Марина Тимашева: Последней премьерой прошедшего сезона в "Современнике" стал спектакль по пьесе американского драматурга Дональда Маргулиса "Скрытая перспектива" ("Time stands still"). Он посвящен памяти Анны Политковской и Мари Колвин (корреспонденту лондонской Sunday Times, погибшей в Сирии в этом году), а также “всем журналистам, погибшим при выполнении профессионального долга”. "Скрытая перспектива" - вторая работа художественного руководителя израильского театра "Гешер" Евгения Арье в "Современнике". Первая - "Враги. История любви" удостоена премии Фонда Станиславского, "Гвоздя сезона" СТД РФ и "Золотой Маски". В ней тоже играли Чулпан Хаматова и Сергей Юшкевич. "Скрытая перспектива" отчасти перекликается с "Врагами. Историей любви". Герои пьесы тоже жертвы и заложники войны, которую носят в себе и не могут избыть.
Пьеса называется "Time stands still" -"Когда время останавливается". А спектакль - "Скрытая перспектива", как книга знаменитого журналиста, создателя Фонда помощи военным журналистам, Роберта Капы. Сам он подорвался на мине в 1954 году, во Вьетнаме. Книга издана в России и упоминается в пьесе Маргулиса
(Звучит фрагмент спектакля)
Марина Тимашева: Камерная драма рассчитана на четырех актеров. Действие происходит в наши дни, в Нью-Йорке, в квартире Сары Гудвин и Джеймса Додда. Оба - военные журналисты: она - фотокорреспондент, он - репортер. Мы встречаемся с ними в тот день, когда Джеймс привозит Сару - подорвавшуюся на мине и недавно вышедшую из комы - домой. Мы расстаемся с ними тогда, когда она снова отправляется в "горячую точку", а он принимает решение больше на войну не возвращаться.
В этом спектакле рассматриваются существенные проблемы. Цензура в прессе и ответственность СМИ за то, что страшные кадры с изувеченными и мертвыми детьми монтируются под одной обложкой с рекламой дорогих тряпок. Ответственность каждого отдельного человека за безразличие к чужой судьбе и профессиональный цинизм. Работа, которая становится единственным содержанием жизни и подменяет ее собой. Здесь показана любовь, которая рождается на войне и умирает в ее отсутствие, и вина, которая мучительнее физических страданий. И кризис, когда в определенный момент любому человеку, его работа начинает казаться бессмысленной, а сам он - никому не нужным.
Легкой жизни зрителю спектакль не сулит. Но театр - не общественная трибуна, и артисты не могут играть профессии своих героев. Их задача - воплощать характеры и отношения: любовь, нежность, бессилие, зависть, обиду, ревность, ярость... Сара и Джеймс постоянно меняются местами. Вот он - крупный, сильный мужчина - носит на руках жену, которая не может не только передвигаться, но даже переодеваться без его помощи. А вот он просыпается от преследующих его ночных кошмаров, и тогда уже она - маленькая, замурованная в ортопедические корсеты - находит единственно верную интонацию и слова, чтобы поддержать его - слабого. И в финале каждый зритель получает право самостоятельно ответить на вопрос, кто сильнее - тот, кто вернулся к своему делу, или тот, кто с ним порвал.
Однозначного ответа нет, за каждым персонажем - своя логика, своя правда. Джеймс не перенес вида войны, он вернулся на родину раньше Сары. Его не было рядом, когда она попала в беду, и теперь он изводит себя, по сути, вымышленной виной: что струсил, предал, должен был оказаться рядом, закрыть ее собой, спасти. Сергей Юшкевич поразительно играет это самоистязание интеллигентного человека. Отношения героев разработаны точно, во всех нюансах, подтекстах, противоречиях - между тем, что говорят или делают люди, и тем, что думают и чувствуют на самом деле. Иными словами, мы имеем дело с подробным и точным разбором пьесы, с прекрасным психологическим ансамблевым театром.
Спектакль, конечно, невеселый, но местами смешной. Пару драматических героев, "белых клоунов", оттеняет пара клоунов рыжих. Это друг дома, бильд-редактор Ричард в исполнении Александра Филиппенко и его супруга Менди, по возрасту годная ему во внучки. Пожилой супруг смотрит на нее укоризненно и нежно, и заставляет весь зал смотреть на нее своими глазами. Рыжеволосая белокожая Менди Дарьи Белоусовой будто сошла с полотен Ренессанса, она вызывающе молода и вызывающе неделикатна. Она задает, вроде бы, очень глупые вопросы, на которые очень трудно ответить.
" - Бедный мальчик, если бы вместо того, чтобы снимать, она отвезла его в больницу...
- Менди, там для этого есть спасатели.
- Но как, как можно было просто стоять и смотреть?
- Я не просто стояла.
- Вы стояли, а он умирал.
- Что бы я ни сделала, он бы все равно умер. Это было очевидно. Если бы я стала им заниматься, у меня не было бы фотографий.
- Но вы могли хоть чем-то помочь.
- Я помогала, я фотографировала.
- Какая же это помощь?
- У тебя есть эти фотографии, эти свидетельства, вещественные доказательства, которые можно предъявить миру - обо всем кошмаре, который там происходит. если бы их не было, кого бы это вообще волновало?"
Менди немного напоминает Наташу из "Трех сестер". И вначале Сара Хаматовой реагирует на нее примерно так, как сестры в чеховской пьесе - на Наташу. Но потом всматривается в нее, пробует понять и перенять ее отношение к жизни - " научиться радоваться".
Радоваться здесь, в просторном двухэтажном лофте, накрытом стеклянным колпаком-крышей (сценография Семена Пастуха), у Сары не получается. Она кажется диковинной бабочкой, залетевшей в павильон с неподходящим для нее климатом. Первую же возможность избавиться от костылей она использует для того, чтобы схватиться за фотокамеру, и первую возможность снова уехать на войну она тоже использует. Ее ведет не адреналиновая зависимость , не профессиональная трансформация личности, а истинная убежденность: ее фотографии могут изменить мир.
То, что эту роль играет именно Хаматова, важно. И не только потому, что она выдающаяся актриса. Многие люди, увидевшие подопечных Фонда “Подари жизнь”, действительно меняются и включаются - в том или ином качестве - в его работу.
А теперь мы поговорим с худруком театра “Гешер” Евгением Арье, и не только о его новом спектакле. В этот его приезд мы – впервые - встретились в Театральном Центре на Страстном, на церемонии вручения премии СТД “Гвоздь сезона”. А происходила она в тот самый день, когда неподалеку, возле памятника Пушкину, проходил митинг “За честные выборы” (тот самый, когда Сергею Удальцову помешали “оккупировать” фонтан, и задержали вместе со многими участниками). Все подходы к этому месту были блокированы ОМОНом, и в ТЦ гости вечера пробирались огородами. Тогда Евгений Арье казался ошеломленным и сказал мне, что никогда ничего подобного не видел. Я, в свою очередь, тоже удивилась: человек приехал из Израиля и испугался вооруженных людей. Теперь я прошу у Евгения Арье объяснений.
Евгений Арье: Живя в Израиле, я, естественно, каждый день вижу людей в военной форме, более того, эти люди часто приходят ко мне в театр. Это не сюрприз для меня, придя в театр, увидеть батарею сложенных автоматов и в зале сидящих военных, кстати, вполне интеллигентных людей. Но люди, которых я видел в Москве, это совсем другие люди. Вот те, которых вы называете “космонавтами”, это не армия, это совсем другое. Потом в Израиле я никогда не видел, чтобы подобные люди имели дело с какой-то демонстрацией. Демонстрации в Израиле происходят, и довольно часто, в прошлом году на несколько месяцев оккупировали один из центральных бульваров, где они ставили палатки, где они жили, и ни полиции, ни армии я там не заметил. А я - человек, который отсюда уехал, поэтому не считаю себя вправе как-то вмешиваться в эту ситуацию, но это, конечно, удивляет и поражает.
Марина Тимашева: Московский театр, когда уезжали из России, и тот, что теперь - есть какая-то, на ваш взгляд, разница?
Евгений Арье: Естественно, мне приходится слушать разговоры о том, что репертуарный театр закончен, что начинается какое-то совсем другое время, и слышать мне это довольно горько.
Марина Тимашева: Театр “Гешер” - репертуарный. Вы можете рассказать, как у вас организована система: кто от кого зависит? Директор театра от художественного руководителя, художественный руководитель от директора, от кого зависит, если мы берем вертикаль, директор, от кого зависит худрук? Подписывают с вами какие-то контракты или трудовые договоры? Что вы делаете с актерами, в свою очередь?
Евгений Арье: Система такая: любая организация, которая получает деньги от государства, должна иметь то, что здесь больше знакомо под определением “попечительский совет”. Совет директоров. Этот совет отвечает перед государством за всю финансовую сторону деятельности театра. Прежде всего - финансовую. Мой театр, в смысле договоров, несколько уникальный, и сейчас я объясню, почему. Потому что обычно этот совет директоров нанимает генерального директора театра. С ним заключается договор. Обычно не больше, чем на три года. А уж этот генеральный директор нанимает артистического директора и всех остальных работников театра. В моем театре я являюсь официальным руководителем театра, поэтому совет директоров, прежде всего, заключает договор со мной. И затем уже мной с помощью этого совета заключается договор с генеральным директором театра. Мы - только один театр такой. Скажем, у меня договор заключен на три года вперед, и если я захочу уйти, я обязан за полтора года предупредить, что я ухожу. И уже мы с генеральным директором театра нанимаем всех остальных работников театра, заключая с ними договоры. У нас в театре сложилась такая система, при который мы заключаем такой договор на год со всеми постоянными работниками. Или, если это фрилансер, человек, находящийся вне штата театра, не на зарплате, мы с ним можем заключать либо на срок какой-то договор, либо на конкретный спектакль. С ведущими артистами «со стороны», заключая такой договор, театр определяет ту сумму, которую тот получает за спектакль, и мы должны ему обычно гарантировать минимум 10 спектаклей в месяц, вне зависимости от того, сколько он сыграет. Если он сыграет 5, мы все равно должны заплатить ему за 10 спектаклей. А у актеров обычно есть агенты, и агенты эти достаточно жесткие люди - они требуют от театра очень буквального выполнения этих условий.
Марина Тимашева: А в попечительский совет кто обычно входит, какого типа люди? Могут ли они вмешиваться в репертуарную политику или это свадебные генералы, грубо говоря?
Евгений Арье: Нет, это совсем не свадебные генералы, это совет, куда могут входить самые разные люди, и мы, в том числе, принимаем сами участие в формировании. Это могут быть ведущие юристы, ученые, бизнесмены. Обычно все-таки формируется такой совет из людей, которые имеют в стране влияние. У нас, к счастью, так сложилось, что люди, возглавляющие такой совет, были очень близки к театру и обычно помогали нам очень сильно. Никогда, хочу подчеркнуть, не вмешивались в репертуарную политику театра. Какое-то время в течение 10 лет этот совет возглавлял человек, который является мифом Израиля, он был главной Моссада довольно долго, поэтому он мог открывать любые двери. Очень любил театр и очень сильно помогал. И в профессиональной работе, и просто в каких-то личных судьбах актеров, и так далее. Сейчас главой совета является самый крупный адвокат страны. Но, кроме этого, он принимает, даже на удивление, активное участие в жизни театра, опять-таки, никак не вмешиваясь в репертуарную политику театра, ни в краткосрочную, ни в долгосрочную, всячески пытаясь нам помочь решать наши организационные и финансовые проблемы, смотрит все спектакли по несколько раз, приходит на репетиции. Нам в этом смысле очень сильно везет.
Марина Тимашева: А бывает, например, что в театре чего-то нельзя в Израиле? Существует какая-то система табу, нарушение которых может вызвать реакцию людей по отношению к спектаклю?
Евгений Арье: В моей жизни театральной в Израиле, за эти 20 лет, проблемы, с которыми мы сталкивались, связаны с религиозными людьми, в первую очередь. И не в том смысле, что они хотят запретить что-то, а в том смысле, что если они хотят купить спектакль или привести группу на спектакль, если там есть частично обнаженные актеры, они приходят и просят: нельзя ли вот этого человека как-то одеть, как-то закрыть. Когда это возможно, хоть в какой-то степени, мы стараемся пойти навстречу, но обычно это невозможно, потому что я никогда в жизни не оголял человека, если этого не требовала очень жесткая художественная необходимость. Могут возникнуть проблемы в связи существованием живых существ на сцене.
Марина Тимашева: Не актеров?
Евгений Арье: Да. У меня спектакль “Три сестры” начинался с того, что курица проходила по сцене. И возникла проблема - не мучаем ли мы эту курицу? Последний спектакль, который я сделал, “Мальчик и голубь”, в одной сцене присутствует живой голубь. Не мучаем ли мы этого голубя?
Марина Тимашева: Никого не интересует, мучает ли режиссер актеров, но всех волнует, мучает ли он голубя. А в Израиле вообще цирк есть, и, если есть, то есть в нем дрессированные животные?
Евгений Арье: Рассказываю. Мы однажды сдали наш театр под театр Куклачева с кошками. Что поднялось! Вы себе представить не можете! Дело доходило до того, что просто по телефону директору театра звонили и угрожали. Здесь дело доходило до общественных протестов. Цирк с животными в Израиле невозможен, это исключено просто.
Марина Тимашева: А почему?
Евгений Арье: Это, конечно, связанные явления – то, что происходит в Европе, или когда в Америке чернилами обливают дам в натуральных шубах. Это, преимущественно, левое и зеленое движение. И в Израиле это очень сильно развито. Вы знаете, как во Франции выращивают foie gras, печень гусей? Их искусственно кормят. В Израиле делали то же самое, поэтому можно было в ресторане получить foie gras в пять раз дешевле, чем в Париже. Запретили. Гусей мы не мучаем.
Марина Тимашева: Теперь мы возвращаемся к спектаклю. Вы сказали, что такой спектакль, как тот, что вы сделали в театре “Современник” по пьесе Дональда Маргулиса, вы бы в Израиле ставить не стали. Почему?
Евгений Арье: Во всяком случае, даже если бы я решился ее ставить, то делал бы это с очень большой опаской. В Израиле зритель все больше и больше становится похож на американского зрителя в том смысле, что их интересуют очень конкретные истории с внятным началом, серединой и концом, их более всего интересуют вещи, напрямую связанные с ними - либо с их личной жизнью, либо с жизнью страны. Это очень сильный мотив для того, чтобы пойти в театр для израильтян. Какие-то режиссерские изыски почти исключены на больших сценах. Эта пьеса очень специальная, в ней, кроме того, что мы говорим о личных судьбах людей, мы говорим о каких-то значимых общественно-политических вещах. Так как это напрямую как бы не связано с Израилем, есть проблема. Но есть и другая сторона во всем этом - освещение событий CNN, многими журналами, и так далее. С точки зрения израильтян, а я с ней согласен, особенно в последние годы, чрезвычайно необъективное. И те же самые военные фотографы, которые снимают в Ираке, в Афганистане и Палестине, они-то, может быть, снимают все, но вот печатается или проецируется на экраны очень тенденциозная картинка. Вам не покажут убитых еврейских детей, но обязательно покажут убитого палестинского мальчика. И к этому болезненное отношение в стране. Эту сторону деятельности журналистов все воспринимают однозначно и относятся к этому почти однозначно. Потому что они видят эти события изнутри. Я должен сказать, что движение левое, пацифистское, очень сильно в Израиле, и не дай Бог, если будут нарушены права арабов или палестинцев - мгновенно возникает общественная реакция на это. Довольно трудно обвинять израильтян в этом смысле в необъективности, они более, чем нужно, объективны.
Марина Тимашева: Женя, теперь мы к самой пьесе переходим. Перевод. Почему именно так вы решили ее по-русски назвать?
Евгений Арье: Дело в том, что английское название, "Time stands still", имеет двойной смысл, потому что последнее слово- “still” - это не просто остановившееся время, это замедленное время, это профессиональный термин фотографов. Перевести это буквально на русский язык было невозможно.
Марина Тимашева: То, как вы толкуете героиню главную, ту, которую зовут Сара, ту, которую играет Чулпан Хаматова. В финале вашего спектакля складывается ощущение, что вы на ее стороне. Права ли я? И второе - солидарны ли вы в этом с автором пьесы или у него это не так определенно?
Евгений Арье: У автора пьесы это чрезвычайно определенно, и я лично, да и все актеры, которые делали этот спектакль, мы сочувствуем, прежде всего, этой героине, понимая, тем не менее, всю неоднозначность и сложность проблемы, которая проистекает не из желания автора или моего желания, а из того, как устроен сегодня мир, в котором все-таки есть необходимость в людях, которые как-то отразят то, что происходит, и эту правду принесут другим людям, даже если практически ничего не изменится. Это очень важно. Но еще очень важный момент в нашем подходе, во всяком случае, в моем и Чулпан Хаматовой к этой роли, состоит в том, что ее линия на протяжении пьесы совсем неоднозначна. Ведь можно было так построить характер, чтобы с самого начала было понятно, что этот человек будет продолжать это делать, она вернется на войну, и так далее. На профессиональном языке ее сквозное действие состояло бы в том, чтобы привести себя в порядок и как можно быстрее вернуться к своей профессии. Нам показалось, что это совсем не так. Что то, что произошло, взрыв, в который она попала, и ее нахождение на грани смерти, очень сильно повлияло на ее дальнейшую жизнь. Это, с одной стороны, выбило почву из под ее ног - человек, который всегда хотел и мог сам распоряжаться своей судьбой и своими самыми элементарными действиями, вдруг оказался беспомощным, вдруг оказался зависимым от других людей, от их помощи, и так далее. Но есть еще и дополнительная, очень важная, вещь. Она ведь тоже устала, она тоже потрясена тем, что случилось. И мы пытались построить ее линию таким образом, что она хочет попробовать начать другую жизнь. В пьесе все-таки гораздо более однозначно прописана героическая линия. Нам очень хотелось избежать этого.
Марина Тимашева: В спектакле “Скрытая перспектива” есть какая-то связь с “Врагами. История любви”. Я сейчас не говорю об уровне литературы Башевица Зингера, которая значительно превосходит то, что предлагает Маргулис, и, конечно же, это связано с совершенно другой войной, но, тем не менее, история людей связана с войной, они носят ее в себе и, в значительной мере, она определят их мирную жизнь.
Евгений Арье: Я сознательно об этом не думал, безусловно. Единственное, что я могу сказать: состояние мира на сегодня, такая нестабильность ужасная, и даже, если нам кажется, что оно в том месте, где мы сейчас живем, стабильно, мне кажется, что это иллюзия. Вот эти языки пламени, они как в торфе или в ватном одеяле - ты их гасишь в одном месте, они возникают в другом . И, безусловно, эта ситуация меня тревожит. Когда я задумываюсь иногда: ну вот, хорошо, мы умрем, останутся наши дети… Мне за них как-то страшновато. У меня есть единственный сын, мне страшно, если в его жизни что-то такое произойдет, что, скажем, происходило с поколением моего отца, который семь лет провел на войне, и фактически вся жизнь дальше уже зависела от этого. Она была разрушена, эта жизнь. Я вижу, по-прежнему, что так же, как и люди, страны ведут себя чудовищно эгоистично, так, как будто не существует этой проблемы, несмотря на все замечательные слова, которые говорятся, и так далее. Это, может быть, волей-неволей как-то проявляется в том, что я делаю, и меня интересуют не столько политические проблемы, сколько то, как это существует внутри человека, как это изменяет его жизнь, сознает он это или не сознает.
Марина Тимашева: Герой-мужчина, он, уже во втором вашем московском спектакле, слабый. Он гораздо уязвимее, чем женщина, и, в конечном счете, оказывается слабее (и в случае “Врагов. Истории любви”, и в случае с “Открытой перспективой”).
Евгений Арье: Во-первых, это несознательно произошло абсолютно. А если всерьез говорить об этом, то у меня ощущение, что происходит возврат времен матриархата. Я не вижу в этом ничего плохого, потому что , например, я наблюдал в течение многих лет, как адаптируются эмигранты в Америке и в Израиле. Женщины адаптируются гораздо лучше, они намного мужественнее, быстрее схватывают новые реалии, в них ориентируются. Это, может быть, обидно звучит для нас для всех, но это факт. Потом посмотрите, что происходит со странами, которыми руководят женщины. Лучшие менеджеры, которых я сейчас наблюдаю, в том числе и в Израиле - женщины. Лена Крендлина - директор моего театра, если бы она захотела, легко через пару лет стала бы членом Кнессета, а то и вошла бы в правительство
Марина Тимашева: Театр для работы над этим спектаклем приглашал людей, которые знают эту проблему изнутри собственной профессии. Как я понимаю, в театре были военные корреспонденты, военные журналисты, был врач, который помогал Чулпан Хаматовой освоить ортопедическую конструкцию. А зачем это нужно?
Евгений Арье: Врач был приглашен на репетицию, мы с ним обсуждали, что могло произойти с человеком во время подобного взрыва, затем мы уже выбирали, что выгодно с театральной точки зрения. Но мы опирались на какую-то конкретность и определенность. Точно так же в случае профессии героев этой пьесы, потому что мне лично казалось, что я что-то знаю об этом. А после встречи с теми людьми, которых вы упомянули, мы все поняли, что ничего не знаем. Это касалось и психологии их поведения, но совсем не только психологии, это касалось самых реальных вещей: какое оборудование, как человек одевается, какие у него бытовые привычки. Если вы помните, в последней сцене Чулпан пакует чемодан. Вы не можете себе представить, насколько специально там все. Все эти конвертики целлофановые, выбор этого происходил с участием военных корреспондентов, которые нам подсказывали, как это делают люди. Я, например, не знал, что когда эта профессия зарождалась, после Второй мировой войны, эти люди были неприкасаемыми и их не убивали, их, наоборот, оберегали обе враждующие стороны. Сегодня ситуация прямо обратная - их сознательно убивают, их сознательно отстреливают. И, конечно, в связи с этим люди, которые этим занимаются сегодня, это очень специальные люди, которые вызывают огромное уважение.
Марина Тимашева: Спецкорра "МК" Ирину Куксенкову – одну из тех, кто заслуживает "огромного уважения" - я попросила оценить спектакль
Ирина Куксенкова: Я, во-первых, второй раз бы не пошла, потому что очень тяжело переживать такое. Ты сидишь, тебя накрывает, накрывает... Ты живешь и психологически себя ограждаешь от этих мыслей, воспоминаний. Это неприятно вспоминать. А когда ты сидишь, смотришь спектакль, и не можешь никуда от этого деться, это очень тяжело. Тут все четко, именно точно с точки зрения востоковедения, все правильно прописано, нет никаких ошибок в словах, в терминах, это вызывает большое уважение.
Марина Тимашева: То есть вы не боитесь второй, третий, десятый раз возвращаться в "горячие точки", а второй раз на спектакль вы бы прийти не хотели?
Ирина Куксенкова: Это работа. Когда ты делаешь свою работу, ты делаешь ее, она может быть тяжелая, не совсем нормальная, но это работа. И, мне кажется, то, что Чулпан говорила в спектакле, так же и я оправдываю свои поездки - в следующий раз, в следующий… Ты не можешь остановиться…
Марина Тимашева: Но вы, в общем, на ее стороне? Вы верите в то, что люди, которые это делают, могут что-то изменить?
Ирина Куксенкова: Я не знаю. На самом деле хочется в это верить, но результат показывает обратное.
Марина Тимашева: На тот же вопрос отвечает Евгений Арье.
Евгений Арье: Для меня, как для человека, который работает в театре, эта тема актуальна чрезвычайно. Одна из многих опасностей, которые подстерегают тебя с опытом - это цинизм. Он, как ржавчина, просачивается в тебя. Я слежу за собой, и понимаю, что когда он победит, надо будет немедленно уходить, потому что невозможно сделать что-то мало-мальски осмысленное, серьезное, если ты этим заражен. И, конечно, ну как в театре - то же самое, мы разве что-то меняем в этой жизни? Ничего. Разве какая-то замечательная книжка что-то поменяла реально в этом мире? Но в каком-то конкретном человеке, в отдельном человеке какие-то сдвиги все-таки происходят, и эти сдвиги могут быть достаточно серьезными. Я, так же как она, продолжаю верить, что это имеет какой-то смысл.
Марина Тимашева: Мы разговаривали с Евгением Арье, автором спектакля “Скрытая перспектива”, премьеру которого в рамках фестиваля “Черешневый лес” сыграли в “Современнике”