Александр Первый любил повитийствовать перед дамами. «Создал я Царство польское? Создал. Даровал ему конституцию? Даровал. Отдам ему и бывшие польские губернии». - «Ах, ваше величество, как это возможно? Ведь раздробление же империи!». – «Ну, и что? Разве она и после этого будет недостаточно велика?». Аракчеев скрипел зубами, не выдержал и Карамзин: вы, мол, не имеете права распоряжаться землями, приобретёнными не вами! Так был настроен и великий князь Константин – тот самый, что, принимая, сразу после Березины, парад измученной, обносившейся, только что изгнавшей Наполеона армии, был до глубины души возмущён неказистым видом и строем гвардейских стрелков: «Эти люди только и умеют, что сражаться!». Кончилось тем, что властителем Польши стал этот, как его называли, капрал, а там дошло и до запрета всего польского, ближе к концу века – и самого языка.
Не вспомнился ли вам тут злосчастный Айфончик?
Против обоих восстало оскорблённое великодержавное чувство. Некогда оно держало начеку не только Скалозубов. Плечом к плечу с ними стояли почти все лучшие люди России. Сегодня не так. Среди заметных имперцев нет ни одного благородного, отмеченного умом и талантом, лица. Но суть дела не изменилась. Страна по-прежнему готова терпеть на троне кого угодно, лишь бы он до последнего стоял на страже уже, считай, мифического Русского мира. Украине: «Вам и газ будет за копейки, и всё – только возвращайтесь, только возвращайтесь!». Северному Кавказу: «И кормить будем, и поить, и творите у себя что хотите – только оставайтесь, только оставайтесь!»…
А ведь мыслил-то в женском обществе Айфончик девятнадцатого века вполне здраво! Не оглянись он тогда в испуге на Аракчеевых и Карамзиных, многое могло бы сложиться иначе. Не было бы восстаний 1830-го и 1860-го, не было бы неприятностей 1920-го у Тухачевского, не было бы, может быть, и его самого в роли красного полководца. Не было бы и Дзержинского…
«Ясное понятие о настоящем редко бывает уделом нашим», - сказал поэт о канунах грозы Двенадцатого года, лёгкой сегодня на помине. То же говорилось и до, и после, приходится повторять и в наши дни. Одни, наблюдая такие события, как расправу над не совсем обычными посетительницами Храма Христа Спасителя, впадают в ярость: «Какие же дураки нами правят, о, Господи!», другие - в юмор и сатиру: тогда уж надо карать оскорбление не только религиозных, а любых чувств, главное – не содержание, а накал. На самом же деле в нашем присутствии, как и всегда, действует только один набор чувств, задушевных убеждений и страхов. Что значит допустить в Храме – в стране - свободное поведение, здравое или сумасбродное, но – свободное? Дело сразу дойдёт до демократических преобразований. А какая может быть демократия, если в этом случае Россия окончательно скукожится! Этот страх и парализует народную волю. То, что выглядит как политическая бессознательность, есть особый род зрелости – трагической зрелости, ибо на месте памятника Тысячелетия Руси всё равно может встать другой, с эпитафией: «Здесь покоится оскорблённая в своих чувствах Россия». В каких именно, объяснять не придётся. Есть только один род русских чувств, подверженных сугубой обидчивости.
Не вспомнился ли вам тут злосчастный Айфончик?
Против обоих восстало оскорблённое великодержавное чувство. Некогда оно держало начеку не только Скалозубов. Плечом к плечу с ними стояли почти все лучшие люди России. Сегодня не так. Среди заметных имперцев нет ни одного благородного, отмеченного умом и талантом, лица. Но суть дела не изменилась. Страна по-прежнему готова терпеть на троне кого угодно, лишь бы он до последнего стоял на страже уже, считай, мифического Русского мира. Украине: «Вам и газ будет за копейки, и всё – только возвращайтесь, только возвращайтесь!». Северному Кавказу: «И кормить будем, и поить, и творите у себя что хотите – только оставайтесь, только оставайтесь!»…
А ведь мыслил-то в женском обществе Айфончик девятнадцатого века вполне здраво! Не оглянись он тогда в испуге на Аракчеевых и Карамзиных, многое могло бы сложиться иначе. Не было бы восстаний 1830-го и 1860-го, не было бы неприятностей 1920-го у Тухачевского, не было бы, может быть, и его самого в роли красного полководца. Не было бы и Дзержинского…
«Ясное понятие о настоящем редко бывает уделом нашим», - сказал поэт о канунах грозы Двенадцатого года, лёгкой сегодня на помине. То же говорилось и до, и после, приходится повторять и в наши дни. Одни, наблюдая такие события, как расправу над не совсем обычными посетительницами Храма Христа Спасителя, впадают в ярость: «Какие же дураки нами правят, о, Господи!», другие - в юмор и сатиру: тогда уж надо карать оскорбление не только религиозных, а любых чувств, главное – не содержание, а накал. На самом же деле в нашем присутствии, как и всегда, действует только один набор чувств, задушевных убеждений и страхов. Что значит допустить в Храме – в стране - свободное поведение, здравое или сумасбродное, но – свободное? Дело сразу дойдёт до демократических преобразований. А какая может быть демократия, если в этом случае Россия окончательно скукожится! Этот страх и парализует народную волю. То, что выглядит как политическая бессознательность, есть особый род зрелости – трагической зрелости, ибо на месте памятника Тысячелетия Руси всё равно может встать другой, с эпитафией: «Здесь покоится оскорблённая в своих чувствах Россия». В каких именно, объяснять не придётся. Есть только один род русских чувств, подверженных сугубой обидчивости.