, хотя Сергей Львович был троюродным дядюшкой, а Пушкин, как сын своей матери и своего отца, матери приходился не только сыном, но и четвероюродным братом. Я понимаю, что это мелочи, это генеалогическая заковырочка, но она тоже нужна, и я тоже позволил себе мягонько, но тоже поправить, где надо, Юрия Михайловича.
Иван Толстой: Вадим Петрович, вы сказали, что работа продолжалась в течение одного года. Но это известная формула: один год вы комментировали, но перед этим вы пятьдесят лет готовились к этому комментарию, не так ли? Напомните, пожалуйста, нашим слушателям, что в области пушкинистики вами сделано из того, чем вы абсолютно гордитесь, а я знаю, что там есть труды, которыми действительно можно, нужно, должно годиться, как сказал бы Пушкин, не уважать оные было бы постыдным малодушием.
Вадим Старк: Действительно, каждый автор гордится тем, что делал. Прежде всего, наверное, это то, что прямого отношения к Пушкину не имеет, но каждый очерк, каждая глава этой книги все равно пропитаны Пушкиным, потому что это та эпоха. Это ''Портреты и лица'', то есть определение портретов неизвестных, среди которых половина так или иначе связана с Пушкиным или родственно, или это знакомые, или о ком-то Пушкин писал. Затем, конечно же, это такая своеобразная генеалогическая тропинка к Пушкину, то есть ''Пушкин. Родословные перекрестки'', посвященная родству Пушкина с русскими писателями, от Кантемира до Набокова, вот такая дистанция огромного размера.
Иван Толстой: А где эта вещь напечатана и как она в точности называется? ''Родословные перекрестки'', да?
Вадим Старк: Полностью она называется ''Пушкин. Родословные перекрестки с русскими писателями. От Кантемира до Набокова''. Это уже подзаголовок. Она вышла в 2000 году в Петербурге. И, конечно же, написанная вместе с Сереной Витале, итальянской исследовательницей, профессором, ''Черная речка: до и после''. Подзаголовок – ''К истории дуэли Пушкина по письмам Дантеса''. Эти письма она получила, а дальше здесь перевели на русский, сделали комментарии к письмам и статьи. Действительно, это было значительное событие, потому что было из этих двадцати пяти писем известно только два, да и то, напечатаны они были фрагментарно с определенными целями.
Иван Толстой: В книжке Анри Труайя?
Вадим Старк: Анри Труайя. Хотя ему были предоставлены эти два письма полностью, но он напечатал фрагментарно. Тут определенная была установка. Во-первых, наверное, не хотелось, поскольку ему дал правнук Дантеса, чтобы Дантес вовсе выглядел печально. Зато Анна Андреевна Ахматова прозрела и догадалась, что что-то здесь не то, чего-то не хватает. Так оно и оказалось, когда мы с Сереной Витале их опубликовали.
Кроме того, конечно, если продолжать перечислительный ряд, он касается изданного в 1998 году, перед юбилеем пушкинским, комментария Набокова в ''Евгению Онегину''. То есть уже в 98 я комментария коснулся, потому что я не просто издавал, но комментировал, это уже был комментарий к комментарию, потому что у Набокова были тоже свои не опечатки, об опечатках речи нет, но какие-то ошибки. Вдобавок, Набоков находился в положении, которое он сам охарактеризовал, что ему было недоступно то, что здесь любой пушкинист может получить, - доступ к архиву. И хотя он обращался в Пушкинский Дом с тем, чтобы ему дали какие-то копии рукописей ''Онегина'', ему даже не ответили.
Иван Толстой: Он обращался письменно?
Вадим Старк
Вадим Старк: Не знаю. Может быть, через посредников. Но так он пишет. Так что ему было очень это недоступно. И он, конечно, очень иронично по этому поводу прошелся, что это, мол, великие секреты. Мне тоже когда-то говорили, когда я переписывался с кем-то из коллег в Америке, Франции, Германии. Не буду называть имен, тем более, что он уже покойник, но один человек мне сказал: ''Пушкинский Дом это такое учреждение, а вы с Америкой переписываетесь! Вы же понимаете!''. ''А какие такие особенные секреты?''. ''Если бы я мог решать о вашем сотрудничестве в Пушкинском Доме, вы поступили бы сюда только через мой труп!''. Я не стал желать ему кончины по такому ничтожному поводу.Иван Толстой: Вадим Петрович, что самое главное в вашем комментарии?
Вадим Старк: Самое главное, я думаю, и это действительно так, и это уже апробировано, - это пересмотр, корректировка внутренней хронологии романа. То есть традиционно, Николай Леонтьевич Бродский, а затем и Набоков, и Лотман относят действие романа, ограничивая его 1819 годом (это Первая глава - ''Зима на 20-й'') и весной 1824 года (то есть действие Восьмой, последней главы романа). Я впервые перенес все действие на четыре года. То есть роман заканчивается весной 1829 года, Восьмая глава. И я это аргументировал.
Иван Толстой: Какие тут были главные аргументы, существенные, которые были бы понятны неподготовленному слушателю?
Вадим Старк: Тут даже неподготовленный знает, что Пушкин высказался в предисловии к отдельному изданию Первой главы романа, что время в романе расчислено по календарю. По этому поводу Лотман писал, что к этому надо относиться осторожно. Дело в том, что все получалось довольно странно. Пушкин в предисловии к Первой главе, вышедшей отдельным изданием, пишет, что действие происходит в Петербурге, описана жизнь молодого человека зимы 1819 на 1820 год. Но поскольку в Первой главе говорится, когда описывается день Онегина, - кабинет философа в осьмнадцать лет. Значит, дальше сколько же ему тогда? Один только Тархов сказал, что Онегин родился в 1801 году. Он никак это не аргументировал. Бродский сказал, что в 1795-96. И Лотман с этим согласился. А отъезд Онегина получается летом 1820 года, когда уезжает в деревню. Но ведь и Лотман, и Бродский, и другие исследователи прекрасно понимали, что в 18-19-летний молодой человек еще не мог так разочароваться в свете. Из-за этого его рождение переносилось. Как писал Лотман, он - ровесник Рылеева, Муравьева-Апостола, Лунина, но только он не дает пояснений, что все, кого он перечисляет, ровесники известные, они все еще были участниками, так или иначе, в юности, войны 1812 года. А тут получается, что в войну 1812 года, если Онегин в 1795-96 родился, он уже юный, но в том возрасте, когда в 16 лет Никита Муравьев убеждал на театр военных действий, хотя и был возвращен оттуда Кутузовым. А здесь получается, что нет никакой войны. Получается, что вся эпоха прошла мимо. Это понимали комментаторы, но рождалась неясность какая-то.
Но на самом деле, почему они так считали? Потому что в Восьмой главе сказано, что так провел он жизнь, доживя до 26 годов. Отсюда, считай, 1824. Ну, может быть, 1798. Но на самом деле это расчет комментаторов, а не Пушкина. Они, комментаторы, исходили из того, что он уехал уже более зрелым человеком в деревню, а то он, получается, чуть ли не одногодка с Ленским, который в 18 лет приехал в деревню - в то же лето в деревню прискакал. А на самом деле надо просто двигать вперед, а не назад. И, между прочим, в Первой главе нигде не сказано Пушкиным, когда он точно уехал. Привязывать к биографии Пушкина, как Юрий Михайлович сделал (мы тогда расстались) - ну, расстались и расстались, но не говорится же, что к 1820 году. Да, Пушкин уехал, но нельзя же привязывать все буквально к биографии Пушкина, тем более, Пушкин очень четко отделяет, делает разницу между Онегиным и собою. И мало ли, что ''Онегин, добрый мой приятель''. Ну и что? И вообще в романе нет ни одной даты. Есть примечания, есть дата, что это зима с 1819 на 1820. Но когда Пушкин издал роман полностью, этого примечания уже не было. У Пушкина планы все время менялись, соответственно, менялась и внутренняя хронология.
Иван Толстой: А ''зимы ждала природа. Снег выпал только в январе, на третье в ночь''?
Вадим Старк: Все правильно. Но этого никто не заметил тогда. В частности, все по поводу этой зимы говорят, что это зима с 1820 на 1821. Все приводили по поводу этой зимы, Лотман, в том числе, пример, что зима была вовремя, все нормально. Но они исходили из того, что они построили такую хронологию, а на самом деле у Пушкина точно названа единственная дата: ''в тот год осенняя погода держалась долго на дворе, зимы ждала, ждала природа, снег выпал только в январе. На третье в ночь''. Совершенно точно. И вот эта дата стала для меня отправной точкой для изменения всей внутренней хронологии.
Иван Толстой: И вы обратились к истории климата?
Вадим Старк: На самом деле, можно было обратиться просто к письмам Пушкина и далеко не идти. 4 декабря (16-го, по новому стилю) 1824 года Пушкин пишет в письме: ''Жду зимы. А на третье в ночь выпал снег''. Кстати 11 января 1825 Пущин, приехавший, пишет о том, как и двор, и все завалено снегом, и лошади застряли в сугробах двора, еще не расчищенного. И двор, занесенный снегом, и Татьяна видит. Когда зима была 2006 на 2007, она тоже была январская, и метеорологи стали перебирать, они мне тоже помогли в какой-то мере, и такую же зиму, когда снег выпал только в январе, она нашли как раз в январе 1825 года.
Вот такая она была. А для современников Пушкина, которые все тут жили, они, конечно, понимали, о какой зиме идет речь, если ''в тот год осенняя погода''. А как затянулась зима? Ведь 7 ноября 1824 года не было никакого снега, а генералы на лодках спасали тонущий народ, это же знаменитое наводнение, затем уже воспетое Пушкиным. То есть, это тоже ноябрь, 7 ноября, это опять полюс 12 дней (по новому стилю). То есть, никакого снега не было. То есть зима, с которой соотносится действие деревенской главы, и именины, и 14 января (по старому), и дуэль Владимира Ленского с Евгением Онегиным - это все тот самый 1825 год.
А тогда, если установлено это, дальше все в обе стороны и двигаем. Не в 1820, не в 1821, а все сдвигаем на четыре года. И, соответственно, годы рождения и Ленского, и Татьяны - все передвигается.
Непоследовательность комментаторов мне даже была как-то непонятна. Говорилось так, что Пушкин только пишет, что все рассчитано по календарю, а на самом деле это же художественное пространство.
Иван Толстой: Набоков тоже попался?
Вадим Старк: Да, но у Набокова очень странно: он принимает Онегина ровесником Пушкина. И, вопреки своему устойчивому противостоянию Бродскому, в отношении его внутренней хронологии с ним соглашается. Но все-таки Набоков написал, что в деревню приезжал 25-летний Онегин, но он тут же противоречит: в другом месте он по-другому пишет. То есть у него проскользнуло, и в основном тексте его комментария остался 25-летний Онегин. И получилось, что он как будто это предчувствовал, какое-то чувство у него было.
И тогда соотношение и возраста Ленского по отношению к Онегину другое. Тогда и Седьмая глава: Лотман пишет, что она по духу последекабристская, хотя относится к 1820-21 году. А здесь все становится на свои места. Она не просто по какому-то ощущению, но она действительно последекабристская. Иначе говоря, вся перемена хронологии, в конечном итоге, у Пушкина тоже связана с событиями 14 декабря, потому что они все круто переменили в России, а Пушкин не знал.
Седьмая глава отделена от Шестой двумя годами, писалась медленно, фрагментарно. Пушкин должен был проехать каким-то образом 14 декабря. И Онегин отправляется странствовать. Где-то в странствии он и пережил. А потом уже приехал, как Чацкий попал с корабля на бал. А тут еще Восьмая глава. По Бродскому, по Лотману и по Набокову (несмотря на все его ироническое отношение к Бродскому) получается, что описанная зима и встреча с Татьяной - это 1828 год. Это время поста, и балов быть не могло, до Рождества не было балов. Лотман, вопреки тому, что у Пушкина в Восьмой главе, где он говорит, что сначала раут (и Пушкин даже дает пояснение, что это вечер без танцев, прямой перевод, сам Пушкин пишет примечание, что это толпа), вот в этой толпе Пушкин увидел новую Татьяну и спрашивает своего приятеля (как оказалось - мужа Татьяны), ''кто там в малиновом берете с послом испанским говорит?''. По этому поводу Лотман говорит, что это тоже анахронизм, натяжка пушкинская, потому что в 1824 году еще не установили дипломатические отношения с Испанией после революции в Испании, и посол появился только в 1825 году. Ну, он говорит, что это неувязка. Мол, поэт все мог.
Иван Толстой: Поэзия должна быть глуповата.
''Евгений Онегин'', титульный лист издания 1837 года
Вадим Старк: Получается, что Пушкин все время глуповатым выходит - и здесь не так, и здесь возраст не сходится, и там зима не такая, и снег там выпал в сентябре, а он пишет, что в январе, и все как-то так получается. Лотман признает, что художественное пространство, оно свое у автора, у Пушкина. И все. Сам же пишет, что не было посла.Потом ведь Онегина зовут на вечер. Вечер, а не бал! Никто там не танцует. В черновиках у Пушкина появляется в Восьмой главе Лалла Рук ''с царственной главой'', все склоняются, она скользит. Естественно, что она танцует. И глаза направлены то на нее, то на царя. Такое выражение, когда ревнивый взгляд. Значит, они не рядом, вообще-то говоря. Если они идут рядом, то не может быть такого выражения, Пушкин тоже очень точен – это не бал, это вечер. И нигде не сказано, что она танцует. А Лотман пишет, что танцует еще и с Александром Первым, потому что с супругом она не могла танцевать, открывать бал. Но, во-первых, нет бала, во-вторых, посол есть уже, и потом ''царственная глава'', то есть она просто находится в зале… Эта строфа не вошла в окончательный текст, но, тем не менее, ее все комментируют, объясняют, Лотман пишет целую статью, комментарий о бале, хотя никакого бала нет. Таким образом, Александра Федоровна здесь императрица, в зале присутствует и император, он даже чуть-чуть в стороне. Это тоже еще одна из поправок.
Иван Толстой: Вадим Петрович, куда вы в таком случае в вашей хронологии относите Десятую главу ''Онегина''?
Вадим Старк: Десятая глава, сожженная, в ней же просто пересказ событий, чуть-чуть предшествующих восстанию. Это декабристы, преддекабристы, тут ничего не поделаешь, никуда ее относить не надо. ''У них свои бывали сходки, они за рюмкой русской водки…'', и так далее. Это все, предшествующее 14 декабря, это 20-е годы, после того, как образовались тайные союзы - Союз спасения, Союз благоденствия, ничего другого. Онегина там нет, поэтому соотносить с главным героем не приходится.
Иван Толстой: Да, но вы же сказали, что теперь все сдвигается на четыре года, и если роман заканчивался, по мнению предыдущих комментаторов, весной 1824 года, то совершенно логично, что Десятая глава была посвящена времени между весной 1824 и декабрем 1825. Но у вас же все сдвинуто на четыре года, значит, Десятая глава теряет свое право наименоваться Десятой, эта цифра должна исчезнуть. Где ее место?
Вадим Старк: Она должна помещаться после Шестой, получается. В Шестой – дуэль, в январе 1825-го. Пушкин обошел вопрос. А Десятая называется чисто условно. Но поскольку Десятую он сжег, нет ее, то мы подчиняемся свободной воле Пушкина. И вообще даль свободного романа у него мерцала. Ведь по первому плану, когда Шестая глава была закончена, Пушкин считал, что это первая часть, он издал конец первой части. Первая часть – шесть глав. И он предполагал, что будет двенадцать, и вот там-то тогда нашлось бы место будущей Десятой главе. Но когда он осенью 1830 года жил в Болдино и переделал план, у него все переменилось. Он решил, что будет состоять из трех частей, по три главы в каждой, то есть, девять. И, собственно говоря, ''Путешествие Онегина'' (а он только отрывки напечатал) должна была быть Восьмой, а Девятой - та, что стала Восьмой. Но затем он каждой дел название – ''Поединок'', ''Москва'', ''Именины'', ''Большой свет'', ''Странствия''. Но он никогда потом названия не давал. А затем и этот план не был выдержан. И, конечно, то, что произошло 14 декабря, это то, о чем писать было нельзя. По поводу Ленского, что могло с ним быть, - он мог быть повешен, как Рылеев. Но мы это только в черновиках читаем.
И вообще, это очень существенно, и я об этом пишу, - когда о хронологии речь идет, надо все судить по окончательной воле. В 1833-37 году выходят два полные издания романа, где уже подправлена хронология. Нельзя вырывать из черновиков и на этом строить что-то – ''июня третьего числа коляску взял ….''. Ну и что? Это - в черновиках, этого нет в окончательном тексте. И сплетать указания из основной части, из окончательного текста, с тем, что осталось только в черновиках, - нельзя. Мало ли что в черновиках было! В черновиках он такое писал о своих будущих родственниках и знакомых Натальи Николаевны! Это я расшифровал. ''Тут был К.М., француз женатый на кукле чахлой и горбатой''. Это Загряжская, а К.М. это Ксавье де Местр Он же не может это оставить ''куклу чахлую и горбатую''. А про Аннетт Оленину? Как бы Пушкин не был огорчен неудачным сватовством, ''Уж так жеманна, так мала, Так неопрятна, так писклива''. А ''нуль на ножках''? ''А'' - это монограмма Алексея Оленина - сплетенные ''А'' и ''О''. Мало ли что в черновиках! Почему в одних случаях говорят, что это принадлежит только черновикам, а в других случаях, когда это соответствует твоей установке комментаторской, то ты извлекаешь на века для доказательства. А это не может служить доказательством. Вот это тоже один из моих подходов.
А потом, конечно, появились и новые труды, не только ''Онегинская энциклопедия'' двухтомная, огромная, но и какая-то одна -две статьи, которые что-то тоже привносят новое для оценки той или иной позиции того или иного старого комментария, вносят коррективы.
Я обращаю особое внимание на перекличку пушкинского эпистолярия с “Онегиным”, и не только с “Онегиным”, а с какими-то произведениями тех же лет. Когда он писал “Онегина”, то это влияло на все другое, что параллельно писалось. Скажем, в “Романе в письмах”: “Вот уже две недели, - пишет герой романа Владимир своему другу в Петербург, - как я живу в деревне и не вижу, как время летит. Отдыхаю от петербургской жизни, которая мне ужасно надоела. Не любить деревню простительно монастырке, только что выпущенной из клетки, да 18-летнему камер-юнкеру”. И вот о деревне в романе, во Второй главе: “Там друг невинных наслаждений. Благословить бы небо мог”. А тогда же пишет Вяземскому: “Голубое небо заставило бы меня плакать от бешенства, но, слава богу, небо у нас сивое, а луна - точно репка”. Потом у Пушкина очень много автореминисценций, когда он как бы перекликается, у него идут воспоминания с тем, что написано было когда-то, типа “стада бродили по лугам” в “Онегине”. Это же автореминисценция, то есть Пушкин сам себя повторяет. Скажем, в ''Деревне'' 1819 года - “на влажных берегах бродящие стада”. Пушкина некоторые современные ему критики тогда же, при жизни, упрекали за повторы. То есть, они не понимали структуры романа. Скажем, у могилы Ленского сидит старик-пастух, затем он появляется и в Седьмой главе. И критик пишет, что Пушкин повторяется. Для Пушкина это связь, перекличка идет. Он как бы связует тексты, это не забывчивость, это прием.
Иван Толстой: Или то, что Ходасевич у него назвал - “поэтическое хозяйство Пушкина”. Внимание к этому хозяйству позволяет понять и основные мысли, предпочтения, тенденции и симпатии автора.
Вадим Старк: Да, конечно. И, скажем, когда Пушкин дарит что-то свое, я на это тоже обращал особое внимание, может быть, потому что для меня Пушкинские горы, Михайловское столько лет в моей жизни, то, чего нет у Бродского (не знаю, бывал ли он в Михайловском, наверное, бывал), Лотман, конечно, бывал, но вот эта погруженность в ту стихию, которая по-своему питала Пушкина, и не будь именно той деревни, Михайловского, Тригорского, иной колорит носили бы и деревенские главы “Онегина”. Хотя я тоже согласен с Лотманом, что искать буквальных прототипов смешно и наивно, но тем не менее. Называли же уже в 19 веке: дом Лариных в Тригорском, Алексей Вульф мог писать: “Я - суть Ленский, а сестры мои - суть Ольга и Татьяна”. А Ольга, сестра Пушкина, писала брату: “Ты непременно выдай Татьяну замуж за генерала”, и потом говорила, что вот “Александр последовал моей просьбе”. Вот это такое наивное понимание процесса творчества, но, тем не менее, выдал. Ведь у Прасковьи Александровны, хозяйки Тригорского, была забота, как выдать замуж, скажем Аннетт, она так и не выйдет замуж, а Татьяну все-таки Пушкин отвез на ярмарку невест, и там, где он себе нашел невесту, там толстый генерал появляется в конце Седьмой главы, и судьба Татьяны решена.
Или с этими же самыми повторами и возвратами, можно по-разному это все оценивать. Когда Татьяна посещает оставленный дом Онегина, являются схожие описания кабинета, когда еще Онегин только приехал в деревню. Это же тоже не повтор, это связь между главами - Татьяна пытается постигнуть, что же это такое, ее герой?
Иван Толстой: Вадим Петрович, общий вопрос: как вообще вы понимаете назначение комментария, зачем исследователь берется комментировать классическую книгу, даже если она полна каких-то реминисценций и перекличек, но что это исследователю? Ведь комментарий не случайно называется комментарием, а не собранием примечаний, здесь есть нечто большее, правильно я это чувствую?
Вадим Старк: Да, конечно, это комментарии не только для того, чтобы помочь читателю прочесть, хотя какой-то момент этого есть в этой работе. Но ведь мы, когда берем какую-то книгу, какой-то текст, у нас в голове крутится, когда мы читаем, пытаемся не только понять, но связать, проникнуть, дополнить. Это тоже есть исследовательская работа и, между прочим, она, в конечном итоге, именно комментаторски иногда подталкивает и самого себя, и других написать нечто более пространное и более научное (или наукообразное - у кого как оно получится). Так что это труд полезный не только для читателя, но и для исследователя.
А потом, я обопрусь в данном случае на Набокова, который всегда мечтал о внимательном читателе. Вот это было для Пушкина тоже очень важно. И Набоков, как и Пушкин, не любили читать просто кому-то что-то. Если читаем что-то свое, то только людям близким, которые понимают, которые нам дороги. А просто так, салонно, - Пушкин мог, к примеру, если его просят прочесть что-нибудь, - он уходит, выходит с Библией и долго и нудно читает. Это, конечно, издевательство, но это тоже подход к тому, что называется контактом между писателем и читателем. И комментарий служит, конечно, воспитанию читателя, направлению его по тому пути, о котором мечтал и хотел бы автор.
В этом плане хочется отметить такого читателя, как Николай Первый, и даже хочу вам процитировать. Когда вышла в свет в середине марта 1830 года Седьмая глава “Онегина”, то первой откликнулась Елизавета Михайловна Хитрово, великая поклонница, которая пишет Пушкину чуть ли не на другой день как только вышла глава. Она пишет: “Вечером на репетиции карусели много говорили о вашей седьмой песни — она имела всеобщий успех”.
Известно, что недовольным оказался только Фаддей Булгарин. Он напечатал в “Северной пчеле” глумливую рецензию, на которую очень интересно отреагировал Николай Первый. Он тоже уже прочел Седьмую главу, и пишет Бенкендорфу записку: “Я забыл вам сказать, любезный друг, что в сегодняшнем номере “Пчелы” находится опять несправедливейшая и пошлейшая статья, направленная против Пушкина. К этой статье, наверное, будет продолжение, поэтому предлагаю вам призвать Булгарина и запретить ему отныне печатать какие бы то ни было критики на литературные произведения. И, если возможно, запретите его журнал”.
Иван Толстой: Как это не похоже на того Николая, которого нам вдалбливали в школьные годы!
Вадим Старк: “Пошлейшая”, “запретите журналу печатать критику на литературные произведения”. Конечно, Бенкендорф пересилил, журнал не запретили, Бенкендорф сделал выговор , но, конечно, защитил перед императором столь полезного ему человека, как Фаддей Булгарин.
Иван Толстой: Вадим Петрович, есть такое мнение, что комментарии вообще никогда ничему не нужны. Литературное произведение создается не под комментарий. Если бы оно нуждалось в комментарии, то сам автор его снабдил бы таковым. Достаточно эстетического, общекультурного, стихийного восприятия текста для того, чтобы постичь все то, что хочет предать ему его автор. Как вы относитесь к такой позиции?
Вадим Старк: Ну, предположим, я с вами в какой-то мере согласен. Может быть, даже для вас, для меня, для какого-то еще круга комментарий излишен. Мы сами комментируем уже, все прокручивается в голове. Но для этого нужно такое знание эпохи, в которую обращено то или иное произведение, которого нельзя требовать ото всех. Если уж ошибаются такие читатели, как Лотман, то что же тогда требовать от обычного, рядового читателя. Когда Пушкин пишет: “Звенят кавалергарда шпоры”, он тут же делает примечание. Тогда, конечно, кавалергарды были в вицмундирах, шпоры на балах не носили, потому что можно повредить если не ноги соседа, дамы, то, по крайней мере, ее платье. Но очень это поэтично. А тут Юрий Михайлович Лотман говорит, что белые мундиры кавалергардов были очень эффектны на балах. Белые мундиры у кавалергардов - это в строю, они с ботфортами, поверх еще кирас, а на балу так не появлялись. Пушкин пишет - вицмундир. А вицмундир у кавалергардов зеленый. Если смотреть какие-то акварели, живопис, то мы видим танцующих на балах у Григория Григорьевича Гагарина, у него картинка “Бал Барятинских”, и там человек шесть фигур в зеленых мундирах. У кавалергардов было четыре разного цвета мундира. В том числе, зеленые вицмундиры - это на балах. Так что если Лотман ошибается, то что же требовать.
Или один из авторов, тоже комментаторов, написал по поводу писем Вяземского, что были одни зеленые на балу. А комментатор пишет, что Вяземский имел в виду, что это была одна молодежь - зеленые, а Вяземский имел в виду, что это были кавалергарды. Вот такие примеры непонимания эпохи и времени. Таким образом комментарий служит таким костылем для читателя-инвалида, которого нельзя за это упрекнуть, но, тем не менее, это не шаткий треножник, это вот такой устойчивый, на четырех ножках.
Иван Толстой: Столп и утверждение истины.
Вадим Старк: Да. Вот это ответ на ваш вопрос. Можно развивать, но это не существенно. Что же касается Пушкина, то он читал только с близкими – “ко мне забредшего соседа душу трагедией в углу”. Это Алексей Вульф, он человек с пониманием. Нащокин, Вяземский, тут все понятно. Александру Ивановичу Тургеневу - да. Но не всем, и никогда всем. Также терпеть не мог, когда ему его самого читали. Но это, может, кому-то приятно, но чаще всего и больше всего воспоминаний, в какую семью ни придете, тут Философовы, Яхонтовы, тотчас появляется мальчик, который читает наизусть Первую главу. Это слабость известная, я в себе ее тоже несу. У нас дома собирались гости, я был занят: “Прочти какое-то стихотворение”. Я влезал на табуретку и читал. Естественно, все своим делом занимались. Называлось “Дима влез на табуретку”.
Иван Толстой: Вид с табуретки: Новый комментарий к ''Евгению Онегину''. На этом мы заканчиваем программу, приуроченную к очередному пушкинскому дню рождения и посвященную новинке петербургского издательства ''Вита Нова''. Книга выходит с иллюстрациями художника Василия Гельмерсена.