Анатолий Цирульников. Бамс! – М.: Самокат, 2012. – 120 с. – (Самокат для родителей).
Это что же такое? – изумлённо скажет читатель, взглянув на обложку. А дело, видите ли, в том, что другого названия этому превращению – вполне таинственному (а речь идёт именно о превращении) – и не подобрать. Может быть, потому, что оно вообще происходит в той области, куда слова не дотягиваются. Нет, конечно, если очень-очень хочется, так и быть - назовите его, ну, скажем, «переключением гештальта». Но вы же понимаете, как невыносимо это будет скучно.
Потому что в книжке рассказывается о том, как становятся сказочниками.
Становятся ими, как вы, может быть, уже догадываетесь, взрослые. Дети – они и без того сказочники, они в сказке живут. Живут-живут – и (почему-то) доживают до такого удивительного состояния, когда восприимчивость к сказочному вдруг куда-то девается. По крайней мере, она заметно ослабевает и стягивается в какие-то такие специальные уголки души, куда потом не каждый и заглядывает. (Конечно, это очень странно, - да что же тут поделаешь?)
Но бывают и такие особенные взрослые, с которыми вдруг что-то происходит – и они возвращаются в сказку. И начинают сказки сочинять – чаще всего для детей. Их-то мы и знаем как детских писателей.
Анатолий Цирульников, учёный и писатель, в своей книге рассказал нам несколько историй о том, как с ними такое приключается. История, которая их все соединяет, собирает вместе – его собственная. Точнее, самого автора и его дочки Юли, которая, когда была маленькая, очень любила, чтобы папа ей рассказывал сказки на ночь. Она даже населила их собственноручно придуманными персонажами и принимала в их судьбе живейшее участие. Папа ей, к счастью, попался правильный: он не только сочинял истории с удовольствием, но ещё и наблюдал за тем, как они у него складываются. А потом вот взял и написал книжку, чтобы мы тоже знали (вдруг при случае и нам пригодится?).
У каждой из сказок, в эту книжку вошедших – две части. В первой разыгрывается очередной сюжет (вернее, очередное проигрывание-проживание одного, архетипического, сюжета - о Красной Шапочке и Волке) из жизни тех персонажей: Зелёной Ёжки, Принца, Водяного, Лешего, девочки Маши, Волка (который, из архаичнейшей осторожности, своим прямым именем не называтся, а деликатно именуется просто «Вэ») - которые приходили к Юле каждый вечер, пока она не выросла. А во второй части рассказывается о других чудесных превращениях: о том, каким образом из разных, вполне вроде бы обычных взрослых получились известные нам сказочники. Как и почему каждого из них настиг тот самый «Бамс!», который – ррраз! – и вернул их к такому восприятию жизни, который привычно считать детским.
Надо сказать, что момент «бамса» оказывается возможным заметить – и автор это признаёт – далеко не в каждом случае. Например, Льюис Кэрролл или Самуил Маршак. Вот не было у них никакого разрыва. (Может быть, ошарашивает автора этих строк дикая догадка, они ни в каких сказочников никогда не превращались просто потому, что всегда ими и были?)
И лишь иногда и превращение, и его причины совершенно очевидны. Вот, скажем, Корней Чуковский: ехал с сыном в поезде, бормотал ему под стук колёс что-то сказкообразное, ритмическое: «Жил да был Крокодил. Он по улицам ходил, Папиросы курил. По-турецки говорил…» - а мальчик, оказалось, запомнил всё наизусть, а потом и говорит – что, мол, дальше? Пришлось сочинять, так и пошло. Или лётчик Сент-Экзюпери: писал-писал «взрослые книжки, а потом – бамс! – потерпел аварию в пустыне Сахара, и в результате появился «Маленький принц»»…
Ну уж это - нет! Что, по-вашему, «Маленький принц» - детская книжка?! – волнуется автор этих строк, в нетерпении раздвигая собственноручно написанные строки и высовываясь между них, ничуть не смущаясь своей неуместностью и отказываясь довольствоваться скромной ролью рецензента. Да не было в моём детстве, - торопится признаться невоспитанный рецензент, - книжки страшнее и таинственнее, чем «Маленький принц»! Детской она только притворялась, чтобы подкрасться поближе - и сказать такооое… Ну помните же, чем всё кончилось? Что сказала Маленькому принцу Змея и кем она была на самом деле? «Я разрешаю все загадки», - сказала она ему. И увела его с собой. Потому что была она не кем иным, как самой Смертью.
Цирульников, оказывается, прекрасно это понимает. Я догадываюсь, почему: потому что он сам был маленьким и кое-что помнит о Страшном. Ну, о том, что прячется в глубине сказки, от чего маленький человек – ещё совсем-совсем близкий к небытию – чувствует себя тревожно незащищённым. От чего сказка его уводит – в жизнь, но сама она всегда помнит то, от чего уводит (затем в ней и опасности – что за сказка без них!). У Цирульникова под конец, в тринадцатой истории, сказка даёт сбой. Очередного играющего Красную Шапочку персонажа – казалось бы, обречённого на спасение - вдруг ничто не спасает.
«Когда Принц, холодея от ужаса, задал свой последний вопрос, он вдруг понял – по наступившей, какой-то неживой тишине, - что зашёл не в ту сказку. Ну да, такое возможно. Ведь у сказки, как мы знаем, есть много вариантов, ответвлений. Это как лабиринт: если точно не знаешь дороги, запросто можно заблудиться. И Принц заблудился, зашёл не в ту сказку, а в другую, где никаких охотников-дровосеков нет, они не придут. А значит…
Бабушка откинула одеяло. Медленно, не торопясь, будто растягивая удовольствие, сняла очки, чепчик… Все маски сброшены. Перед Принцем теперь был тот, кто должен быть – разъярённый, страшный зверь с оскаленной пастью, из которой сейчас вырвется с шипением: «А для того, деточка, у меня такие зубы, чтоб…»
Пасть с дурманящим звериным запахом неумолимо надвигается, спасения нет.»
И всё-таки автор благополучно уводит и своего героя, и своих маленьких слушателей – а с ними и нас, своих больших читателей – от этого сказкообразующего (жизнеобразующего?) ядра. «Надо догадаться, - объяснил ему один мудрый восьмилетний собеседник, - как переделать историю». И автор взял лист бумаги и написал на нём: «Переделай сказку!» А дальше оставалось только записывать решения, которые дети стали предлагать во множестве.
«Один мальчик предложил сделать бабушку горнолыжницей-экстремалкой, ставящей Вэ крутые ловушки, из которых он должен выбираться. Другой автор переделал историю таким образом, что все герои остались живы-здоровы и весело смеются, а Вэ оказался добрым репортёром из газеты. Третья девочка, недолго думая, изобразила, что Принц в животе у Вэ бегает, прыгает, а тому это надоедает, и он Принца выплёвывает…»
Сказку можно перезагрузить, перепридумать заново (а тем самым немного заново и родиться). Сказка всё-таки – опыт свободы. Запасной резерв человеческого. И сказочник – конечно, тот, кто помнит об этом, независимо от того, случился с ним таинственный «бамс!» или нет. Об этом ведь можно помнить просто всегда, без всяких превращений.
И ещё о том, что всякая сказка именно потому волшебна и всевластна, что у неё – очень тесный контакт с невозможностью. Она совершается в виду смерти. Точно так же, как и сама жизнь.
Это что же такое? – изумлённо скажет читатель, взглянув на обложку. А дело, видите ли, в том, что другого названия этому превращению – вполне таинственному (а речь идёт именно о превращении) – и не подобрать. Может быть, потому, что оно вообще происходит в той области, куда слова не дотягиваются. Нет, конечно, если очень-очень хочется, так и быть - назовите его, ну, скажем, «переключением гештальта». Но вы же понимаете, как невыносимо это будет скучно.
Потому что в книжке рассказывается о том, как становятся сказочниками.
Становятся ими, как вы, может быть, уже догадываетесь, взрослые. Дети – они и без того сказочники, они в сказке живут. Живут-живут – и (почему-то) доживают до такого удивительного состояния, когда восприимчивость к сказочному вдруг куда-то девается. По крайней мере, она заметно ослабевает и стягивается в какие-то такие специальные уголки души, куда потом не каждый и заглядывает. (Конечно, это очень странно, - да что же тут поделаешь?)
Но бывают и такие особенные взрослые, с которыми вдруг что-то происходит – и они возвращаются в сказку. И начинают сказки сочинять – чаще всего для детей. Их-то мы и знаем как детских писателей.
Анатолий Цирульников, учёный и писатель, в своей книге рассказал нам несколько историй о том, как с ними такое приключается. История, которая их все соединяет, собирает вместе – его собственная. Точнее, самого автора и его дочки Юли, которая, когда была маленькая, очень любила, чтобы папа ей рассказывал сказки на ночь. Она даже населила их собственноручно придуманными персонажами и принимала в их судьбе живейшее участие. Папа ей, к счастью, попался правильный: он не только сочинял истории с удовольствием, но ещё и наблюдал за тем, как они у него складываются. А потом вот взял и написал книжку, чтобы мы тоже знали (вдруг при случае и нам пригодится?).
У каждой из сказок, в эту книжку вошедших – две части. В первой разыгрывается очередной сюжет (вернее, очередное проигрывание-проживание одного, архетипического, сюжета - о Красной Шапочке и Волке) из жизни тех персонажей: Зелёной Ёжки, Принца, Водяного, Лешего, девочки Маши, Волка (который, из архаичнейшей осторожности, своим прямым именем не называтся, а деликатно именуется просто «Вэ») - которые приходили к Юле каждый вечер, пока она не выросла. А во второй части рассказывается о других чудесных превращениях: о том, каким образом из разных, вполне вроде бы обычных взрослых получились известные нам сказочники. Как и почему каждого из них настиг тот самый «Бамс!», который – ррраз! – и вернул их к такому восприятию жизни, который привычно считать детским.
Надо сказать, что момент «бамса» оказывается возможным заметить – и автор это признаёт – далеко не в каждом случае. Например, Льюис Кэрролл или Самуил Маршак. Вот не было у них никакого разрыва. (Может быть, ошарашивает автора этих строк дикая догадка, они ни в каких сказочников никогда не превращались просто потому, что всегда ими и были?)
И лишь иногда и превращение, и его причины совершенно очевидны. Вот, скажем, Корней Чуковский: ехал с сыном в поезде, бормотал ему под стук колёс что-то сказкообразное, ритмическое: «Жил да был Крокодил. Он по улицам ходил, Папиросы курил. По-турецки говорил…» - а мальчик, оказалось, запомнил всё наизусть, а потом и говорит – что, мол, дальше? Пришлось сочинять, так и пошло. Или лётчик Сент-Экзюпери: писал-писал «взрослые книжки, а потом – бамс! – потерпел аварию в пустыне Сахара, и в результате появился «Маленький принц»»…
Ну уж это - нет! Что, по-вашему, «Маленький принц» - детская книжка?! – волнуется автор этих строк, в нетерпении раздвигая собственноручно написанные строки и высовываясь между них, ничуть не смущаясь своей неуместностью и отказываясь довольствоваться скромной ролью рецензента. Да не было в моём детстве, - торопится признаться невоспитанный рецензент, - книжки страшнее и таинственнее, чем «Маленький принц»! Детской она только притворялась, чтобы подкрасться поближе - и сказать такооое… Ну помните же, чем всё кончилось? Что сказала Маленькому принцу Змея и кем она была на самом деле? «Я разрешаю все загадки», - сказала она ему. И увела его с собой. Потому что была она не кем иным, как самой Смертью.
Цирульников, оказывается, прекрасно это понимает. Я догадываюсь, почему: потому что он сам был маленьким и кое-что помнит о Страшном. Ну, о том, что прячется в глубине сказки, от чего маленький человек – ещё совсем-совсем близкий к небытию – чувствует себя тревожно незащищённым. От чего сказка его уводит – в жизнь, но сама она всегда помнит то, от чего уводит (затем в ней и опасности – что за сказка без них!). У Цирульникова под конец, в тринадцатой истории, сказка даёт сбой. Очередного играющего Красную Шапочку персонажа – казалось бы, обречённого на спасение - вдруг ничто не спасает.
«Когда Принц, холодея от ужаса, задал свой последний вопрос, он вдруг понял – по наступившей, какой-то неживой тишине, - что зашёл не в ту сказку. Ну да, такое возможно. Ведь у сказки, как мы знаем, есть много вариантов, ответвлений. Это как лабиринт: если точно не знаешь дороги, запросто можно заблудиться. И Принц заблудился, зашёл не в ту сказку, а в другую, где никаких охотников-дровосеков нет, они не придут. А значит…
Бабушка откинула одеяло. Медленно, не торопясь, будто растягивая удовольствие, сняла очки, чепчик… Все маски сброшены. Перед Принцем теперь был тот, кто должен быть – разъярённый, страшный зверь с оскаленной пастью, из которой сейчас вырвется с шипением: «А для того, деточка, у меня такие зубы, чтоб…»
Пасть с дурманящим звериным запахом неумолимо надвигается, спасения нет.»
И всё-таки автор благополучно уводит и своего героя, и своих маленьких слушателей – а с ними и нас, своих больших читателей – от этого сказкообразующего (жизнеобразующего?) ядра. «Надо догадаться, - объяснил ему один мудрый восьмилетний собеседник, - как переделать историю». И автор взял лист бумаги и написал на нём: «Переделай сказку!» А дальше оставалось только записывать решения, которые дети стали предлагать во множестве.
«Один мальчик предложил сделать бабушку горнолыжницей-экстремалкой, ставящей Вэ крутые ловушки, из которых он должен выбираться. Другой автор переделал историю таким образом, что все герои остались живы-здоровы и весело смеются, а Вэ оказался добрым репортёром из газеты. Третья девочка, недолго думая, изобразила, что Принц в животе у Вэ бегает, прыгает, а тому это надоедает, и он Принца выплёвывает…»
Сказку можно перезагрузить, перепридумать заново (а тем самым немного заново и родиться). Сказка всё-таки – опыт свободы. Запасной резерв человеческого. И сказочник – конечно, тот, кто помнит об этом, независимо от того, случился с ним таинственный «бамс!» или нет. Об этом ведь можно помнить просто всегда, без всяких превращений.
И ещё о том, что всякая сказка именно потому волшебна и всевластна, что у неё – очень тесный контакт с невозможностью. Она совершается в виду смерти. Точно так же, как и сама жизнь.