Марина Тимашева: В Сочи закончился фестиваль “Кинотавр”. В следующей программе вы услышите обзор фильмов фестиваля, а пока мы поговорим о ситуации в российском кино с отборщиком многих российских и зарубежных фестивалей, киноведом Сергеем Лаврентьевым. Вот уже несколько дискуссий кинематографисты провели на тему “Почему зритель не смотрит российское кино”. Часто ответственность за безразличие публики сваливают на прокатчиков, которые его не показывают. С моей точки зрения, дело – не столько в прокате, сколько в самих фильмах. На их месте я купила бы из всей конкурсной программы “Кинотавра” два фильма – “Кококо” Авдотьи Смирновой и “Дочь” Александра Касаткина и Натальи Назаровой.
Сергей Лаврентьев: Почему-то люди, которые делают кино сейчас у нас, совершенно забыли одну важную вещь: что кино это такая штука, которая, после своего изготовления, идет в кинотеатрах, куда человек приходит, идет в кассу и платит СВОИ деньги, открывая СВОЙ кошелек. Это не значит, что все фильмы должны быть типа фильма “Няньки” или “Мамы”. Эти фильмы тоже нужны, но любой фильм, сколь угодно интеллектуальный, сколь угодно сложный, все равно должен предполагать, что его будут смотреть. А наше кино сейчас, 99 процентов его, снимается для каких-то других целей, для того, например, чтобы оказаться на фестивалях. Это такая призрачная жизнь, морок такой. Вот здесь показывают фильмы, они получают призы, главные призы главного национального фестиваля страны. После этого они идут в кинотеатрах 2-3 недели, по два сеанса в день, потом исчезают вообще. Иногда бывает “Закрытый показ'' ночью по телевизору. И все. Эти картины не живут. В Советском Союзе (не к ночи будь помянут) прокат был нормальный, и там тоже было много разных картин, но у каждой картины были зрители, и каждая картина жила, ее смотрели, ее обсуждали, ее любили, ее отвергали, ругали. А все эти картины любят и ругают только здесь. И количество любящих и ругающих - 135 человек. Этого мало для 140-миллионной страны!
Марина Тимашева: Сережа, а эти фильмы заслужили такое к себе отношение?
Сергей Лаврентьев: Я думаю, что заслужили, к великому сожалению. Подавляющее большинство картин депрессивно. Сложно требовать от человека, чтобы он платил свои деньги за фильм, после которого он бы выходил и думал: что мне теперь – застрелиться, утопиться или повеситься? Я не говорю, что этого не может быть. Это может быть. Но когда это только так, то это все-таки странно. У меня так сложилась жизнь, что я сейчас делаю фестивали в провинции, в провинциальных городах маленьких, и там жизнь, прямо скажем, не такая, как на Тверской улице, а другая, но люди там, вообще-то, лучше, в большинстве своем. Наверняка там есть и пьяницы, и наркоманы, и бомжи, и убийцы, наверняка все есть, как везде, но не только пьяницы, наркоманы, бомжи и убийцы, есть еще и другие люди. Когда в картинах только это, то смешно спрашивать, почему зрители не смотрят. Они не хотят смотреть картины, в которых только это, и ничего другого. Почему Голливуд царит на всей планете? Потому что, что бы там ни происходило, там может герой погибнуть, может погибнуть Земля даже, но все равно будет обязательно надежда. И поэтому люди это смотрят. Была такая картина Миклоша Янчо, которая называлась “Без надежды”. Там был террор после 1848 года, но по сравнению с тем, что мы видим здесь, это была просто северокорейская пропаганда, очень положительная.
Марина Тимашева: Еще поразительно то, что в большинстве фильмов, кроме комедий, нет чувства юмора вообще. Я сейчас не говорю о стебе, не говорю о глумлении, о здоровой, нормальной иронии, которая в жизни постоянно проявляется. То есть эти фильмы еще и бесконечно монотонны. Два часа, потому что короче никак невозможно, на одной ноте мы поем. А вот просто по ремеслу?
Сергей Лаврентьев: Сейчас никого вообще не интересует, что говорят критики, ни единого человека! Нет веского слова относительно ремесла. Меня больше всего удручает, что здесь, все-таки, собрались картины, скажем так, либерального спектра, собирается такой либеральный истеблишмент, и, не дай Бог, ты усомнишься в его величии. Не жить тебе! Это абсолютно точно. И я это знаю на собственном примере. Вот очень бурно принимали фильм “”Кококо”, это ясно, потому что на фоне всей этой кладбищенской темы вдруг появилась комедия. Но что так с ума-то cходить? Это средняя картина, уровень Студии имени Горького начала 80-х годов. Понятно, что большинство людей не жили тогда и не видели. Но когда такие картины становятся вдруг чем-то, это означает, простите меня, падение мастерства. Как-то планка снижается все время.
Марина Тимашева: А в большинстве сценариев – вообще никакая логика не работает.
Сергей Лаврентьев: В сценариях не могут придумать ни начало, ни середину, ни конец. Какие-то персонажи появляются, потом куда-то исчезают, авторы про них забыли, часто подбор актеров странен несколько. Проблемы по части режиссуры, по части ритма, по части темпа, по части монтажа, по части того, что совершенно верно было замечено вами, что фильмы, идущие два часа, совершенно спокойно могут идти час двадцать пять, и будут только лучше. Есть какие-то группы влияния, складывается какое-то общественное мнение, повторяю, не влияющее ни на что, но влияющие на биографию режиссера. Режиссер может говорить: у меня здесь приз (неважно - главный или не главный), в газетах написано, что это главный фильм во Вселенной, что были Люмьеры, а потом сразу этот фильм. Нет, не Люмьеры. По-моему, мало кто знает теперь, кто это такие. Вообще ничего не было никогда, а вот только этот фильм. И вот он показывает это, а начальство говорит: “Да, надо дать ему еще денег на следующий фильм”. И так все идет дальше, и дальше картины снимаются, их никто не смотрит, они крайне средние по художественному уровню, в лучшем случае, а часто вообще удручающие. И вот колесо крутится, крутится, и непонятно, зачем это все, почему сегодня я должен смотреть именно эту картину. Скажите, почему? Кроме фильма “Рассказы”, хотя там тоже не о самом приятном ведется речь, но ведется так, что мы понимаем, во-первых, что это не самое приятное, а, во-вторых, у нас есть какой-то катарсис и мы не выходим из зала, как трахнутые сковородкой по башке.
Марина Тимашева: Ну и, в конце концов, осмеяв что-то сердечно, искренне, нормальным, здоровым смехом, мы это таким образом изживаем сами в себе..
Сергей Лаврентьев: Да, да. И за исключением этой картины, все остальные, непонятно, зачем они. Если бы их не было, абсолютно ничего бы не изменилось, ну ничего, ровным счетом!
Марина Тимашева: Сережа, а вот если попробовать рвать этот порочный круг, эту цепь бесконечную, то с чего бы вы начинали?
Сергей Лаврентьев: Я даже не знаю…
Марина Тимашева: В чем корень зла?
Сергей Лаврентьев: Что было причиной всплесков кинематографических, скажем, у нас? Вот, скажем, кино “оттепели”, середины 50-х годов. Конечно, прежде всего, социальные вещи - ХХ cъезд, разоблачение сталинизма. Не полное, но все-таки. А, во-вторых, и для кино это очень важно, пришло новое поколение, и пришло оно из окопов и из коммуналок. То есть это люди, которые знали жизнь. Сейчас, к великому сожалению, люди часто приходят в кино из папиных “Лексусов” и “Мерседесов”. Часто они начинают снимать про то, как ужасна жизнь в российской провинции. Если человек видит жизнь и окна вышеупомянутых автомобилей, то она представляется, разумеется, не так, как если бы он видел ее из окна трамвая номер 17, или во время пешеходной прогулки. И потом проблема обучения, образования очень остро стоит. Люди, которые учились в 50-е годы, они учились, страшно сказать, у кого, и они смотрели все предыдущее кино. Люди, которые учатся кинематографу, теперь учатся на компьютере, они смотрят все на компьютере, даже во ВГИКе, к великому сожалению. Копии картин, когда я их смотрел, обучаясь, они уже были в состоянии, мягко говоря, плохом техническом, а сейчас они просто представляют собой руины. Там пытаются перевести все на “цифру”, но это очень дорогая и долгая история. И, кроме того, люди, которые сейчас учат студентов, это тоже уже не Эйзенштейн, не Пудовкин, не Довженко, не Ромм и не Герасимов, который был хорошим педагогом. Вот Володя Хотиненко педагог хороший, Абдрашитов ... Пальцев одной руки хватит, чтобы перечислить тех, кто учит. А люди, которые учатся, они считают: зачем нам это все? Я сейчас нажму на кнопку в интернете, посмотрю пять минут фильм, скажем, “В прошлом году в Мариенбаде”, широкоэкранную картину, которую невозможно смотреть в компьютере, там просто не видно половину экрана. Посмотрит: “А, это я уже видел!”. Это еще одна проблема.
Марина Тимашева: Раньше для того, чтобы человек мог поступать на режиссуру, у него должно было быть первое образование, то есть режиссерами становились уже во ''второй жизни''. Люди знали жизнь, они уже где-то учились, они уже где-то работали. Часто в очень тяжелых местах, не в столице и даже не в ее окрестностях. Люди приходили, накопив жизненный опыт. Теперь приходят дети в 17 лет, они заканчивают ВГИК, а знают только про школу и институт.
Сергей Лаврентьев: И вот все это вместе, и еще такое наплевательское отношение к опыту прошлого. Я помню статью про одного режиссера из конкурсной программы , где написано, что он называет себя “русским Стэнли Кубриком”. Это что-то невозможное. Подожди, пусть тебя назовут другие. Сними что-то, кроме двух короткометражек. Может , “русским Стэнли Кубриком” тебя назовут или “монгольским Микеланджело Антониони”, но сначала сделай что-нибудь. А тут - сначала назову себя, а потом уже сниму.
Марина Тимашева: Они теперь говорят “мое творчество”, и в театре и в кино. Сидит такой юноша лет 25-ти, и прямо говорит: “мое творчество”. Сережа, если рвать эту порочную цепь, как я думаю, надо начинать с образования?
Сергей Лаврентьев: Конечно! Безусловно! Без всякого сомнения, образование должно быть абсолютно другим. А у нас сейчас есть что-то модное в мировом кино, и мы сейчас будем делать это. Слава Богу, Тарантино уже немножко отошел, а то несколько лет назад хотелось просто убить его, что он так развратил весь мир. Это не только у нас, это везде. У него там 17 человек умирает в кадре, а мы 58 убьем, еще круче.
И, наверное, нужно сказать вот что. Я думаю, что государство не должно давать такого количества денег на кино, потому что получается замкнутый круг, порочный. Государство выдает деньги на кино, деньги эти распределяют люди, у людей, распределяющих деньги, есть друзья и подруги, которые все время получают эти деньги, они потом снимают фильмы, а друзья и подруги из ''распределителя'' устраивают им фестивали, большие и маленькие, потом это все отражается в каталогах: у меня вот этот фестиваль, и вот тот фестиваль. И все говорят: да, так много фестивалей, надо дать еще денег, потом еще… Конечно, какие-то фильмы, которые нужны государству, именно оно обязано их продюсировать, но вообще лучше бы, чтобы фильмы снимались не на государственные деньги. Это сложно в нашей ситуации, потому что, где у нас взять не государственные деньги? Они есть, но кто из богачей захочет их дать? Это сложная история. Я думаю, что государство не должно спонсировать такое количество картин.
Марина Тимашева: Я, честно говоря, абсолютно уверена, что если человек умен, ему есть, что сказать, он знает свое дело, он посадит двух людей в одной комнате, и вместе с хорошим оператором и художником сделает такое кино, от которого невозможно будет оторвать глаз, хотя это может быть два лица просто крупным планом. И никаких особых затрат, потому что можно не занимать в этом великих актеров, у нас очень много как бы не великих, но ничуть не уступающих в мастерстве, которые согласятся работать за небольшие гонорары. Я в этом абсолютно убеждена. И если ты докажешь, что можешь в комнате с двумя или тремя людьми сделать такое кино, которое люди будут вспоминать хотя бы несколько лет, то тогда можно уже дать деньги на кино подороже.
Сергей Лаврентьев: Да, это совершенно справедливо, но на самом деле, Мариванна сидит, звонит: „
- Маша, мне тут дали деньги. Тебе чё надо-то?
- Да вот мне пять миллионов…
- На тебе пять миллионов!
Это так вот все и будет продолжаться.