Паскаль Киньяр. Ладья Харона: Роман. – М.: Астрель, 2012. – 283, [5] с.
А почему же «роман»? - спросит простодушный читатель, - взявший в руки текст Киньяра, допустим, в первый раз и не знающий, что этому автору в принципе не слишком свойственно укладываться в жанровые рамки и типовые ожидания. Вообще-то, у нас уже было много возможностей познакомиться с авторскими обыкновениями: Паскаль Киньяр, почитаемый одним из самых значительных писателей современной Франции, Гонкуровский лауреат, издавался по-русски довольно подробно – начиная с эссе «Секс и страх», вышедшего в 2000-м. Можно вспомнить его «Записки на табличках Апронении Авиции», «Лестницы Шамбора», «Террасу в Риме», «Альбуция», «Все утра мира», «Виллу «Амалия», «Салон в Вюртемберге» и «Американскую оккупацию», - и это только то, что выходило отдельными книгами. Но не все же, в конце концов, всё читали.
Так вот, предположим, читатель нам попадётся не только простодушный, но и настойчивый. Какой же это роман, скажет он? – отчасти эссе, отчасти философский трактат, отчасти исследование по истории культуры (правда, очень фрагментарное – скорее уж заготовки к нему), отчасти вообще непонятно что… уж не стихотворения ли в прозе? Если, - станет он допытываться, - это собранье пёстрых глав – всё-таки роман, то каков его сюжет и как этот сюжет развивается? И кто - его герои? Да, героев тут труднообозримое множество. Некоторые из них - люди вполне известные, - например, Стефан Малларме, который, впрочем, покажется читателю совсем ненадолго: маленьким счастливым мальчиком проплывёт вместе с сестрой в лодке вверх по реке – и исчезнет, чтобы уже ни разу не быть упомянутым; Йозеф Гайдн, отплывающий по зову незнакомца в Лондон – чтобы опять-таки не появиться на этих страницах больше никогда; король Людовик XIII, въехавший на коне в мёртвый, заваленный трупами город Ла-Рошель. Есть и мифологические персонажи: Протесилай, лишь на день вернувшийся из Аида к своей жене Лаодамии; египетский бог Гор, которому, единственному, дана власть поворачивать в невообразимой для смертного замочной скважине «ключ рождения или пробуждения». Остальные - люди совершенно неведомые, безвозвратно поглощённые забвением – и таких большинство. Такова парижанка середины XVIII века Луиза Брюле, потерявшая годовалого сына или Франсуа Понтрен, «могильщик парижского кладбища Невинных», который «за тридцать лет работы предал земле 90107 тел», а притом ещё «вёл скорбный список усопших, занося гусиным пером в свою регистрационную книгу имя каждого из них». Среди героев, на равных правах с прочими – и сам автор: пишет, ходит по разным городам, вспоминает собственное прошлое, слушает тишину. Что они тут все вместе делают? И кто из них всё-таки - главный? И вообще, на чём всё это построение держится?
На самом деле, ответить на эти вопросы легко. Главные герои «Ладьи Харона» – человек и его небытие. А сюжет – их отношения друг с другом.
Вообще-то тема у Киньяра, чувствую я, - одна: удел человеческий, его возможности и невозможности, те промывы в человеческом существовании, в которые заглядывает своими нечеловеческими глазами Иное. Всё, что он пишет – в сущности один, связный текст, собираемый вокруг общей темы из как будто разрозненных фрагментов, подчиняющихся её тяготениям. «Ладья», «Молчаливая барка», «La barque silencieuse» в оригинале - шестая книга в цикле «Последнее царство» («Le Dernier Royaume») – того самого, кстати, за первую книгу которого, «Les ombres errantes», Киньяр получил в 2002-м Гонкуровскую премию - о взаимоотношениях человека с небытием, с его возможностью и неизбежностью – с той, одновременно, предельной свободой и предельной несвободой, которые оно даёт человеку – и которое способно дать только оно.
Небытие является человеку, показано в «Ладье Харона», в разных обликах. Телесная смерть – всего лишь один из них. Это может быть и болезнь – например, Альцгеймера, отнимающая у человека личность и, кажется, даже самое время («Люди, пораженные болезнью Алоиса Альцгеймера, открыли для меня Большое Время — беспорядочное и пустое, скрытое под покровом общепринятого. Их тоскливая, почти бессмертная мудрость абсолютна. Это почти дети»), и несчастная, обманутая любовь, лишающая человека полноты и подлинности жизни (такова история дочери губернатора японской провинции Исе, которую в IX веке полюбил и бросил – и сам мучился потом от этого всю жизнь - принц Накахира). И забвение. И неузнавание (так несчастная Луиза Брюле, чьё имя осталось в городских архивах, увидев незадолго до собственной смерти труп сына, не узнала его). И «тусклая жизнь» (именно такая, по мнению автора, досталась Франсуа Понтрену, который всю жизнь только и делал, что закапывал и записывал мертвецов). И отсутствие (хотя бы и сиюминутно переживаемое) опор и ориентиров: «Я больше не принадлежал, - описывает автор своё самочувствие во время одной из прогулок, - ни к какому миру. Я не знал, на что мне опереться.» И сама свобода – чреватая «абсолютной уязвимостью для человека»: «если мы больше не зависим от чьей бы то ни было власти, то и не можем рассчитывать ни на чью помощь». Таково даже небытие звуков – тишина, обступающая уединённый дом автора на берегу слепого рукава реки: «И никакой иной музыки в этом затерянном мирке, кроме всплесков воды под осторожными челнами рыбаков…». (Образ небытия, просачивающийся тут во все щели – вода.)
И ещё более того: к числу обликов небытия принадлежит даже такая, казалось бы, предельно жизнеутверждающая вещь, как рождение – изводящее младенца из материнского чрева в огромную неизвестность будущей жизни. «Тело младенца ощущает потерянным для себя внутреннее, материнское тело, где он существовал до того, как вырваться из него, до того, как он внезапно осознает, что оно стало чужим для его собственного; на его глазах, к великому его изумлению, это привычное тело его матери превращается в «чужое», и происходит это в первые же минуты, следующие за рождением. Младенец чувствует себя крошечным бесприютным существом, исторгнутым наружу каким-то другим большим существом. Именно так слияние превращается в отчуждение.»
О, это история всего, что говорит человеку «нет». И всего, чем человек на это «нет» отвечает.
«Ладья Харона» - это всё то, что соединяет берег бытия с берегом небытия. Всё, что посредничает между ними. Киньяр прикасается – очень осторожно - к разным формам этого посредничества. Было бы большим огрублением сказать, что он их исследует: скорее, он даёт им проявиться, сказаться (а читателю – их пережить), не стараясь уместить их все в какую бы то ни было рационально обозримую концепцию – прекрасно понимая, что любая концепция была бы тут упрощением.
Отношения двух героев – человека и его небытия – у Киньяра предстают отнюдь не как борьба и противодействие (это, опять-таки – всего лишь их частный случай; они могут принимать и форму упрямого влечения, как читатель узнает из истории римлянина Верреса, убившего себя на могиле собственного врага). Это - именно взаимодействие, присматривание их друг к другу, сложный танец друг вокруг друга, - обживание ими друг друга, взаимопрорастание их ещё задолго до того, как один из персонажей, и вы знаете, какой, поглотит другого окончательно.
Разноразмерными кусочками текстов Киньяр выкладывает вполне цельную картину. Всё это, в сущности, отвечает на один – впрямую не отвечаемый - вопрос: как нам жить со своей будущей невозможностью?
История обживания человеком и небытием друг друга оборачивается ещё и историей того, как человек – перед лицом неотменимого - умудряется всё-таки отстаивать и утверждать собственное бытие. Об упорстве бытия вопреки всем здравым смыслам.
Именно бытие отстаивал, цеплялся за него бедный могильщик Понтрен своими списками. Именно оно, жадное, самоуверенное, голосит о себе в витрине дома № 19 по венской Берггассе – дома, где уже никогда не будет жить доктор Фрейд: под его опустевшей квартирой, жив-живёхонек, обитает сегодня «торговец лодками и баркасами». Автор собственными глазами наблюдал его выставленный товар: «большая белая лодка, тёмно-зелёное пластмассовое каноэ-тройка, водяной велосипед, а в самой глубине магазина – красивая деревянная плоскодонка, покрытая синим лаком». А случайно ли тут всё это дивное плавучее разнообразие? Нет, конечно.
У книги есть и ещё одна, и не такая уж неявная, связующая конструкция – сквозной образ, который выныривает то там, то здесь слишком настойчиво, чтобы счесть это случайностью. Это – образ лодки и плавания: зыбкого состояния между берегом и берегом - и того, что человека в этом состоянии удерживает, не даёт ему утонуть.
Книга-ладья и сама - такая лодка. Она помогает нам держаться на плаву над зыбью. Она – рассказ о том, как небытие – со всех сторон обступающее нас и в конце концов нас поглощающее – оказывается необходимейшим условием жизни, вызовом ей, поводом к ней; стимулом к тому. чтобы особенно остро почувствовать её красоту и ценность (последняя фраза книги, к которой и подводит нас всё повествование – о зрелище морского берега, распахнувшемся перед автором и его четырёхлетней спутницей со склона Везувия: «Оно было невыразимо прекрасно»). О том, что жизнь и небытие не могут друг без друга. Кстати, не забудем, что перед нами роман: может быть, это любовь?
А почему же «роман»? - спросит простодушный читатель, - взявший в руки текст Киньяра, допустим, в первый раз и не знающий, что этому автору в принципе не слишком свойственно укладываться в жанровые рамки и типовые ожидания. Вообще-то, у нас уже было много возможностей познакомиться с авторскими обыкновениями: Паскаль Киньяр, почитаемый одним из самых значительных писателей современной Франции, Гонкуровский лауреат, издавался по-русски довольно подробно – начиная с эссе «Секс и страх», вышедшего в 2000-м. Можно вспомнить его «Записки на табличках Апронении Авиции», «Лестницы Шамбора», «Террасу в Риме», «Альбуция», «Все утра мира», «Виллу «Амалия», «Салон в Вюртемберге» и «Американскую оккупацию», - и это только то, что выходило отдельными книгами. Но не все же, в конце концов, всё читали.
Так вот, предположим, читатель нам попадётся не только простодушный, но и настойчивый. Какой же это роман, скажет он? – отчасти эссе, отчасти философский трактат, отчасти исследование по истории культуры (правда, очень фрагментарное – скорее уж заготовки к нему), отчасти вообще непонятно что… уж не стихотворения ли в прозе? Если, - станет он допытываться, - это собранье пёстрых глав – всё-таки роман, то каков его сюжет и как этот сюжет развивается? И кто - его герои? Да, героев тут труднообозримое множество. Некоторые из них - люди вполне известные, - например, Стефан Малларме, который, впрочем, покажется читателю совсем ненадолго: маленьким счастливым мальчиком проплывёт вместе с сестрой в лодке вверх по реке – и исчезнет, чтобы уже ни разу не быть упомянутым; Йозеф Гайдн, отплывающий по зову незнакомца в Лондон – чтобы опять-таки не появиться на этих страницах больше никогда; король Людовик XIII, въехавший на коне в мёртвый, заваленный трупами город Ла-Рошель. Есть и мифологические персонажи: Протесилай, лишь на день вернувшийся из Аида к своей жене Лаодамии; египетский бог Гор, которому, единственному, дана власть поворачивать в невообразимой для смертного замочной скважине «ключ рождения или пробуждения». Остальные - люди совершенно неведомые, безвозвратно поглощённые забвением – и таких большинство. Такова парижанка середины XVIII века Луиза Брюле, потерявшая годовалого сына или Франсуа Понтрен, «могильщик парижского кладбища Невинных», который «за тридцать лет работы предал земле 90107 тел», а притом ещё «вёл скорбный список усопших, занося гусиным пером в свою регистрационную книгу имя каждого из них». Среди героев, на равных правах с прочими – и сам автор: пишет, ходит по разным городам, вспоминает собственное прошлое, слушает тишину. Что они тут все вместе делают? И кто из них всё-таки - главный? И вообще, на чём всё это построение держится?
На самом деле, ответить на эти вопросы легко. Главные герои «Ладьи Харона» – человек и его небытие. А сюжет – их отношения друг с другом.
Вообще-то тема у Киньяра, чувствую я, - одна: удел человеческий, его возможности и невозможности, те промывы в человеческом существовании, в которые заглядывает своими нечеловеческими глазами Иное. Всё, что он пишет – в сущности один, связный текст, собираемый вокруг общей темы из как будто разрозненных фрагментов, подчиняющихся её тяготениям. «Ладья», «Молчаливая барка», «La barque silencieuse» в оригинале - шестая книга в цикле «Последнее царство» («Le Dernier Royaume») – того самого, кстати, за первую книгу которого, «Les ombres errantes», Киньяр получил в 2002-м Гонкуровскую премию - о взаимоотношениях человека с небытием, с его возможностью и неизбежностью – с той, одновременно, предельной свободой и предельной несвободой, которые оно даёт человеку – и которое способно дать только оно.
Небытие является человеку, показано в «Ладье Харона», в разных обликах. Телесная смерть – всего лишь один из них. Это может быть и болезнь – например, Альцгеймера, отнимающая у человека личность и, кажется, даже самое время («Люди, пораженные болезнью Алоиса Альцгеймера, открыли для меня Большое Время — беспорядочное и пустое, скрытое под покровом общепринятого. Их тоскливая, почти бессмертная мудрость абсолютна. Это почти дети»), и несчастная, обманутая любовь, лишающая человека полноты и подлинности жизни (такова история дочери губернатора японской провинции Исе, которую в IX веке полюбил и бросил – и сам мучился потом от этого всю жизнь - принц Накахира). И забвение. И неузнавание (так несчастная Луиза Брюле, чьё имя осталось в городских архивах, увидев незадолго до собственной смерти труп сына, не узнала его). И «тусклая жизнь» (именно такая, по мнению автора, досталась Франсуа Понтрену, который всю жизнь только и делал, что закапывал и записывал мертвецов). И отсутствие (хотя бы и сиюминутно переживаемое) опор и ориентиров: «Я больше не принадлежал, - описывает автор своё самочувствие во время одной из прогулок, - ни к какому миру. Я не знал, на что мне опереться.» И сама свобода – чреватая «абсолютной уязвимостью для человека»: «если мы больше не зависим от чьей бы то ни было власти, то и не можем рассчитывать ни на чью помощь». Таково даже небытие звуков – тишина, обступающая уединённый дом автора на берегу слепого рукава реки: «И никакой иной музыки в этом затерянном мирке, кроме всплесков воды под осторожными челнами рыбаков…». (Образ небытия, просачивающийся тут во все щели – вода.)
И ещё более того: к числу обликов небытия принадлежит даже такая, казалось бы, предельно жизнеутверждающая вещь, как рождение – изводящее младенца из материнского чрева в огромную неизвестность будущей жизни. «Тело младенца ощущает потерянным для себя внутреннее, материнское тело, где он существовал до того, как вырваться из него, до того, как он внезапно осознает, что оно стало чужим для его собственного; на его глазах, к великому его изумлению, это привычное тело его матери превращается в «чужое», и происходит это в первые же минуты, следующие за рождением. Младенец чувствует себя крошечным бесприютным существом, исторгнутым наружу каким-то другим большим существом. Именно так слияние превращается в отчуждение.»
О, это история всего, что говорит человеку «нет». И всего, чем человек на это «нет» отвечает.
«Ладья Харона» - это всё то, что соединяет берег бытия с берегом небытия. Всё, что посредничает между ними. Киньяр прикасается – очень осторожно - к разным формам этого посредничества. Было бы большим огрублением сказать, что он их исследует: скорее, он даёт им проявиться, сказаться (а читателю – их пережить), не стараясь уместить их все в какую бы то ни было рационально обозримую концепцию – прекрасно понимая, что любая концепция была бы тут упрощением.
Отношения двух героев – человека и его небытия – у Киньяра предстают отнюдь не как борьба и противодействие (это, опять-таки – всего лишь их частный случай; они могут принимать и форму упрямого влечения, как читатель узнает из истории римлянина Верреса, убившего себя на могиле собственного врага). Это - именно взаимодействие, присматривание их друг к другу, сложный танец друг вокруг друга, - обживание ими друг друга, взаимопрорастание их ещё задолго до того, как один из персонажей, и вы знаете, какой, поглотит другого окончательно.
Разноразмерными кусочками текстов Киньяр выкладывает вполне цельную картину. Всё это, в сущности, отвечает на один – впрямую не отвечаемый - вопрос: как нам жить со своей будущей невозможностью?
История обживания человеком и небытием друг друга оборачивается ещё и историей того, как человек – перед лицом неотменимого - умудряется всё-таки отстаивать и утверждать собственное бытие. Об упорстве бытия вопреки всем здравым смыслам.
Именно бытие отстаивал, цеплялся за него бедный могильщик Понтрен своими списками. Именно оно, жадное, самоуверенное, голосит о себе в витрине дома № 19 по венской Берггассе – дома, где уже никогда не будет жить доктор Фрейд: под его опустевшей квартирой, жив-живёхонек, обитает сегодня «торговец лодками и баркасами». Автор собственными глазами наблюдал его выставленный товар: «большая белая лодка, тёмно-зелёное пластмассовое каноэ-тройка, водяной велосипед, а в самой глубине магазина – красивая деревянная плоскодонка, покрытая синим лаком». А случайно ли тут всё это дивное плавучее разнообразие? Нет, конечно.
У книги есть и ещё одна, и не такая уж неявная, связующая конструкция – сквозной образ, который выныривает то там, то здесь слишком настойчиво, чтобы счесть это случайностью. Это – образ лодки и плавания: зыбкого состояния между берегом и берегом - и того, что человека в этом состоянии удерживает, не даёт ему утонуть.
Книга-ладья и сама - такая лодка. Она помогает нам держаться на плаву над зыбью. Она – рассказ о том, как небытие – со всех сторон обступающее нас и в конце концов нас поглощающее – оказывается необходимейшим условием жизни, вызовом ей, поводом к ней; стимулом к тому. чтобы особенно остро почувствовать её красоту и ценность (последняя фраза книги, к которой и подводит нас всё повествование – о зрелище морского берега, распахнувшемся перед автором и его четырёхлетней спутницей со склона Везувия: «Оно было невыразимо прекрасно»). О том, что жизнь и небытие не могут друг без друга. Кстати, не забудем, что перед нами роман: может быть, это любовь?