У меня на днях вышла книга прозы и эссе “Czernowitz.Черновцы.Чернiвцi” (книжный проект фестиваля Meridian Czernowitz). Вот два текста из книги. Между ними дистанция - тридцать шесть лет. Второй текст – отрывок из поэмы в прозе. У этой поэмы вместо названия * * *.
ПРЕДИСЛОВИЕ
Сначала писатель собирает, строит свои книги, другими словами, придаёт смысл словам, выстраивая их определённым образом. Этот самый «определённый образ» принято называть стилем. Строения случаются самые разные: дворцы, лачуги, плетни, минареты, собачьи будки. Иногда писатели прямо называют свои сооружения архитектурно-строительными терминами: «Шпиль», «Дом с мезонином», «Собор Парижской Богоматери», «Замок».
Но самое любопытное происходит во второй половине писательской жизни. Оказывается, что книги, живущие своей жизнью, начинают «строить» самого писателя, придавать смысл его прошлому и будущему. Это похоже на опыт с железными опилками и магнитом. Опилки насыпают на бумагу, а под ней размещают магнит. Под воздействием магнитного поля опилки принимают ту или иную форму, образуют узоры, пускаются в вихреобразный пляс. И всё это благодаря напряжению между двумя полюсами, которые принято называть «южным» и «северным».
У писателей тоже есть своё «силовое поле» и свои полюсы: жизнь и смерть. Я знаю это по себе. Сначала я просто писал книжки. Но после… Внезапно открылось, что по капле, по бокалу, по бутылке нацедилась книга «Красное сухое», а после она перелилась в «Винные лавки». Десятилетия работы на радио тоже не пошли на ветер: так родились «Радио «С», «NEWS», «Служебная лирика», так сейчас рождается «Радиодневник писателя».
Ещё оказалось, что художественно незамысловатая драма политических репрессий семидесятых годов прошлого столетия всё же «схватила меня за грудки» и я с тридцатилетним опозданием собрал под одной обложкой («КГБ и другие стихи») чужую боль, жестокость, отвагу, низость, благородство. Книга «Czernowitz.Черновцы.Чернiвцi» писалась сорок лет. Сначала я жил в городе, после мы поменялись местами, и он живёт во мне уже куда дольше, чем когда-то я жил в нём. Время от времени он подстпает к горлу, и я, чтобы не задохнуться, пишу о нём. Единственный материал, с которым я умею работать – это слова. Но разве есть в мире что-то надёжней слов?
Июль, 2012 г.
* * *
Все люди родились в Черновцах. Это пиршество гласных, эти барочные имена-гроздья: Мара, Изя, Шела, Рува. Я компостирую талон под голос водителя: «Трамвай идёт только до Черновцов».
Эти холёные имена и лица. Кто-то царапал подушечку пальца остриём, ронял иглу на чёрный блестящий диск, и из-под иглы какой-то страстотерпец пел: «За всё, за всё спасибо, за то, что ты красива…».
И если холёная щека девятиклассницы не отдёргивалась от твоих не знающих наверное что делать губ, то ты считал это счастьем. И если холёной улыбкой тебя приглашали на дамский танец, ты понимал: большей победы ты не одержишь никогда. Эти девочки исчезли самыми первыми: кто ждал их в Хайфе, Нетании, Иерусалиме?
Я приставляю револьверное дуло к затылку водителя: «Никаких Черновцов. Вы останетесь в Киеве». У тебя черновицкое лицо. Я никогда не смогу любить другие лица. Твоя мама сказала мне, что у вас в Черновцах есть родственники, что они зубные врачи. Как их фамилия? Ну, говори!»
Накинув куртку на голую спину, я стою на цементном пятачке, в подстаканнике балкона. Где-то высоко и беззвучно урчат реактивными двигателями души новогодних ёлок. Прямо с неба кто-то спускается на парашюте, приставив палец к губам. Взлохмаченная голова соседа высовывается из окна четвёртого этажа: «Перестаньте стучать! Только и знаете, что тюкать ночами!» Это не мы. Это наши сердца. Это мы.
1976 г.
ПРЕДИСЛОВИЕ
Сначала писатель собирает, строит свои книги, другими словами, придаёт смысл словам, выстраивая их определённым образом. Этот самый «определённый образ» принято называть стилем. Строения случаются самые разные: дворцы, лачуги, плетни, минареты, собачьи будки. Иногда писатели прямо называют свои сооружения архитектурно-строительными терминами: «Шпиль», «Дом с мезонином», «Собор Парижской Богоматери», «Замок».
У писателей тоже есть своё «силовое поле» и свои полюсы: жизнь и смерть. Я знаю это по себе. Сначала я просто писал книжки. Но после… Внезапно открылось, что по капле, по бокалу, по бутылке нацедилась книга «Красное сухое», а после она перелилась в «Винные лавки». Десятилетия работы на радио тоже не пошли на ветер: так родились «Радио «С», «NEWS», «Служебная лирика», так сейчас рождается «Радиодневник писателя».
Ещё оказалось, что художественно незамысловатая драма политических репрессий семидесятых годов прошлого столетия всё же «схватила меня за грудки» и я с тридцатилетним опозданием собрал под одной обложкой («КГБ и другие стихи») чужую боль, жестокость, отвагу, низость, благородство. Книга «Czernowitz.Черновцы.Чернiвцi» писалась сорок лет. Сначала я жил в городе, после мы поменялись местами, и он живёт во мне уже куда дольше, чем когда-то я жил в нём. Время от времени он подстпает к горлу, и я, чтобы не задохнуться, пишу о нём. Единственный материал, с которым я умею работать – это слова. Но разве есть в мире что-то надёжней слов?
Июль, 2012 г.
* * *
Все люди родились в Черновцах. Это пиршество гласных, эти барочные имена-гроздья: Мара, Изя, Шела, Рува. Я компостирую талон под голос водителя: «Трамвай идёт только до Черновцов».
Эти холёные имена и лица. Кто-то царапал подушечку пальца остриём, ронял иглу на чёрный блестящий диск, и из-под иглы какой-то страстотерпец пел: «За всё, за всё спасибо, за то, что ты красива…».
И если холёная щека девятиклассницы не отдёргивалась от твоих не знающих наверное что делать губ, то ты считал это счастьем. И если холёной улыбкой тебя приглашали на дамский танец, ты понимал: большей победы ты не одержишь никогда. Эти девочки исчезли самыми первыми: кто ждал их в Хайфе, Нетании, Иерусалиме?
Я приставляю револьверное дуло к затылку водителя: «Никаких Черновцов. Вы останетесь в Киеве». У тебя черновицкое лицо. Я никогда не смогу любить другие лица. Твоя мама сказала мне, что у вас в Черновцах есть родственники, что они зубные врачи. Как их фамилия? Ну, говори!»
Накинув куртку на голую спину, я стою на цементном пятачке, в подстаканнике балкона. Где-то высоко и беззвучно урчат реактивными двигателями души новогодних ёлок. Прямо с неба кто-то спускается на парашюте, приставив палец к губам. Взлохмаченная голова соседа высовывается из окна четвёртого этажа: «Перестаньте стучать! Только и знаете, что тюкать ночами!» Это не мы. Это наши сердца. Это мы.
1976 г.