Иван Толстой: В эфире программа «Алфавит инакомыслия». У микрофона Андрей Гаврилов и Иван Толстой. Юрий Тимофеевич Галансков.
Я думаю, Андрей, что не ошибусь, если скажу, что имя Галанскова сейчас максимально забыто. Если многих друзей Галанскова помнят, то Юрий Тимофеевич вспоминается сейчас очень редко, хотя было время, когда его имя всегда звучало в некоей связке, прежде всего, в связке с Александром Гинзбургом.
Андрей Гаврилов: Естественно! Гинзбург-Галансков было примерно так же, как Римский-Корсаков. Я не шучу. Когда я впервые услышал фамилию Галансков, это было именно Гинзбург-Галансков, и первые дни, пока ко мне не попал самиздат, я был уверен, что это двойная фамилия. А потом попала в руки какая-то бумага, там была запятая, инициалы – оказалось, что это два разных человека.
Иван Толстой: Оказалось, что Маркс и Энгельс это разные люди, Леннон и Маккартни - тоже. Но Гинзбург и Галансков не случайно на нашей памяти вспоминаются вместе. Это действительно подельники, союзники и соратники. Но у Галанскова судьба была очень короткой и печальной, а судьба Александра Гинзбурга была гораздо более счастливой, а жизнь - гораздо более долгой. Сегодня мы поговорим именно о том, кто ушел раньше - о Юрии Тимофеевиче Галанскове. Вы чуть-чуть постарше меня, Андрей, когда впервые вы услышали это имя?
Андрей Гаврилов: Я думаю, что услышал его все-таки в связи с процессом Синявского и Даниэля. Насколько я помню, история Синявского и Даниэля это был шок, даже для нас. «Даже», - потому что в то время я был школьником. Тем не менее, мы это обсуждали на уроке.
Иван Толстой: Что значит - на уроке?
Андрей Гаврилов: На уроке мы обсуждали, почему что-то происходит, а мы не можем узнать, в чем дело. У нас на уроке был поднят этот вопрос.
Иван Толстой: При учителе?!
Андрей Гаврилов: Именно. На уроке литературы. Галина Ефимовна Усок нам разрешила вести (не весь урок, естественно) такой дебат, обсуждение этой темы. Задал его, не хочу хвастаться, но я. И она меня не посадила.
Иван Толстой: А кто-нибудь другой посадил вас?
Андрей Гаврилов: Мы обсуждали, что судят писателей и, вполне возможно, что судят справедливо, у нас не было никаких оснований сомневаться в правильности курса партии и правительства, но нас совершенно не устраивало то, что мы не можем сами понять.
Иван Толстой: И что, имя Юрия Галанскова прозвучало в этом контексте?
Андрей Гаврилов: Нет. Я сказал, что это был шок. Поэтому все, что было связано с Синявским и Даниэлем долгое время привлекало мое очень пристальное внимание. И впервые фамилии Гинзбурга и Галанскова я услышал именно в связи с фамилиями Синявского и Даниэля. Я узнал, что они собирают то, что позже стало «Белой книгой» (это, скорее, делал Александр Гинзбург), но, тем не менее, документы вокруг процесса, о процессе, и так далее. Вот так впервые я услышал фамилию Галансков, в связке Гинзбург-Галансков, и уже через несколько дней Галансков существовал для меня отдельно.
Иван Толстой: Да, конечно, вот эти несколько лет, на сколько вы меня старше, они и позволили вам о Синявском и Даниэле слышать в режиме реального времени, тогда же, в 66-м. Я, конечно, был еще мал, мне было 8 лет, я не мог этого знать или этим интересоваться, и о Галанскове я узнал, когда он был уже покойный, по радио. Не помню, по какому радио, на даче было слышно все, там не глушилось, папа что-то слушал или другие взрослые. И Галансков с Гинзбургом были в связке. А потом началась связка Гинзбург-Щаранский, и Галансков был вытеснен. Но все равно Радио Свобода позволяло тогда понимать, кто посажен, и кто чего стоит. И сейчас, когда в наших руках находятся архивы Свободы, мы можем нашим слушателям, тем, кто более старшего поколения – напомнить, а тем, кто моего поколения - впервые дать послушать материалы, связанные с Юрием Тимофеевичем Галансковым.
Андрей Гаврилов: Вы не поверите, Иван - и я их сейчас услышу впервые. Так получилось, что тот приемник, который был в доме у нас, даже было два приемника, «Спидола» и еще какой-то, они прекрасно ловили Голос Америки, Би-Би-Си, Немецкую волну, я даже ловил Голос Ватикана и Канаду, но почему-то Свободу на них (правда, почти в центре Москвы) мне поймать не удавалось, а дачи у нас не было. Поэтому все, что я знал и слушал о Галанскове, это было или по радио (но не по Свободе), или самиздатовские распечатки Свободы, которые ходили по рукам, что, конечно, очень интересно, но это не аудио документ.
Иван Толстой: Удивительно, как много аудио воспоминаний друзей Юрия Галанскова осталось в свободовском архиве! И в нашей сегодняшней программе кое-что из этого прозвучит. Евгений Кушев. Из истории самиздата, запись 76-го года.
Евгений Кушев: Машинописный сборник «Феникс-66», как и вышедший пятью годами раньше поэтический сборник «Феникс», имел одного и того же редактора. Им был Юрий Тимофеевич Галансков, умерший впоследствии в концентрационном лагере Потьма. Но сначала - о том, в какой атмосфере появился «Феникс-66». Итак, 1966 год. Вся критически мыслящая молодежь и интеллигенция находятся под впечатлением от процесса над писателями Синявским и Даниэлем. В самиздате циркулируют материалы, посвященные этому позорному процессу. А вот, что говорит о нем Юрий Галансков:
«Процесс Синявского и Даниэля способствовал поляризации сил, в результате чего на одном полюсе оказались ценности, а на другом - практически близкое к нулю их отсутствие. И пусть никто не думает, что о деле Синявского и Даниэля поговорят, поговорят, и забудут. Этот узел придется развязывать или разрубать. Это случится, потому что без свободы вообще, и без свободы творчества, в частности, дальнейшее успешное развитие России невозможно».
Сказано крепко. Но стоит ли за этими словами что-нибудь реальное, или это просто слова, да и только? Нет, стоит. Юрий Галансков был из той немногочисленной категории людей, у которых слова не расходятся с делами. И из еще более малочисленной категории тех, у кого слово и есть дело. По мысли Юрия Галанскова, поддержанной его друзьями, «Феникс-66» должен был стать ответом русской оппозиции на попытки властей задушить общественное брожение в Советском Союзе.
Юрий Галансков готовил сборник полгода, и готовил тщательно. О том, что вскоре должен появиться новый машинописный журнал, знал лишь узкий круг лиц. Впрочем, КГБ тоже узнал о подготовке журнала, ведь его работники все же недаром едят народный хлеб, нюх у них есть. Только разнюхали они о журнале с некоторым опозданием. Несмотря на то, что Юрий Галансков и его друзья были арестованы, «Феникс-66» все же увидел свет. В начале 1967 года многие западные органы печати поместили сообщение о том, что за рубежом получен номер вышедшего в Москве журнала. Сообщалось также об арестах его сотрудников, о демонстрации, устроенной на Площади Пушкина в их защиту, а также о материалах, помещенных в этом журнале.
Что же представлял собой «Феникс-66»? Это был огромный том, 376 страниц, содержавший материалы литературного, философского, исторического, религиозного и политического характера. «Феникс-66» был на более высоком уровне, чем его многочисленные предшественники – «Синтаксис», «Сфинксы» и «Тетради». Однако в «Фениксе-66» приняли участие авторы, чьи произведения публиковались уже на страницах названных журналов. Лишь два материала из «Феникса-66» были уже известны на Западе: статья Синявского «Что такое социалистический реализм?» и стенограмма писательского собрания, обсуждавшего дело Бориса Пастернака.
Все остальные материалы «Феникса-66» были ранее неизвестны. Назовем среди них:
Статью Андрея Синявского о творчестве Евгения Евтушенко и о его поэме «Братская ГЭС» (статья называлась «В защиту пирамиды» и была ранее отвергнута редакцией «Нового мира»).
Работу академика Евгения Варги «Российский путь перехода к социализму и его результат», найденная в архиве покойного и перекликающаяся с книгой Милована Джиласа «Новый класс».
Статью Григория Померанца «Квадриллион» с сатирическими рассуждениями о Смердяковых в Советском Союзе.
Открытое письмо Шолохову Юрия Галанскова «О бесцензурной литературе и ее роли для общественного развития России».
Повесть «Откровение» Виктора Вельского, остающаяся и по сей день одним из наиболее интересных произведений литературного самиздата.
В числе других материалов «Феникса-66» были письма Осипа Мандельштама Корнею Чуковскому, рассказы Карагужина о Сталине, материалы о преследовании монахов Почаевской Лавры, предсмертное письмо Николая Бухарина, а также различные документы, заметки, статьи. Мой личный вклад в содержание «Феникса-66» был более, чем скромным. Я передал Юре Галанскову запись обсуждения макета третьего тома «Истории КПСС» в Институте марксизма-ленинизма и подборку своих собственных стихов. Сегодня, спустя почти 10 лет после выхода «Феникса-66», можно с большей ясностью оценить все его значение. В редакционном заявлении Юрий Галансков писал:
«Сам факт издания настоящего журнала уж, конечно, является достаточным поводом для применения какого-нибудь антидемократического закона или указа. Можете начинать. Вы можете выиграть этот бой, но вы все равно проиграете эту войну за демократию в России, войну, которая уже началась, и в которой справедливость победит неотвратимо, и никакие заведомо ложные измышления законов и указов не спасут предателей и мошенников».
Юрий Галансков. "Посев", 1980
Действительно, «Феникс-66» был первым решительным боем за демократию в России, значение «Феникса-66» трудно переоценить. Трудно переоценить также и то значение, которое сыграло мужественное поведение Юрия Галанскова и его друга Александра Гинзбурга на судебном процессе, призванном юридически оформить циничную расправу над свободомыслящими людьми. Как известно, последним политическим процессом при советской власти, на котором обвиняемые не каялись и не сознавались в мнимых преступлениях, был процесс, так называемых, правых социалистов-революционеров в 1922 году. Спустя 44 года, в феврале 1966 года, Синявский и Даниэль также не признали себя виновными и не раскаялись в якобы свершенных преступлениях. В августе 1967 года не каялись и не самобичевались мы, то есть Владимир Буковский, Вадим Делоне и я, когда нас судили за участие в демонстрации протеста. А в январе 1968 года Юрий Галансков и Александр Гинзбург мужественно защищали свое право на оппозицию перед лицом безжалостного суда. Им было труднее, чем даже Синявскому и Даниэлю, чем, скажем, нам на нашем процессе, но они ясно сознавали свою политическую ответственность на этом судилище, так же как сознавали ее, когда открыто выпустили под своими именами «Феникс-66» и «Белую книгу» по делу Синявского и Даниэля. Вот, что писала в те дни английская газета «Таймс»:«Почти 120 лет назад Достоевский и другие члены кружка Петрашевского были брошены в тюрьму потому, что они обсуждали те же требования, которые ныне выдвигаются и их современными преемниками – прекращение цензуры и реформа правосудия. Свобода думать, мечтать, стремиться, делать ошибки и учиться, - к этому сводится благородный призыв современных молодых русских писателей. И если некоторые из них устанавливают контакты с заграницей, то это само по себе свидетельствует о тяжелом положении, в котором они находятся у себя дома. А вешний мир следит за происходящим с тем же чувством, которое наполняет человека, когда он читает о величественных актах упорной и сознательной смелости людей на полях сражения».
Иван Толстой: Поэт и участник литературного объединения СМОГ правозащитник Евгений Кушев, запись из архива Свободы, эфир 1 июня 1976 года.
Андрей Гаврилов: И, конечно, Юрий Галансков присутствует в нашей сегодняшней памяти тем, что его трагическая смерть привела к тому, что именно в память о нем с 1972 года, как говорят многие, 30 октября считается Днем памяти советских политзаключенных. Честно говоря, я читал об этом, я не знаю, насколько это достоверные сведения, учитывая, что он скончался 4 ноября. Я могу допустить, что день 30 октября был выбран специально, потому что понятно было, что в советское время невозможно было проводить День памяти политзаключенных так близко к 7 ноября. Может быть, я говорю глупости, может быть, причина другая, я не знаю, почему, но есть свидетельство тому, что именно его трагический уход и стал тем днем или, по крайней мере, как бы осветил тот день, который с тех пор считается Днем памяти советских политзаключенных.
Иван Толстой: Андрей, мы почему-то в сегодняшнем разговоре не вспоминаем книги Юрия Галанскова. В конце концов, несколько сборников с его произведениями существует. Вы не напомните, какие это книжки?
Андрей Гаврилов: Мне известно четыре книги, причем одну из них я никогда не видел. Я слышал и читал, что в 1973 году, по-моему, в Германии вышел сборник Юрия Галанскова или сборник материалов о Юрии Галанскове, хотя говорили, что именно с его произведениями, который являлся перепечаткой самиздатовского сборника, составленного сразу после его смерти.
Иван Толстой: Вы случайно имеете в виду не известную посевовскую книжку?
Андрей Гаврилов: Нет, посевовская книга вышла позже, если не ошибаюсь, в 80-е годы с портретом на обложке и с замечательной задней обложкой. На задней обложке этой книги приводится 2 фотографии: памятный крест, поставленный Галанскову в лагере, и вторая фотография для меня совершенно неожиданная – памятник Галанскову, поставленный в итальянских Альпах. Кому интересно как, что и почему, тех я отсылаю к этой книге издательства «Посев». Но позже, в 1994 году, практически эта же книга с дополнениями была переиздана в Ростове на Дону. Может быть, не такого хорошего и красивого качества фотографии, но очень удачный и хороший сборник. А относительно недавно, в 2006 году, вышла книга «Хроника казни Юрия Галанскова: в его письмах из зоны ЖХ-385, свидетельствах и документах». Она была составлена его другом Геннадием Кагановским. Вот все четыре книги, которые мне известны. По-моему, это все.
Иван Толстой: Еще одна архивная запись. К 5-летию годовщины гибели Галанскова. 1977-й год, у микрофона диктор Виктория Семенова.
Задняя обложка книги о Юрии Галанскове издательства "Посев"
Виктория Семенова: Некролог из неволи, от политзаключенных мордовских и уральских лагерей, о Юрии Галанскове. Вскоре после 4 ноября 1972 года, дня его трагической кончины.Диктор: «Скончался Юрий Тимофеевич Галансков. Сердца наши переполнены скорбью и гневом, но это не обычная скорбь и не обычный гнев, потому что это не просто смерть, это смерть со всеми признаками политического убийства. Юрий Галансков не был убит из-за угла, не был выброшен из окна или отравлен, это убийство готовилось постепенно, шаг за шагом. Его убивали постоянными преследованиями, неправосудным приговором, клеветой провокаторов, жестокостью лагерного режима. Убивали не актировкой при его состоянии здоровья в лагере, при постоянных обострениях его хронической болезни. Убивали, убивали, убивали. И вот он умер на операционном столе, под равнодушным ножом хирурга мордовской лагерной больницы. Юрий Галансков был человеком с решительным характером, оригинальным складом ума, всегда одержимый новыми идеями. Но самой сильной его чертой, пожалуй, было обостренное чувство гражданской совести. Его мужественное поведение на следствии и суде привлекло к нему внимание и симпатии самых разных людей. Широко известны письма интеллигенции не с одной сотней подписей в защиту Галанскова. Голос его гражданской совести не могли сдержать ни решетки тюрем, ни лагерные заборы с многорядной колючей проволокой, ни вышки с автоматчиками. Этот голос продолжал звучать еще сильнее, страшнее для его истязателей и преследователей, ведущих войну с собственным народом. Несмотря на болезнь, которая причиняла Юрию Тимофеевичу Галанскову столько мук, на невозможность принимать пищу, на бессонницу по ночам от невыносимых в своей привычности болей, он, в меру сил, добивался признания прав политических заключенных, творческих и политических свобод для соузников и вольных граждан. Этому делу он посвятил себя целиком, добивался голодовками, воззваниями, собственным примером. И это было страшно для неподвижного, толстокожего, лишенного души организма произвола. За эти качества его ценили все узники. Да и все люди, встречавшиеся с ним на лагерных зонах, всегда отмечали его отзывчивость, доброту, желание помочь всякому в его горе, и проникались доверием к нему. Галансков скончался в возрасте 33 лет, в расцвете своего политического и литературного таланта. Помимо всего, он писал еще стихи. Одна из строчек его стихов звучит так:
«Справедливости окровавленные уста».
Эти «уста справедливости» ныне коснулись его самого. Почтим память нашего друга Юрия Тимофеевича Галанскова, который останется для нас примером совести и долга, умножим наши ряды и продолжим его дело. Мы обращаемся ко всем гражданам России и всего мира с просьбой почтить его память минутой молчания. Пусть эта минута станет также своеобразной клятвой верности нашим общим надеждам и упованиям. Пора очнуться от преступного равнодушия и понять, что только все вместе мы можем добиться общей для всех свободы народов России. Светлая память о Юрии Тимофеевиче Галанскове будет всегда с нами.
Политзаключенные уральских и мордовских лагерей».
Андрей Гаврилов: Когда мы сказали, Иван, что у нас сейчас практически не помнят Галанскова, это верно. Когда я говорил разным моим знакомым о том, что готовится программа о Галанскове, действительно, очень многие не спрашивали в лоб «кто это?» , все-таки что-то в памяти оставалось, но какое-то сомнение было: ну, Галансков, а неужели он - фигура? Да, конечно, Галансков – фигура, и мне очень жалко, что он сейчас как-то отошел в тень. Тем не менее, Галансков присутствует, и очень забавно, каким образом. Во-первых, очень многие дети знают творчество Галанскова, не подозревая, что это Галансков, и даже их родители могут не подозревать. Я читал своим дочерям, когда они были маленькими, стихотворение про бумажного мальчика, которому, когда его вырезали из бумаги, порезали пальчик, поэтому его срочно положили в кроватку. Очень милое детское стихотворение. Я никогда не обращал внимание на фамилию автора, к своему стыду. Автор - Юрий Галансков. Вот Владимир Щукин, известный московский бард, в прошлом участник замечательного ансамбля «Последний шанс», написал песню на эти стихи. Насколько мне известно, это единственная песня на стихи Юрия Галанскова, и я хочу, чтобы мы сегодня ее послушали.
Как-то вечером Наташа
Заточила карандашик,
Села на свою кровать,
Стала что-то рисовать.
Рисовала книжку,
Рисовала мишку,
А потом нарисовала
Дивного мальчишку.
Ушки, щечки, брови, нос.
Пряди шелковых волос.
Ну, а глазки вышли,
Как две спелых вишни.
Подровняла зубки,
Вывела губки,
Четко ротик обвела,
Да и ножницы взяла.
Только вырезать успела,
Только курточку надела -
Смотрит: а у мальчика
Кровь течет из пальчика.
Ах, беда! Ну, разве можно
Быть такой неосторожной?
Разыщу я бинтик, ватку,
Уложу тебя в кроватку,
Забинтую тонкий пальчик.
Спи, мой мальчик, милый мальчик.
А я рядом посижу,
Тебе сказку расскажу.
Иван Толстой: В нашем архиве сохранилось довольно много записей - друзья Юрия Галанскова вспоминают о нем. Это все посмертные воспоминания середины 70-х и начала 80-х годов. И кое-что со старых пленок мы сегодня включили в нашу программу. К 10-летию со дня смерти Юрия Галанскова. Рассказывают его друзья. Программу ведет Аля Федосеева.
Аля Федосеева: 11 лет назад, 4 ноября 1972 года, в лагерной больнице в Мордовии умер после операции политзаключенный Юрий Тимофеевич Галансков. В историю правозащитного движения имя этого человека уже вписано рядом с именами Александра Есенина-Вольпина, Павла Литвинова, Петра Григоренко, Андрея Амальрика, Александра Гинзбурга. Трагической, яркой судьбе Юрия Галанскова, скончавшегося в 33 года, посвящена сегодня наша передача, в которой участвуют его друзья и единомышленники. Из Дании прислал свой рассказ бывший политзаключенный, ныне сотрудник Королевской библиотеки в Копенгагене Борис Вайль.
Борис Вайль: В отличие от многих известных правозащитников или, как говорят на Западе, диссидентов, Юрий Галансков родился в рабочей семье. Его отец был токарем, мать - уборщицей. Его юность совпала с ХХ съездом КПСС, когда впервые разоблачались преступления сталинского времени. Когда ему было 20 лет, он стал активным участником стихийных литературных собраний у памятника Маяковского в Москве. Галансков писал стихи, и именно здесь, у памятника Маяковскому, прозвучал его знаменитый «Человеческий манифест».
Министрам, вождям и газетам - не верьте!
Вставайте, лежащие
ниц!
Видите, шарики атомной смерти
у Мира в могилах
глазниц.
Вставайте!
Вставайте!
Вставайте!
О, алая кровь
бунтарства!
Идите и доломайте
гнилую тюрьму государства!
Это - я,
призывающий к правде и
бунту,
не желающий больше служить,
рву ваши черные путы,
сотканные из
лжи!
Это - я!
законом закованный,
кричу Человеческий Манифест,
и
пусть мне ворон выклевывает
на мраморе тела
крест.
Галансков участвует в Митинге гласности 5 декабря 1965 года в Москве, на площади Пушкина, первом за многие годы открытом проявлении общественного протеста против политических репрессий, за соблюдение норм Советской Конституции. С тех пор молчаливые демонстрации у памятника Пушкину, несмотря на репрессии властей, проходят ежегодно, в последние годы не 5-го, а 10-го декабря. Галанскова арестовали в январе 1967 года и судили вместе с Александром Гинзбургом, Верой Лашковой и Алексеем Добровольским. Этот политический процесс, как и другие подобные процессы второй половины 60-х годов, вызвал бурную реакцию протеста в кругах либеральной советской интеллигенции. Достаточно сказать, что общее число подписей под различными письмами в защиту Гинзбурга и Галанскова достигло семисот. Среди других подобные письма подписывали такие деятели советской культуры как Дмитрий Шостакович, Константин Паустовский, Новелла Матвеева, Вениамин Каверин и многие другие. За арестованных вступился и всемирно известный философ Бертран Рассел. Юрий Галансков был приговорен к семи годам лишения свободы в лагере строгого режима. Но за полтора года до окончания срока он был оперирован в условиях лагерной больницы по поводу язвы желудка. После операции у него развился перитонит. Ходатайство родственников и друзей о переводе Галанскова в гражданскую больницу или в Центральную больницу для заключенных в Ленинграде были отклонены. Юрий Галансков скончался. В медицинском отделе министерства внутренних дел СССР родственникам и друзьям Галанскова сказали: «Видите ли, он мог умереть и на свободе». Но дело в том, что Галансков страдал язвой двенадцатиперстной кишки в лагере на протяжении нескольких лет, но необходимой медицинской помощи не получал. Его заставляли работать на общих работах, его родителям не разрешили даже передать банку меда своему сыну. Администрация ответила им, что Галансков «вполне здоров». За полгода до своей смерти Галансков, не привыкший требовать чего-то для себя, а всегда заступавшийся за друзей, обратился в Международный Красный крест с письмом, в котором писал: «У меня мучительные ночные боли, поэтому ежедневно я не досыпаю. Я не доедаю и не досыпаю уже пять лет. При этом я работаю по восемь часов в сутки. Каждый мой день – мучение, ежедневная борьба с болями и болезнью. Пять лет меня мучили в заключении, я терпел и молчал. Оставшиеся два года меня будут убивать. Я не могу об этом молчать».
И вдруг, —
словно грома раскаты
и словно явление Миру Христа,
восстала
растоптанная и распятая
человеческая красота!
Это — я,
законом закованный,
кричу Человеческий манифест, —
И пусть мне ворон выклевывает
на мраморе тела
крест.
Аля Федосеева: Все, кто вспоминают о Галанскове, обязательно говорят о «Маяковке». Рассказывает искусствовед Рубина Арутюнян.
Рубина Арутюнян: 60-й год. Разгар «Маяковки». Ни с чем не сравнимое время юности и надежд. Тогда еще казалось, что свобода в России может состояться. Около памятника Маяковскому почти каждый день собиралась молодежь, и звучали стихи. Ядро «Маяковки» составляли 20-30 человек. Почти все - поэты, почти все - одержимые идеей переделать мир. Наше утро в те времена начиналось в Ленинской библиотеке. Читали еще недавно запрещенные сборники поэтов-футуристов, книги Мережковского, Бердяева, индийскую философию, выискивали ошибки у классиков марксизма. И чего только в то время не читали! Потом спускались в курилку, обсуждали и бесконечно спорили. На «Маяковке» собирались по вечерам, она была для нас глотком свежего воздуха, ощущением свободы, радостью от общения с себе подобными, возможностью не только говорить, но и быть услышанными. Наши поэты казались самыми лучшими. Непревзойденно артистически читал Толя Щукин, о любви и боли писал Володя Ковшин, звучали самобытные стихи Аполлона Шухта. Но вот на середину выходил Юрий Галансков. Среднего роста, худощавый, темноволосый, с острым взглядом из под очков. Стремительный, порывистый, в расстегнутом пальто, без шапки. С полуулыбкой, глядя поверх голов, он начинал:
Все чаще и чаще в ночной тиши
вдруг начинаю рыдать.
Ведь даже крупицу богатств души
уже невозможно отдать.
Площадь замирала. Голос его - звонкий, напряженный. Звучал «Человечий манифест». Это был гимн «Маяковки», а для Юры - его кредо, программа его жизни. Это был и наш манифест. Мир коммуналок, мещанских пересудов и страстей переставал в этот момент для нас существовать. Чтение этих стихов заканчивалось приводом в милицию или, в лучшем случае, разгоном толпы. Но и милиция была для нас продолжением «Маяковки». Никто не трусил, никому не приходило в голову скрывать свою фамилию. Грубость и рукоприкладство воспринимались с достоинством, ведь это был тот пошлый, рабский мир, который только что был предан презрению в стихах Юры Галанского. Мне трудно представить его иным, как юным, бескомпромиссным, предельно честным, героическим. И совершенно не устроенным в быту. Приходя к нему в гости на Ленинский проспект, редко можно было найти у него что-нибудь, кроме батона хлеба и пшенной каши. Но он, казалось, ни в чем не нуждался - ни в пище, ни в одежде, ни в деньгах. Сигареты «Памир», чай и бесконечная беседа об искусстве, о будущем страны, о демократии, какой она ему виделась. Последние иллюзии о демократии в настоящем рассеялись вместе с арестом Осипова и Кузнецова. Еще полгода - и «Маяковка» престала существовать. В ноябре 72 года мне позвонили и сказали, что умер Юра, и в воскресенье состоится панихида в церкви на Преображенке, у отца Дмитрия Дудко. Когда я пришла, то увидела в толпе прихожан знакомые лица - мать, сестра, жена, друзья. Отпевают заочно Юру. Звучат слова молитвы. И никак не укладывается в голове, что его уже нет в живых. Само собой получилось, что мы, бывшие друзья по «Маяковке», в тот день не могли расстаться и поехали к Толе Щукину. Сели молчаливо вокруг стола. Думаю, что каждый в тот момент остро почувствовал, что одних наших воспоминаний о Юре уже мало, что его смерть не только наша утрата, что вся его короткая, яркая жизнь и мученический конец - огромная общественная потеря, и весь мир должен узнать о ней. И мы стали писать некролог. Но никто не мог лучше сказать о героической жизни Юрия Галанскова, чем он сам в своем «Человеческом манифесте».
Падаю!
Падаю!
Падаю!
Вам оставляю лысеть.
Не стану
питаться падалью -
как все.
Не стану кишкам на потребу
плоды на могилах
срезать.
Не нужно мне вашего хлеба,
замешенного на слезах.
Аля Федосеева: И еще раз об атмосфере тех дней, еще раз о «Маяковке» и о Юрии Галанскове. Рассказывает бывший политзаключенный Эдуард Кузнецов.
Эдуард Кузнецов: В те времена, я имею в виду 1960-61 годы, все время мы что-то обсуждали, порой, ночи напролет. Бурно, однако, не во весь голос, с опасливой оглядкой на тонкие стены. И до нас, и одновременно с нами, в разных концах страны бились над теми же проблемами - что и как делать - другие, те, тогда еще весьма немногие числом, кому не давало покоя чувство, что надо что-то делать. Но что и как? Ни связей, ни передачи опыта и в помине не было. Да по тем временам и не могло быть, так что начинали мы с нуля, и, как всяким начинающим с нуля, с самого начала, нам было, что обсуждать. Чем мы и занимались. И конца этому, наверное, не было бы, когда бы не Юрий Галансков. Он умел перевести слова в дело, умел дать всем высказаться и где-нибудь под утро, когда в окна уже сочился рассвет и лица спорщиков были бледные с прозеленью, встать и сказать своим глуховатым голосом: «Хватит говорить, говорить и говорить! Всего не переговоришь. Надо делать. Умных много, делающих мало». Так он и врезался мне – человек поступка. Ему много было дано небесами, одни в нем ценили поэта, эссеиста, другие - редактора, третьи - способность выдавать небанальные идеи. Для меня он, первую очередь - человек дела, поступка. Журнал «Феникс» - преимущественно его заслуга, и митинговые страсти на Площади Маяковского. Каждую субботу - толпа на «Маяковке». Наэлектризованная, взбудораженная. Сперва – стихи, потом - водовороты споров всех со всеми, и, главное, с каждым вечером все смелее, громче. Обо всем, даже о политике. Еще раз напомню, что это всего лишь только 1961 год. Там много было отличных чтецов – Щукин, Вишняков, Шухт. Но первый среди равных - Юрий Галансков. Я, как бы это сказать, человек не шибко сентиментальный, видения прошлого редко выбивают меня из колеи сегодняшних забот, но «Маяковка», ее особая атмосфера высокого призыва и всегда рядом – опасности, десятков сочувственных глаз и ощупывающих, запоминающих смотрелок сексотов, «Маяковка» тех лет посещает меня часто. И, раз «Маяковка», сразу возникает в памяти Галансков. От его голоса - мороз по коже. Нормальный, вроде бы, голос, не ораторский рык, но вызванивала в нем некоторая пружинка, стальная пружинка, и все мы, участники, организаторы этих чтений, чувствовали, знали, что именно Галансков - гвоздь программы. Поэтому заранее готовили его появление, создавали защитное кольцо, обеспечивали отход и прикрытие. Надо было появиться на площади из какой-нибудь совсем неожиданной подворотни, потому что патрули дружинников, зная всех зачинщиков в лицо, охотились за нами уже в метро, на подступах к площади. Как-то раз, летом 61 года, Московский комитет комсомола попытался перехватить у нас инициативу - привезли на площадь полдюжины маститых поэтов, вооруженных громкоговорителями, соорудили трибуну… Но стоило появиться Галанскову, как толпа отхлынула от трибуны и устремилась к нему. То были времена повального безденежья - ни о валютных магазинах, ни о какой-либо самой копеечной помощи Запада нам и в самых розовых снах не снилось. «Феникс» издавался на рублевые взносы самих издателей и авторов, как правило – студентов, перебивающихся от стипендии к стипендии. И уж тем паче, никому не приходила в голову мысль о том, что можно обращаться к общественности Запада, использовать западную прессу. Еще далеко было до тех времен, когда всерьез стал обсуждаться вопрос о смене тактики, из подполья - на свет божий, от шепота - к полногласию. Но вот Галансков уже в 61 году выдвинул такую идею – связаться с западными журналистами, в канун ХХII съезда КПСС, собрать пресс-конференцию и, в пику лозунгу о монолитном единстве партии и народа, объявить о наличии оппозиционного движения. Поистине блестящая идея, идея, предвосхитившая, по крайней мере, на семь лет, возникновение правозащитного движения, ориентированного на максимальную гласность. Но в то время она показалась нам столь необычной, так отчетливо пахнущей мгновенным арестом, что никто ее не поддержал, лишь КГБ оценил ее по достоинству. Во время следствия (Осипов и я были арестованы в октябре 61 года) они очень допытывались, кто выдвинул эту идею, но так и не допытались. С тех пор я Галанскова более не видел. В 67 году, я тогда сидел во Владимирской тюрьме, узнал о его аресте и, грешным делом, мечтал: вот бы его сюда, во Владимир привезли, да в мою бы камеру! А в 72 (я тогда был в Мордовии, на спецу, то есть в лагере особо строгого режима), вдруг, весть: умер Галансков. И недаром, когда обсуждалась дата Дня советского политзаключенного, многие называли 4 октября - день гибели Галанскова. В конце апреля 79 года, когда меня, переодев в венгерскую рубашку, польский костюм и чешские ботинки, везли в черной «Чайке» из Лефортовской тюрьмы в Шереметьево, я еще не знал, куда именно меня выдворяют, в какую страну, но очень надеялся, что не в Китай или Вьетнам. Тем более, я не знал, что в это же время в Нью-Йорке подготавливают для обменной отправки в Москву двух советских шпионов, незадолго до того приговоренных к 50 годам тюрьмы. Не знал, но угадывал, что эта моя поездка по Москве, видимо, последняя. И - надо же! - вот она, Площадь Маяковского. Сидевший впереди грузный гэбист обернулся: «Ну что, узнаешь? Отсюда ведь у вас все началось? Не жалеешь?». И верно, отсюда. Но нет, я не жалел, все было правильно и неизбежно. Действительно, оттуда многое началось. И у истоков этого начала стоял Юрий Галансков.
Андрей Гаврилов: У нас получилось как-то невольно вдвойне трагично, Иван, что предыдущая программа была посвящена Илье Габаю, который покончил с собой, а сегодняшнюю программу мы посвящаем Юрию Галанскову, человеку, который погиб в лагере. И, если вы помните, программу, посвященную Габаю, мы закончили песней Юлия Кима
из пьесы «Московские кухни», где он вспомнил, объединил всех, кто ушел не своей смертью или, если своей, то, в любом случае, не естественной смертью. Всех друзей. Он вспоминал - и Галанскова, и Гинзбурга, и Габая, и многих других. И так получилось, что именно творчество Юлия Кима становится каким-то, не сказать – справочником, но какой-то хронологией движения инакомыслия в СССР.
Иван Толстой: Какой-то поэтическо-публицистической параллелью.
Андрей Гаврилов: Песенно-публицистическая параллель. Я вдруг заметил, что при всей вольности творческих допущений, можно выстроить практически историю инакомыслия в советское время, начиная с 60-х годов, по песням Кима. Юрий Галансков привлек к себе широкое внимание как один из участников митингов и демонстраций, не запрещенных и не разрешенных в советское время. Никто не думал, что можно выйти на площадь, никто не думал, что можно развернуть плакат. И как один из участников вот этих действ, даже если бы он больше ничего не делал, он бы уже вошел в историю инакомыслия. И я хочу закончить нашу сегодняшнюю программу снова песней Юлия Кима, которую он называет «Мороз». Первая строчка в ней – «Мороз трещит, как пулемет…». Потом уже, в воспоминаниях адвоката Дины Каминской была приведена фраза кого-то из представителей, якобы случайно собравшегося, негодующего советского народа, который сказал: «Эх, собрать бы всех их, да из пулемета!». Ким не знал этой фразы. И вот так невольно получилась перекличка между его творчеством и тем, что было на самом деле, что вдалбливали в головы. Я не думаю, что человек, который это произнес, был очень жестоким, я думаю что он был жертвой того, чем его кормили с самого детства. Хотя, может быть, он по складу характера был и палач, всякое бывает. В любом случае звучит песня Юлия Кима «Мороз», посвященная той демонстрации, в которой принимал участие и Юрий Галансков.
(Песня)