Владимир Тольц: Во второй половине этого радиочаса мы в рамках давнего уже цикла «Как у Дюма…» отметим очередную годовщину Октябрьского манифеста 1905 года, используя для этого фрагменты моей давней передачи, в которой участвовали доктора исторических наук Елена Зубкова и Олег Будницкий.
Но прежде, прежде вернемся к тому, о чем начали говорить на прошлой неделе.
Полувековой юбилей Карибского кризиса
…Готовясь к первой передаче о полувековом юбилее Карибского кризиса, прослушивая фонограммы передач РС начала 1960-х и позднейшие, я заметил, - этого мало-мальски знакомому с предметом не заметить невозможно, - как приблизительно и неточно информированы были тогдашние комментаторы – и советские, и американские, и мои коллеги с Радио тут не исключение, - как мало знали они детали и скрытые механизмы событий, происходивших на их глазах, как сужено понимали причины и смысл кризиса. Весьма приблизительно и неточно, но с апломбом сообщалось многое – и характеристики советского оружия, размещенного на Кубе, и количество его, и данные о соотношении американского и советского ракетно-ядерных потенциалов… Неверно, на мой взгляд, поначалу да и 10-ю годами позднее изображалась роль Кастро в конфликте (Этим грешила и Свобода). Довольно упрощенно и узко толковалась логика Хрущева и Кеннеди и тому подобное…
За минувшие 5 десятилетий многое изменилось. В США и России опубликованы сотни важнейших документов, были созданы несколько серьезных и плодотворных международных исследовательских проектов, посвященных Изучению Карибского кризиса, опубликованы десятки серьезных исторических исследований, биографий главных персонажей конфликта, написано неисчислимое количество мемуаров, в которых содержится причудливое переплетение известных и неизвестных фактов, оригинальных толкований прошлого, ошибок памяти и выдумок…
Вместе с тем по ходу времени Карибский кризис все более мифологизируется и становится все более сложным для понимания новых поколений, интересующихся прошлым. Внимание, концентрированное прежде всего на ранее скрываемых конспиративных сторонах сюжета, часто не позволяет им представить историю кризиса в широком историческом контексте.
Именно поэтому я и решил сегодня снова обратиться к 50-летней давности событиям и попытаться популярно представить вам некоторые факты и темы, обычно ускользающие ныне из внимания любителей истории.
Начнем с соотношения сил в вооруженном противостоянии 1962 года. Последний известный мне баланс в этой сфере подвела Рейчел Джобс, опубликовав в электронном журнале госдепартамента США «Внешняя политика» следующие данные:
В 1962 году ядерный арсенал Соединенных Штатов, состоявший более чем из 3 500 боеголовок, был в шесть раз больше, чем у Советского Союза. Радиус действия самых мощных систем вооружения — межконтинентальных баллистических ракет — составлял почти 14 000 км; выпущенные с территории США, они были способны поразить цели почти в любой точке Советского Союза. У Соединенных Штатов было 203 ракеты этого типа совокупной мощностью более 635 мегатонн, что является эквивалентом 635 млн. тонн тротила. Для сравнения, бомба «Малыш», сброшенная на Хиросиму во время Второй мировой войны (в результате бомбардировки погибло от 90 до 166 тысяч человек) имела мощность порядка 15 килотонн.
Владимир Тольц: И еще для сравнения: другой американский, а прежде и российский автор – профессор Брауновского университета Сергей Хрущев (сын Никиты Сергеевича Хрущева) приводит следующие данные:
В 1961 году американцы располагали двадцатью четырьмя тысячами сто семидесятью тремя ядерными боеприпасами всех видов против наших двух тысяч четырехсот семидесяти одного.
Владимир Тольц: Понятно, оценки соотношения ядерных запасов для возможностей военного противостояния недостаточно. Важно еще соотношение носителей, способных доставить ядерный заряд к цели. Бывший ракетчик из «фирмы» академика Челомея Сергей Хрущев сообщает:
Наши носители, способные доставить ядерные заряды на американский континент в то время (…) можно было пересчитать с помощью пальцев на одной руке.
Владимир Тольц: Рэйчел Джобс пишет в «Foreign Policy»:
У Советского Союза было всего 36 ракет, способных преодолеть аналогичное расстояние <около 14 000 км-В.Т.>, а их совокупная мощность составляла от 108 до 204 мегатонн. Она была гораздо меньше, чем у американских ракет дальнего радиуса действия, но все же во много раз — от 7 560 до 14 280 — превышала мощность бомбы, разрушившей Хиросиму.
Владимир Тольц: Добавлю, что именно в это время Хрущев был воодушевлен предстоящими испытаниями «супер-бомбы» на Новой Земле, о чем американцы еще не догадывались. Поэтому на сделанное ему в Вене Кеннеди сообщение, что по данным ЦРУ, США обладают ядерным запасом, способным несколько раз уничтожить СССР, а советских запасов хватает лишь на частичное уничтожение Штатов (это май 1961 года), Хрущев мрачно пошутил, что произвело сильное впечатление на пресс-секретаря американского президента Пьера Сэлинджера: «Мы не кровожадные, чтобы бить по мертвым несколько раз! Нам и одного хватит…».
Что же еще нужно сказать сегодня о тогдашнем соотношении сил? Снова процитируем Рейчел Джобс:
США обладали значительным преимуществом в стратегических бомбардировщиках. В октябре, под конец [Карибского] кризиса, США развернули 1 306 бомбардировщиков, способных доставить 2 962 ядерные боеголовки. К 4 ноября, когда Стратегическое воздушное командование довело свой боевой потенциал до максимума, эти боеголовки либо находились постоянно в воздухе, либо могли быть приведены в состояние боевой готовности в течение 15 минут. Соответствующая группировка у Советского Союза состояла всего из 138 самолетов.
Еще одним критически важным фактором равновесия сил в мире было размещение оружия за рубежом. К 1962 году Соединенные Штаты разместили 30 баллистических ракет средней дальности «Юпитер» в Италии и еще 15 — в Турции. И это не считая 60 ракет средней дальности «Тор» в Британии, каждая из которых по мощности и дальности действия была эквивалентна «Юпитеру». Совокупная мощность ядерного оружия, размещенного на этих европейских базах и способного обрушиться на Советский Союз, составляла еще 126 мегатонн.
Владимир Тольц: По сути дела, никакого «равновесия», о котором пишет Р.Джобс, не было. Было колоссальное преимущество американцев в ядерных зарядах и средствах их доставки. Были преувеличенные данные ЦРУ о советской ракетно-ядерной мощи. (В Штатах еще долго не знали, что на военных парадах в Москве им демонстрируют полноразмерный макет не существующих ракет ГР-1). Но были вполне обоснованные американские опасения, что имеющимися у СССР средствами он может в случае военного конфликта нанести миру ужасающий ущерб.
С другой стороны, был блеф Хрущева, основанный на неверных представлениях американцев о советской мощи, и его же надеждах, что вскоре разрыв в ракетно-ядерной сфере сократится. Поэтому весной 1961 на встрече в Вене он отверг предложения американского президента об отказе от войны как метода разрешения конфликтов в мире. В Алжире, Конго, Лаосе велась в ту пору поддерживаемая СССР вооруженная «национально-освободительная борьба». Куба готовилась к отражению интервенции. Отказаться от войны в этих условиях для коммуниста Хрущева было равносильно предательству. К тому же на Новой Земле уже вовсю готовили первый подводный ядерный взрыв, против которого протестовал академик Сахаров. А на август 1961-го было секретно запланировано еще два «триумфа»- полет космонавта Титова и сооружение Берлинской стены. Пойти на мирный «сговор» в этих условиях с Кеннеди, которого Хрущев оценил в Вене, как «еще зеленого», советскому лидеру было «западло». Ну, разве, если б Кеннеди согласился выпустить из-под контроля западных держав Берлин. Западный Берлин.
Сергей Хрущев написал позднее:
Этот вопрос оказался самым болезненным. Тут Кеннеди был менее всего готов идти на соглашения с отцом. Общественное мнение США требовало стойкости, вплоть до применения силы. В надежде на то, что оппонент дрогнет, отец решил довести нажим до предела. Правда, ни тогда, ни в последующие месяцы он не помышлял о возможности применить силу. По его словам, не требовалось ни особых усилий, ни большого ума для оккупации Западного Берлина. Силы союзников там были ограничены. Но потом последствия легко предсказывались – война. Она же ни при каких условиях не входила в планы отца.
Владимир Тольц: А вот как вспоминал финал венской встречи сам Хрущев:
Мы расстарались в состоянии нагнетания напряженности. Я предупредил президента, что если мы не встретим понимания со стороны правительства Соединенных Штатов в вопросе заключения мирного договора, то будем в одностороннем порядке решать этот вопрос: подпишем договор с Германской Демократической Республикой и тогда изменятся правовые нормы доступа западных держав в Западный Берлин. Я нагнетал обстановку с тем, чтобы поставить американцев в безвыходное положение и вынудить их признать разумность наших предложений, иначе произойдет конфликт. Но президент был не готов под нажимом пойти на соглашения. Мои призывы осознать реалистичность наших доводов повисли в воздухе, мы остались на старых позициях.
Владимир Тольц: Уже упоминавшийся мной Пьер Сэлинджер рассказывал, что последней фразой Кеннеди при прощании с Хрущевым было - «Эта зима будет холодной».
Холодная политическая зима 1961 началась уже в октябре танково-бульдозерным противостоянием американцев и советских на Фридрихштрассе, возле Чек-Пойнт-Чарли в Берлине. – О Берлинском кризисе мы не раз уже рассказывали в наших передачах. (Это отдельная большая тема.) Но сейчас я на минуту хочу вернуться к Венской встрече Хрущева и Кеннеди где все же было достигнуто одно секретное соглашение, сыгравшее существенную роль в разрешении Карибского кризиса, являющегося нашей центральной темой сегодня. Сергей Хрущев описал это так:
В Вене в беседе один на один оба посетовали, что официальная переписка через внешнеполитические ведомства, Министерство иностранных дел у нас и аппарат Государственного секретаря у них, очень медлительна и тяжеловесна. К тому же Кеннеди не очень полагался на Государственный департамент, тамошние чиновники нередко тормозили его внешнеполитические инициативы, навязывали собственную точку зрения. Президент предложил установить частный неофициальный канал связи в обход формальностей. Со своей стороны в качестве курьера он выбрал Пьера Сэлинджера, пресс-секретаря Белого дома. Отец выдвинул Михаила Харламова, заведующего отделом печати МИД СССР. Правда, один постоянно находился в Вашингтоне, а другой жил в Москве, поэтому в качестве посредника выбрали доверенное лицо – полковника Георгия Большакова. Он постоянно находился в Соединенных Штатах и совмещал три функции – журналиста, отличного переводчика и резидента советской военной разведки, ГРУ. Его кандидатура устраивала отца и Кеннеди, оба не сомневались, что при такой разносторонности Большаков сумеет справиться со своими непростыми и крайне ответственными новыми обязанностями.
Владимир Тольц: Этот новый канал связи стороны опробовали уже в сентябре 1961, когда Хрущев через Харламова и Большакова передал Сэлинджеру для Кеннеди, что, несмотря на всю свою жесткую риторику, он вовсе не намерен заключать сепаратного соглашения с ГДР по Берлину,- он многократно грозил сделать это до конца года,- и предлагает начать новые переговоры по этому поводу. Надо сказать, что это внесло некоторые коррективы в жесткую американскую позицию по статусу Берлина…
Но в остальном конфронтация продолжалась. Правда, после постройки Берлинской стены Хрущев центр своего внешнеполитического внимания перенес на Кубу.
В апреле 1962 министр обороны СССР маршал Малиновский мрачно доложил Президиуму ЦК, что, несмотря на гигантскую военную помощь Кубе, она не в состоянии одолеть вторжения извне и нанести серьезный урон США. А в мае Хрущев, как ему казалось, нашел способ удачного противостояния.
Я как председатель Совета министров СССР и секретарь ЦК должен был это решить так, чтобы не вползти в войну. Ума-то особенного не требуется, чтобы начать войну, дураки легко начинают войну, а потом и умные не знают, что делать. Существовала и другая трудность: просто поддаться запугиванию со стороны США и перейти на словесную дуэль. В условиях классовой борьбы она мало что стоит. Тогда США объявили политику скалывания, то есть отрыва страны за страной от социалистического лагеря. Они нацелились их отрывать и подчинять своему влиянию. А так как капиталистическая идеология сейчас не особо привлекательна для большинства народов, то здесь они больше всего рассчитывали на силу, на военную силу.
Америка окружила Советский Союз своими базами, она расположила вокруг нас ракеты. Мы знали, что ракетные войска США стоят в Турции и Италии, а про Западную Германию и говорить нечего. Мы допускали, что, возможно, они есть и в других странах.
Я подумал: а что если мы (конечно, договорившись с правительством Кубы) тоже поставим ракеты с атомными зарядами? Думалось, что это может удержать США от военных действий. Если бы так сложилось, то получилось бы неплохо, как формулировал Запад – равновесие страха. Если мы все сделаем тайно, то когда американцы узнают, ракеты уже будут стоять на месте, готовыми к бою. Перед тем, как принять решение ликвидировать их военными средствами, США должны будут призадуматься. Эти средства могут быть уничтожены Америкой, но не все. Достаточно четверти, одной десятой того, что будет поставлено. Я ходил, думал, и все это созревало во мне. Я никому своей мысли не высказал – это было мое личное мнение, мои душевные страдания.
Владимир Тольц: Много десятилетий спустя сын Никиты Сергеевича Сергей, ставший американским гражданином исследователем политического наследства своего отца , писал:
Отец просчитался в другом. Он не раз повторял, что американцы окружили нас своими военными базами, угрожают из-за всех границ, и мы имеем право на ответные действия. Но мы-то привыкли к этому окружению, как итальянцы привыкли жить на склонах Везувия и Этны, а жители островов Атлантического и Тихого океана к регулярным набегам ураганов и тайфунов. У американцев же ракеты под боком не могли не вызвать шока, крушения иллюзий абсолютной безопасности. Замешенное на имперских традициях право вершит свой суд в прилегающих регионах. Последнее, правда, в те годы относилось к обеим сверхдержавам.
К этому необходимо добавить положение доктрины Монро, не допускавшей чьего бы то ни было вооруженного присутствия в Западном полушарии. Если все это суммировать, то нетрудно вычислить реакцию на появление наших ракет. Дело было не только и не столько в правительстве и президенте, главным действующим лицом становилась разъяренная толпа. Тут и аргументы, и разум оказываются бессильны.
Владимир Тольц: Мы знакомим вас с документами и малоизвестными фактами, о которых за 50 лет, отделяющих нас от Карибского кризиса, нам говорить еще не доводилось.
Один из таких документов был впервые опубликован в 2003 году в мало кем до сих пор прочтенном от корки до корки издании «Архивы Кремля. Президиум ЦК КПСС. 1954-1964. Черновые протокольные записи заседаний. Стенограммы». Это – протокол заседания Президиума ЦК, на которое приглашены глава МИД Громыко, министр обороны Малиновский и главнокомандующий ракетными войсками маршал Бирюзов. 21 мая 1962 года. Вот отрывок:
О помощи Кубе. Как помочь Кубе.
(Хрущев)
Договориться с Ф.Кастро, заключить военный договор о совместной обороне. Расположить ракетно-ядерное оружие.
Закрыто провести. Потом объявить.
Ракеты под нашим командованием.
Это будет наступательная политика.
Товарищам Малиновскому и Бирюзову подсчитать, во времени посмотреть.
Письмо Кастро составить.
Владимир Тольц: Через 2 дня, 24-го еще одно заседание Президиума, на сей раз совместно с Советом обороны. Запись предельно кратка.
Согласиться с предложение тов.Хрущева Н.С. по вопросам Кубы. Принять план.
Владимир Тольц: И помета: «Не записывать в протокол». Это нзаписал зав Общим отделом ЦК Владимир Малин. Похоже, потом это стало традицией. Решение об афганской войне – тоже непротокольная запись!...
Интересно, что в архиве Министерства обороны сохранилась запись, сделанная генералом С.П.Ивановым, из которой явствует, что Микоян пытался противиться этому «единогласному решению». И воспроизводимый Сергеем Хрущевым рассказ его отца подтверждает это глухое известие.
Товарищ Микоян выступил с оговорками. В таких вопросах без оговорок нельзя. Его мнение сводилось к тому, что мы решаемся на опасный шаг. Это я и сам сказал, я даже сформулировал грубее – этот шаг на грани авантюры. Авантюризм заключался в том, что мы, желая спасти Кубу, сами могли ввязаться в тяжелейшую, невиданнейшую ракетно-ядерную войну. Этого надо всеми силами избегать, а сознательно вызывать такую войну действительно авантюризм. Я против войны. Но если жить только под давлением, что всякая наша акция в защиту себя или иных друзей может вызвать ракетно-ядерную войну, это парализовать себя страхом, в таком случае война будет наверняка. Сразу враг почувствует, что ты боишься. Или же ты без войны будешь уступать свои позиции и дашь врагу возможность реализовать свои цели. И ты своей боязнью и уступчивостью так разохотишь врага, что он потеряет всякую осторожность и не будет чувствовать той грани, за которой война неизбежна. Такая проблема стояла и сейчас стоит. Мы приняли решение, что целесообразно поставить ракеты с атомными зарядами на территорию Кубы и тем самым поставить США перед фактом: если они решатся вторгнуться на территорию Кубы, то Куба будет иметь возможность нанести сокрушительный ответный удар. Это будет удерживать власть имущих от вторжения на Кубу. К такому выводу все мы пришли после двукратного обсуждения моего предложения. Я сам предлагал не форсировать решение, дать ему выкристаллизоваться в сознании каждого, чтобы каждый принимал его сознательно, понимая его последствия, понимая, что оно может привести нас к войне с США. Решение было принято единодушно.
Владимир Тольц: Пикантная деталь: Кастро, которого многие года западные комментаторы подозревали в качестве инициатора привоза на Кубу советских ракет, как явствует из приведенных документов, к моменту принятия решения ничего о нем не знал. Зафиксированное в протоколе – «Письмо Кастро составить» немедля похерили, решили, что нужно уважительнее - сообщить лично. Кандидатура советского посла на Кубе Сергея Кудрявцева (он очень не нравился Хрущеву) [для этого] не подходит. Решили послать первого секретаря компартии Узбекистана Шарафа Рашидова. К нему прикрепили маршала Бирюзова и двух генералов – Ушакова и Агеева. (Военные должны были провести рекогносцировку и разработать план маскировки доставленных ракет). На всякий случай им дали псевдонимы и фальшивые удостоверяющие личность документы, а также запретили связываться с Москвой по радио (даже шифром!).
Но главным «мотором» делегации был полюбившийся Хрущеву офицер КГБ Александр Алексеев, первым из советских после революции 1959 побывавший на Кубе под журналистским прикрытием. Уже тогда он успел накоротке сойтись с Фиделем и Раулем и подружиться с ними в процессе «неформального общения», сдабриваемого поглощением национального кубинского напитка – рома. Алексеев опасался, и заранее высказал свои опасения Хрущеву, что Кастро, услышав рискованные советские предложения, может «взбрыкнуть». Но этого не произошло. – Братья Кастро, Эрнесто Че Гевара, президент Освальдо Дортикос приняли советские предложения без оговорок. Оставалось обсудить детали. Для этого Фидель решил отправить в Москву своего брата Рауля. А Алексеев в благодарность за достигнутое вскоре был назначен советским послом на Кубе…
В Москве же тем временем, не дожидаясь известий о результатах переговоров в Гаване, утвердили план операции под кодовым названием «Анадырь» о которой я уже говорил в первой передаче, посвященной полувековому юбилею Кубинского кризиса.
Обратимся напоследок к сочинению очевидца, позднее и историка этих событий профессора Сергея Хрущева. В своей книге «Никита Хрущев. Рождение державы» он пишет:
Отец предполагал, что сначала надо ограничиться небольшим контингентом пехоты, но оказалось, что это не решение вопроса. Если случится нападение, то придется столкнуться с хорошо вооруженными американскими регулярными воинскими частями. Противостоять им сможет сила не меньшая и не хуже вооруженная. Тут охранным батальоном не обойдешься, нужна артиллерия, нужны танки. Шаг за шагом на 50 ракет наросло более 50 тысяч войск, около четырех дивизий полного состава...
Владимир Тольц: Наш рассказ о малоизвестных и никогда не обсуждавшихся в радиопрограммах Свободы страницах истории Карибского кризиса мы продолжим в следующих выпусках программы «Разница во времени».
***
107-я годовщина Октябрьского манифеста 1905 г.
(Взгляд из XXI в.)
Владимир Тольц: 107 лет назад, 17 октября 1905 г (по старому стилю) в России был обнародован Высочайший манифест об усовершенствовани государственного порядка – разработанный Сергеем Юльевичем Витте законодательный акт, перераспределивший единоличное доселе право Российского Императора законодательствовать между собственно монархом и учрежденной ранее Государственной Думой, без одобрения которой отныне не мог вступать в силу ни один закон. Помимо этого Манифест провозглашал и предоставлял подданным Российской империи гражданские права и свободы, - свободу совести, слова, собраний и свободу союзов.
Отмечая эту важную дату в истории России, я решил в рамках серии «Как у Дюма...» повторить сегодня фрагменты своей давней передачи «Документы прошлого». Включаю фонограмму 2005 года.
Елена Зубкова: 17 октября 1905 года случилось событие, в истории самодержавной России в общем неслыханное и даже парадоксальное. Царь даровал своим подданным демократические свободы: свободу совести, слова, собраний и союзов.
Владимир Тольц: Надо сразу сказать, что этот "подарок" стоил государю-императору немало душевных мук. Поговаривали, что дядя царя великий князь Николай Николаевич заставил его подписать манифест буквально "под пистолетом", угрожая в противном случае самоубийством. Да и сам текст этого главного документа революции весьма далек от торжественных заявлений. Давайте вспомним, как начинался манифест 17 октября:
"Смуты и волнения в столицах и во многих местностях империи нашей великой тяжкой скорбью преисполняют сердце наше. Благо российского государя неразрывно с благом народным и печаль народная - его печаль. От волнений, ныне возникших, может явиться глубокое нестроение народное и угроза целости и единству державы нашей".
Елена Зубкова: Так объяснял свой неординарный шаг Николай Второй. Но, может быть, и он, и его окружение "сгущали краски", пугая себя и других развалом империи? И вообще, каков взгляд сегодняшних историков на обстоятельства появления манифеста 17 октября?
В нашей передаче принимает участие доктор исторических наук, ведущий научный сотрудник Института российской истории Академии наук Олег Будницкий.
- Скажите, Олег Витальевич, каковы же, на Ваш взгляд, действительные причины рождения манифеста?
Олег Будницкий: Собственно говоря, это не является новостью. Я бы сказал, что взгляд современных историков мало чем отличается от взглядов историков прошлого, ибо это как раз тот редкий случай или, скажем так, нечастый, когда дискутировать особенно не о чем. В стране происходила революция, происходила октябрьская политическая стачка, около двух миллионов человек бастовало, железные дороги остановились. Вообще страна находилась в очень серьезном положении. А если учитывать еще и неудачную Японскую войну, то дело было очень серьезным.
И в верхах на самом деле происходила борьба потом, как найти выход из кризиса: или установить по существу военную диктатуру и подавить волнения силой, или пойти на либерализацию режима, по существу на ликвидацию самодержавия. Ибо до 17 октября и после страна была уже совершенно другой, самодержавие в России кончилось. И в этой ситуации победили сторонники либерализации.
Во главе их был Сергей Юльевич Витте, виднейший сановник и реформатор России конца 19 начала 20 века, который вовсе не был либералом и предпочитал управлять при помощи царя. В этой ситуации представил доклад императору, в котором писал, что необходимо преобразование, тогда наступит успокоение. Этот доклад был представлен, было поручено составить некий документ. И император (это была его идея, кстати говоря, или кого-то из его ближайшего окружения) решил издать не в нормальном порядке некий законодательный акт, а выпустить манифест, высочайший манифест, дарующий свободы сверху.
Елена Зубкова: О событиях, связанных с манифестом 17 октября, вспоминали многие современники - люди известные, как Витте или Милюков, и совсем неприметные - из тех, которых обычно называют "рядовыми участниками". Конечно, у каждого из них свой взгляд на прошлое. И здесь все имеет значение - и общественный статус, и собственные убеждения (равно как и заблуждения), и пресловутая "сторона баррикад".
Сегодня мы предлагаем Вам посмотреть на события октября 1905 года глазами человека, втянутого в революцию не по убеждению, и не по воле случая, а по долгу службы. Речь идет о воспоминаниях Михаила Михайловича Осоргина. В 1905 году он служил губернатором в Туле.
"18-го октября утром перед завтраком, у меня собрались по какому-то делу Хвостов, прокурор, городской голова и кн. Львов; мы с ними беседовали в столовой у закусочного стола для завтрака, как вдруг швейцар мне доложил, что начальник почтово-телеграфной конторы вызывает меня к телефону по важному делу. Поспешил я к телефону и вдруг услыхал взволнованный голос начальника конторы:
"Сейчас принята по аппарату агентская телеграмма. Я велел ее проверить и тотчас ее Вам пришлю. В ней высочайший манифест, изданный вчера". На мой вопрос, - какой манифест, он сконфуженно и как-то робко объяснил: "Да как Вам сказать! Похоже на конституцию".
Я поспешил к своим гостям сообщить им эту новость. Через полчаса принесли телеграмму с манифестом 17-го октября. Произвел он на всех впечатление ошеломляющее. Один Волков, городской голова, человек не особенно далекий, ликовал, говоря, что отныне будет полное успокоение. Кн. Львов загадочно молчал, хотя как будто торжествовал. Хвостов острил, изображая, какой выйдет сумбур "от всех свобод"", а Киселев, прокурор, совершенно не высказывался, хотя и прослезился. Я тут же распорядился через вице-губернатора отпечатать в губернской типографии эту агентскую телеграмму в возможно большем количестве экземпляров и распродавать на улицах. Хвостов энергично принялся за это дело, и, я думаю, часа через два население города было уже оповещено. Днем полицмейстер спрашивал меня по телефону, можно ли разрешать украшать дома флагами, т.к. некоторые обыватели высказали это пожелание. Я приказал полицмейстеру отнюдь не препятствовать такому способу выражения радости...
Вечером этого дня у меня как всегда собрались на вечернее совещание и на этот раз с особою осмотрительностью обсуждалось положение. Всем ясно было, что создавшаяся атмосфера неспокойна: левые торжествовали от того, что правительство пошло на уступки, а правые были как-то опечалены и сконфужены. Надо принять во внимание, что большая часть тульских обывателей - домовладельцы, мещане, или мелкие купцы принадлежали к самым правым элементам, ни о каких вольностях не помышляли, все действия революционеров в виде забастовок, манифестаций, прокламаций - ярко осуждали, как нарушающие их личную, спокойную, уравновешенную жизнь".
Елена Зубкова: Странная получается ситуация: манифест, этот документ, который не мог остаться без последствий, в том числе и совершенно непредсказуемых, явился для подданных империи полной сенсацией, сюрпризом, так сказать. И ладно бы в неведение оказались простые граждане. Но, по крайней мере, чиновников такого ранга, как губернатор, казалось бы, можно было предупредить заранее. Однако этого сделано не было. И у меня возникает вопрос: почему? Что это простая оплошность, или все-таки умысел? Об этом я и хочу спросить нашего сегодняшнего гостя Олега Будницкого.
Олег Будницкий: Безусловно, это не было умысел, ибо кто же наверху мог желать сам устроить беспорядки в стране. Просто реформы были даны и, по выражению известного американского историка, которого у нас очень часто ругают, Ричарда Пайпса - "под дулом пистолета". Это очень точное выражение. Манифест был дан вынужденно. Давать его не хотели, готовился он в спешке.
Напомню, что первый проект такого рода изменения государственного строя был представлен Витте 9 октября, а 17 октября манифест был подписан. Это потрясающие, это спринтерские темпы для подготовки документов такого рода. И подписан был буквально в последний момент. Власти надеялись, что само по себе издание этого манифеста, дарование свобод сверху приведет к немедленному успокоению страны. Именно эта спешка и неподготовленность привела к тому, что объявление свобод стало неожиданностью не только для народа, но и для власти на местах.
Елена Зубкова: Но вернемся к событиям в Туле. Вечером 18 октября, т.е. спустя несколько часто после обнародования царского манифеста в Туле начались волнения.
"....У меня в кабинете затрещал телефон...; говорил один из крупных тульских купцов Ермолаев-Зверев, считавшийся либералом, но вполне благонадежным. Он с возмущением сообщил мне, что сейчас на Киевской улице, против окон его квартиры, манифестировала толпа рабочих с национальным флагом и будто бы пела национальный гимн. Проезжавший казачий разъезд велел им разойтись, угрожая нагайками, что вызвало негодование всех присутствовавших и теперь собирается толпа рабочих, возмущенная и шумливая. Я тут только понял, какую ошибку я совершил, не отменив в этот день казачьи разъезды... Я просил вице-губернатора поехать немедленно разобраться в чем дело и дать инструкцию казачьим разъездам отнюдь не разгонять тех, которые манифестируют с выражением верноподданнических чувств. (...) Уже поздно ночью, около часа, вернулся Хвостов с полицмейстером и огорошил меня своим докладом. ...
Его доклад сводился к следующему: застал он на улице негодующую толпу рабочих, возмущенных действиями казаков и явно высказывающим мысль, что жалует царь, да не милует псарь, что государь объявил свободу, а губернатор хочет ее отнять. Хвостов описывал возбужденное состояние столь красочно и характеризовал его настолько угрожающе, что, по его словам, он счел необходимым тут же сказать рабочим будто бы от моего имени, что я сам в восторге от этого манифеста и вполне сочувствую всякому проявлению радости по этому поводу; инцидент с казаками есть простое недоразумение, и что во избежание таких повторений, эти разъезды будут совсем отменены. Рабочие ему на это ответили, что если это правда, то пусть это докажут на деле; завтра они объявят по всем заводам день отдыха и соберутся здесь на Киевской улице, на митинг для разъяснения всем значения манифеста. Если губернатор сочувствует манифесту, то он должен сочувствовать и этому митингу, который будет одним из первых осуществлений свободы собраний. Хвостов доложил, что он им это разрешение дал и от моего имени обещал, что никакого противодействия с моей стороны не будет оказано, если только будет соблюден порядок. На мой возглас: Что Вы сделали!? Как Вы могли от моего имени дать такое разрешение, не спросившись меня!? Ведь Вы только разжигаете пожар и способствуете к разжиганию страстей!"
"Спросить Вас я не успел и уверяю Вас, что это был единственный способ успокоить толпу".
Вновь пришлось будить прокурора, начальника гарнизона, начальствующих над заводами и жандармов - и совещаться с ними. Все были поражены действиями Хвостова, обвиняли его, а под шумок осуждали и меня за то, что я не сам вел переговоры с толпою".
Владимир Тольц: Отношения между губернатором Осоргиным и его, так сказать, "правой рукой" вице-губернатором Хвостовым и до этого случая были довольно непростыми. Алексей Хвостов, человек с амбициями, явно тяготился своим подчиненным положением, и неразбериху 1905 года не преминул использовать для укрепления собственных позиций. Надо признать, что в этом деле он преуспел и весьма. Он успел побывать в губернаторах, стал статским, а потом и действительным статским советником. Возглавил фракцию правых в 4-ой Государственной Думе, а закончил карьеру в ранге министра внутренних дел. Его расстреляли большевики в 1918 году…
А пока на дворе был только октябрь 1905-го. Губернатор Михаил Осоргин вспоминал:
"Я был поставлен в очень тяжелое положение. ..... Для действия открытой силой я далеко не был уверен в войсках гарнизона и, кроме того, меня ужасала мысль, что манифест, стремящийся успокоить население, будет поводом, быть может, кровавых столкновений; власть и так уже непопулярная, станет ненавистной, даже в умеренных кругах. Вместе с тем, допущение такого митинга на улицы было чревато последствиями... Прокурор Киселев настойчиво доказывал, что разрешение такого митинга не предусмотрено законом, а высочайший манифест только предначертание государем духа будущих законов. Он, может быть, был прав, но первые мои соображения взяли во мне верх, и я, пародируя Кутузова перед сдачей Москвы, заявил, что вся ответственность на мне, как на губернаторе, что я не решаюсь первые дни издания манифеста ознаменовать стрельбой в толпу.
....На утреннем докладе полицмейстер доложил, что большинство заводов не работает и по районам собираются для шествования на Киевскую улицу. Я ему дал точные директивы полного невмешательства полиции, пока нет явного нарушения порядка или насилия с какой-нибудь стороны".
Елена Зубкова: Манифест 17 октября, конечно, не был законом. Его уместнее было бы назвать декларацией о намерениях. Но не искушенные в правовых тонкостях российские граждане восприняли букву манифеста буквально. И приступили к ее реализации немедленно - здесь и сейчас. События в Туле не стали исключением.
"Около 12-ти пришел ко мне Хвостов, и мы с ним вдвоем, пешком, пошли на Киевскую улицу. Никогда не забуду отвращения своего при виде того, что на ней творилось. Вся она была запружена несметной толпой, так что всякое экипажное и трамвайное движение силою вещей остановилось. Везде пестрели красные и национальные флаги вперемешку, кое-где были выставлены царские портреты, устроены были посреди улицы из бочек временные трибуны, на которых разные ораторы разглагольствовали; в лице первого оратора, мимо которого я проходил, я узнал только что сегодня выпущенного политического арестанта. Я был в форменном пальто и, как только я появился среди толпы, немедленно я был окружен какой-то добровольной охраной, расчищающей мне дорогу. Обращение моих добровольных охранников ко мне было необыкновенно почтительное. Тут же на тротуаре я слышал негодующие возгласы простых женщин и простонародья, возмущенных, что этот митинг я разрешаю, а эту шваль не разгоняю. Я переглянулся с Хвостовым и по-французски ему заметил: "Видите последствия Вашего необдуманного обещания, страсти разгораются, а как мы с ними справимся!?"
Одному из сопровождавших меня революционеров, который по тому, как с ним обращались, казался распорядителем, я категорично заявил, что к 3-м часам я прошу все это прекратить и совершенно очистить улицу. Он ответил, что это будет исполнено, но, может быть, с опозданием на полчаса...
Вернулся я домой в совершенном чаду; я абсолютно не мог разобраться в совершающемся. Мне претило всякое общение с теми личностями, которых власть до сих пор считала преступниками; меня преследовала мысль, каково моим подчиненным, в особенности полиции, если я, их начальник, не нахожу в самом себе твердых нужных директив. Тут же, сгоряча, я написал письмо графу Витте, назначенного поиздании манифеста премьер-министром, горячее письмо, в котором излагал трудность положения старого губернатора при создавшемся новом порядке вещей.
Только что окончил я письмо, как приехал полицмейстер доложить, что по Киевской улице все разошлись и движение восстановлено нормальное. На мой вопрос, как это произошло, он объяснил, что со всех трибун одновременно было сообщено о закрытии митинга и о том, чтобы завтра собирались сюда же в 3 часа. Я так и вскрикнул: "Как, опять завтра?! Кто позволил!?"
Полицмейстер объяснил, что в толпе говорили, что праздненство продолжится 3 дня.
"Ни под каким видом, - ответил я, - завтра никакого сборища не допускать".
Елена Зубкова: Однако, немного поостыв, губернатор понял, что окриком и директивами положение уже не поправить и "празднества", как того желал народ, не отменить. Значит, надо было идти и договариваться...
"Положение было совершенно новое: я, представитель власти, губернатор, сносился с какими-то вожаками революционных партий, признавая этим самым организацию и силу власти этих вожаков. Все то, против чего десятилетиями, если не более боролись, признавалось отныне закономерным. ...
За этот день одно выяснилось - выяснились общественные деятели, которые стояли во главе противуправительственных партий; более всех меня поразил присяжный поверенный Рязанцов, руководитель партии социал-демократов, а до того считавшийся вполне благонамеренным; многие же, за которыми жандармская полиция усиленно следила, оказались совершенно не причастными к этому движению. Вызвал я к себе вечером жандармского полковника и с негодованием обратил его внимание на этот факт, а он, сконфуженно разводя руками, оправдывался: "Да, Ваше превосходительство, мы, действительно, ничего не знали".
Елена Зубкова: Вот как получается: и следили, оказывается, не за теми, и ловили, надо думать, снова не "тех". Что ж, надо отдать должное откровенности Осоргина. Однако в тот момент тульскому губернатору было не до "разбора полетов". Управиться бы с тем, что творилось на улице. А город между тем уже раскололся на две враждебные части - верноподданных черносотенцев и "левых" всех мастей, так что митинги грозили превратиться в настоящее побоище. Именно такой сценарий развития событий больше всего пугал Осоргина.
"...Я пошел в общественный сад, который кишмя кишел народом, и опять были временные трибуны и речи. Тут-то мне подвернулся тот тип, который беседовал со мной в губернском правлении, и я на него просто-напросто накричал за неисполнение моего распоряжения, после чего потребовал, чтобы теперь все немедленно разошлись бы. Он мне на это возразил, что по его сведениям на Киевской собирается толпа их бить, почему теперь им разойтись не безопасно. Я ему ответил, что я только что с Киевской, что никакой толпы нет, что я ручаюсь своим словом, что не допущу никакого насилия над ними. Он мне обещал принять все меры к немедленному расхождению толпы. Я же, для вящего успокоения, сам поехал на Киевскую улицу и - о ужас! - увидал манифестацию с портретом государя, национальными флагами. Шли они с пением гимна, с криками "ура" по направлению к Кремлю. Я, встретив их, разными уговорами направил их обратно из боязни, что они встретятся с расходящимся митингом. Сам же я поспешил обратно в общественный сад... Участники митинга оказались нехраброго десятка: услыхав дальние крики "ура", толпа быстро покидала сад. Организаторам, которые терлись тут же около меня, я строжайше запретил показываться на Киевской и велел расходиться маленькими группами в разные стороны. За всеми этими перипетиями стало уже темнеть и, вернувшись на Киевскую улицу, вновь столкнувшись с манифестацией, я вышел из экипажа и стал их уговаривать разойтись по домам. Трудно было убеждать эту полупьяную толпу, разгонять же ее силою было бы только глупою бестактностью после допущенного мною вчерашнего противуправительственного митинга. Тщетно стараясь убедить манифестантов разойтись, я шел посреди улицы рядом с ними, имея их по свою правую руку и слушая их полупьяное орание, как вдруг, с левой стороны от меня появилось человек 20 - 25 молодежи, шедшие рядами, с поднятыми револьверами, и распевая в такт "Вставай, поднимайся рабочий народ".
Столкновение казалось неизбежным. Сознаюсь, что у меня сердце упало. Правой рукой я отмахивал манифестантов, левой схватил революционного руководителя и не своим голосом закричал на него: "Как Вы смели сюда явиться!" Он стал оправдываться, что он слышал, "что наших бьют". Я еще пуще стал кричать: "При мне, губернаторе, не смеют ни "наших", ни "ваших", ни своих, ни чужих, - ни кого бы то ни было бить. Извольте немедленно попрятать свои револьверы и убираться вон".
Елена Зубкова: В тот день обошлось без потасовок. Но на следующий все повторилось снова.
"Вернулся я домой и едва успел снять мундир, как по телефону мне сообщили, что какая-то толпа с царским портретом направляется к губернаторскому дому.
... Я вышел на улицу. Один из толпы бросился ко мне, и стараясь поцеловать края моей одежды, истерически кричал: "Ваше превосходительство, мы разойдемся только когда Вы поклянетесь, что ни одного жида не останется в городе".
Видя такое настроение, я решил во что бы то ни стало удалить толпу, и сам во главе ее пошел вниз по Николаевской улице; затем, сказав, что я вернусь писать телеграмму государю, вернулся домой, а Хвостову шепнул по-французски: "Добейтесь, чтобы они разошлись по участкам города, будто бы для выбора делегатов".
Елена Зубкова: Однако, едва оказавшись дома, губернатор был вынужден принимать "гостей". Само собой, непрошеных.
"...Навстречу мне из парадной двери вошли четверо в кожаных куртках, с браунингами в руках. И швейцар, и вестовой, и постовой городовой совершенно растерялись. Не поднимая голоса, я спросил их, что им нужно. .... Если вы не поймете, что, получив по монаршей воле, целый ряд облегчений гражданской жизни, вам, ныне признанным легальными, надо мирно и спокойно использовать эти права, не оскорблять поминутно лиц других верований, то может произойти столкновение для вас пагубное. (...) Ведь встреть вас толпа, она сотрет вас в порошок!
Говорил я так горячо, что они, по-видимому, опешили и спросили: Что же нам делать? - Что? - ответил я. - Разойтись немедленно, и чтобы ваши товарищи по одиночке разбрелись бы и вернулись бы домой".
Елена Зубкова: И все-таки, несмотря на все усилия губернатора, избежать столкновения не удалось.
"Вернулся я в кабинет и отпустил командира полка. Не прошло пяти минут, как он отъехал, как мне по телефону сообщил кто-то на Киевской улице, что сейчас появилась какая-то толпа, вооруженная, с красным флагом, а навстречу другая с царским портретом - и столкновение неизбежно. Велел я подать экипаж, оказалось, что он не запряжен. Новый телефон: "На Киевской стреляют". ...Я думаю, что не прошло более десяти минут после второго телефона, как я был уже на месте - на Киевской: улица была пуста, кой-где валялись трупы убитых ... Не помню теперь точно число..., но кажется убитых, подобранных на улице, оказалось 23 человека, раненых значительно больше. Состав пострадавших доказывает, что это было случайное, неожиданное столкновение. Ожидалось и подготавливалось что-то другое, неудавшееся, потому что встретились силы более или менее равные, парализовавшие друг друга и разбежавшиеся, как только увидали что натворили. Были убитые и черносотенцы (как их тогда стали называть), и революционеры, но еще более случайные прохожие. Версии были самые разнообразные. История, если бы только занялась этим событием, потонувшим среди всего того, что совершилось в эти дни по лицу всей России, одна могла бы беспристрастно и правдиво не только осветить, но и описать весь сумбур этого дня".
Владимир Тольц: Что ж, самое время спросить нашего гостя, Олега Будницкого.
- Готовы ли Вы, Олег Витальевич, как того хотел Михаил Осоргин, оценить события, связанные с манифестом 17 октября?
Олег Будницкий: Во-первых, безусловно, манифест 17 октября дал возможность России вступить на нормальный путь развития, нормальный европейский путь. Манифест 17 октября заложил основы конституционного строя России, как бы ни боялись, как бы ни избегали этого слова российские бюрократы и лично император Николай Второй. В стране появилась действительно независимая пресса, была ликвидирована предварительная цензура.
Действительно стала возможна организация политических партий, причем не сверху, как это происходит сейчас в нашей стране, а снизу. В стране появились профсоюзы, различные общественные организации стали расти как грибы после дождя. Прошли выборы первые в истории России в Первую Государственную думу. В России появился парламент, который, кстати говоря, стал отдушиной, куда канализировалось народное недовольство или народные чаяния. Можно было теперь голосовать, а не браться за револьвер или идти на баррикады. И в этом смысле манифест 17 октября - это выдающийся документ, один из самых выдающихся документов в русской истории, который заслуживает всяческого почтения по своему тексту и по своим последствиям.
Если сравнивать Россию 1903 и 1913 года - это два разных государства. В 13 году в думе заседала социал-демократическая фракция. Представить себе было нельзя. Велись дебаты по различным, не только политическим, но и по хозяйственным вопросам. И дума планировала, к примеру, то, что впоследствии сделали большевики - Днепрогэс, Волховстрой, орошение голодной степи. По заказу Третьей Думы (я уже немножко забегаю вперед) были подготовлены проекты, впоследствии реализованные советской властью, приписавшей заслуги себе. Это одна сторона медали.
Другая сторона то, что реформы должны происходить своевременно. Вот с этим Россия запоздала и запоздала надолго. Безусловно, Россия давно уже пережила и изжила самодержавие - это был анахронизм, и это понимали сами властвующие. Ведь царским детям преподавали, в том числе и императору Николаю Второму в свое время, что конституционный строй - это неизбежность для России, что это наступит, но наступит когда-нибудь в будущем. И очень важно, чтобы реформы давались не тогда, когда они вынуждены, когда они действительно проводятся под дулом револьвера или пистолета, а тогда, когда власть медленно, постепенно, шаг за шагом это осуществляет. Ибо в конечном счете революция происходит потому, что власть не умеет делать вовремя такие шаги, чтобы никаких революционеров не появлялось.
Но прежде, прежде вернемся к тому, о чем начали говорить на прошлой неделе.
Полувековой юбилей Карибского кризиса
…Готовясь к первой передаче о полувековом юбилее Карибского кризиса, прослушивая фонограммы передач РС начала 1960-х и позднейшие, я заметил, - этого мало-мальски знакомому с предметом не заметить невозможно, - как приблизительно и неточно информированы были тогдашние комментаторы – и советские, и американские, и мои коллеги с Радио тут не исключение, - как мало знали они детали и скрытые механизмы событий, происходивших на их глазах, как сужено понимали причины и смысл кризиса. Весьма приблизительно и неточно, но с апломбом сообщалось многое – и характеристики советского оружия, размещенного на Кубе, и количество его, и данные о соотношении американского и советского ракетно-ядерных потенциалов… Неверно, на мой взгляд, поначалу да и 10-ю годами позднее изображалась роль Кастро в конфликте (Этим грешила и Свобода). Довольно упрощенно и узко толковалась логика Хрущева и Кеннеди и тому подобное…
За минувшие 5 десятилетий многое изменилось. В США и России опубликованы сотни важнейших документов, были созданы несколько серьезных и плодотворных международных исследовательских проектов, посвященных Изучению Карибского кризиса, опубликованы десятки серьезных исторических исследований, биографий главных персонажей конфликта, написано неисчислимое количество мемуаров, в которых содержится причудливое переплетение известных и неизвестных фактов, оригинальных толкований прошлого, ошибок памяти и выдумок…
Вместе с тем по ходу времени Карибский кризис все более мифологизируется и становится все более сложным для понимания новых поколений, интересующихся прошлым. Внимание, концентрированное прежде всего на ранее скрываемых конспиративных сторонах сюжета, часто не позволяет им представить историю кризиса в широком историческом контексте.
Именно поэтому я и решил сегодня снова обратиться к 50-летней давности событиям и попытаться популярно представить вам некоторые факты и темы, обычно ускользающие ныне из внимания любителей истории.
Начнем с соотношения сил в вооруженном противостоянии 1962 года. Последний известный мне баланс в этой сфере подвела Рейчел Джобс, опубликовав в электронном журнале госдепартамента США «Внешняя политика» следующие данные:
В 1962 году ядерный арсенал Соединенных Штатов, состоявший более чем из 3 500 боеголовок, был в шесть раз больше, чем у Советского Союза. Радиус действия самых мощных систем вооружения — межконтинентальных баллистических ракет — составлял почти 14 000 км; выпущенные с территории США, они были способны поразить цели почти в любой точке Советского Союза. У Соединенных Штатов было 203 ракеты этого типа совокупной мощностью более 635 мегатонн, что является эквивалентом 635 млн. тонн тротила. Для сравнения, бомба «Малыш», сброшенная на Хиросиму во время Второй мировой войны (в результате бомбардировки погибло от 90 до 166 тысяч человек) имела мощность порядка 15 килотонн.
Владимир Тольц: И еще для сравнения: другой американский, а прежде и российский автор – профессор Брауновского университета Сергей Хрущев (сын Никиты Сергеевича Хрущева) приводит следующие данные:
В 1961 году американцы располагали двадцатью четырьмя тысячами сто семидесятью тремя ядерными боеприпасами всех видов против наших двух тысяч четырехсот семидесяти одного.
Владимир Тольц: Понятно, оценки соотношения ядерных запасов для возможностей военного противостояния недостаточно. Важно еще соотношение носителей, способных доставить ядерный заряд к цели. Бывший ракетчик из «фирмы» академика Челомея Сергей Хрущев сообщает:
Наши носители, способные доставить ядерные заряды на американский континент в то время (…) можно было пересчитать с помощью пальцев на одной руке.
Владимир Тольц: Рэйчел Джобс пишет в «Foreign Policy»:
У Советского Союза было всего 36 ракет, способных преодолеть аналогичное расстояние <около 14 000 км-В.Т.>, а их совокупная мощность составляла от 108 до 204 мегатонн. Она была гораздо меньше, чем у американских ракет дальнего радиуса действия, но все же во много раз — от 7 560 до 14 280 — превышала мощность бомбы, разрушившей Хиросиму.
Что же еще нужно сказать сегодня о тогдашнем соотношении сил? Снова процитируем Рейчел Джобс:
США обладали значительным преимуществом в стратегических бомбардировщиках. В октябре, под конец [Карибского] кризиса, США развернули 1 306 бомбардировщиков, способных доставить 2 962 ядерные боеголовки. К 4 ноября, когда Стратегическое воздушное командование довело свой боевой потенциал до максимума, эти боеголовки либо находились постоянно в воздухе, либо могли быть приведены в состояние боевой готовности в течение 15 минут. Соответствующая группировка у Советского Союза состояла всего из 138 самолетов.
Еще одним критически важным фактором равновесия сил в мире было размещение оружия за рубежом. К 1962 году Соединенные Штаты разместили 30 баллистических ракет средней дальности «Юпитер» в Италии и еще 15 — в Турции. И это не считая 60 ракет средней дальности «Тор» в Британии, каждая из которых по мощности и дальности действия была эквивалентна «Юпитеру». Совокупная мощность ядерного оружия, размещенного на этих европейских базах и способного обрушиться на Советский Союз, составляла еще 126 мегатонн.
Владимир Тольц: По сути дела, никакого «равновесия», о котором пишет Р.Джобс, не было. Было колоссальное преимущество американцев в ядерных зарядах и средствах их доставки. Были преувеличенные данные ЦРУ о советской ракетно-ядерной мощи. (В Штатах еще долго не знали, что на военных парадах в Москве им демонстрируют полноразмерный макет не существующих ракет ГР-1). Но были вполне обоснованные американские опасения, что имеющимися у СССР средствами он может в случае военного конфликта нанести миру ужасающий ущерб.
С другой стороны, был блеф Хрущева, основанный на неверных представлениях американцев о советской мощи, и его же надеждах, что вскоре разрыв в ракетно-ядерной сфере сократится. Поэтому весной 1961 на встрече в Вене он отверг предложения американского президента об отказе от войны как метода разрешения конфликтов в мире. В Алжире, Конго, Лаосе велась в ту пору поддерживаемая СССР вооруженная «национально-освободительная борьба». Куба готовилась к отражению интервенции. Отказаться от войны в этих условиях для коммуниста Хрущева было равносильно предательству. К тому же на Новой Земле уже вовсю готовили первый подводный ядерный взрыв, против которого протестовал академик Сахаров. А на август 1961-го было секретно запланировано еще два «триумфа»- полет космонавта Титова и сооружение Берлинской стены. Пойти на мирный «сговор» в этих условиях с Кеннеди, которого Хрущев оценил в Вене, как «еще зеленого», советскому лидеру было «западло». Ну, разве, если б Кеннеди согласился выпустить из-под контроля западных держав Берлин. Западный Берлин.
Сергей Хрущев написал позднее:
Этот вопрос оказался самым болезненным. Тут Кеннеди был менее всего готов идти на соглашения с отцом. Общественное мнение США требовало стойкости, вплоть до применения силы. В надежде на то, что оппонент дрогнет, отец решил довести нажим до предела. Правда, ни тогда, ни в последующие месяцы он не помышлял о возможности применить силу. По его словам, не требовалось ни особых усилий, ни большого ума для оккупации Западного Берлина. Силы союзников там были ограничены. Но потом последствия легко предсказывались – война. Она же ни при каких условиях не входила в планы отца.
Владимир Тольц: А вот как вспоминал финал венской встречи сам Хрущев:
Мы расстарались в состоянии нагнетания напряженности. Я предупредил президента, что если мы не встретим понимания со стороны правительства Соединенных Штатов в вопросе заключения мирного договора, то будем в одностороннем порядке решать этот вопрос: подпишем договор с Германской Демократической Республикой и тогда изменятся правовые нормы доступа западных держав в Западный Берлин. Я нагнетал обстановку с тем, чтобы поставить американцев в безвыходное положение и вынудить их признать разумность наших предложений, иначе произойдет конфликт. Но президент был не готов под нажимом пойти на соглашения. Мои призывы осознать реалистичность наших доводов повисли в воздухе, мы остались на старых позициях.
Владимир Тольц: Уже упоминавшийся мной Пьер Сэлинджер рассказывал, что последней фразой Кеннеди при прощании с Хрущевым было - «Эта зима будет холодной».
Холодная политическая зима 1961 началась уже в октябре танково-бульдозерным противостоянием американцев и советских на Фридрихштрассе, возле Чек-Пойнт-Чарли в Берлине. – О Берлинском кризисе мы не раз уже рассказывали в наших передачах. (Это отдельная большая тема.) Но сейчас я на минуту хочу вернуться к Венской встрече Хрущева и Кеннеди где все же было достигнуто одно секретное соглашение, сыгравшее существенную роль в разрешении Карибского кризиса, являющегося нашей центральной темой сегодня. Сергей Хрущев описал это так:
В Вене в беседе один на один оба посетовали, что официальная переписка через внешнеполитические ведомства, Министерство иностранных дел у нас и аппарат Государственного секретаря у них, очень медлительна и тяжеловесна. К тому же Кеннеди не очень полагался на Государственный департамент, тамошние чиновники нередко тормозили его внешнеполитические инициативы, навязывали собственную точку зрения. Президент предложил установить частный неофициальный канал связи в обход формальностей. Со своей стороны в качестве курьера он выбрал Пьера Сэлинджера, пресс-секретаря Белого дома. Отец выдвинул Михаила Харламова, заведующего отделом печати МИД СССР. Правда, один постоянно находился в Вашингтоне, а другой жил в Москве, поэтому в качестве посредника выбрали доверенное лицо – полковника Георгия Большакова. Он постоянно находился в Соединенных Штатах и совмещал три функции – журналиста, отличного переводчика и резидента советской военной разведки, ГРУ. Его кандидатура устраивала отца и Кеннеди, оба не сомневались, что при такой разносторонности Большаков сумеет справиться со своими непростыми и крайне ответственными новыми обязанностями.
Владимир Тольц: Этот новый канал связи стороны опробовали уже в сентябре 1961, когда Хрущев через Харламова и Большакова передал Сэлинджеру для Кеннеди, что, несмотря на всю свою жесткую риторику, он вовсе не намерен заключать сепаратного соглашения с ГДР по Берлину,- он многократно грозил сделать это до конца года,- и предлагает начать новые переговоры по этому поводу. Надо сказать, что это внесло некоторые коррективы в жесткую американскую позицию по статусу Берлина…
Но в остальном конфронтация продолжалась. Правда, после постройки Берлинской стены Хрущев центр своего внешнеполитического внимания перенес на Кубу.
В апреле 1962 министр обороны СССР маршал Малиновский мрачно доложил Президиуму ЦК, что, несмотря на гигантскую военную помощь Кубе, она не в состоянии одолеть вторжения извне и нанести серьезный урон США. А в мае Хрущев, как ему казалось, нашел способ удачного противостояния.
Я как председатель Совета министров СССР и секретарь ЦК должен был это решить так, чтобы не вползти в войну. Ума-то особенного не требуется, чтобы начать войну, дураки легко начинают войну, а потом и умные не знают, что делать. Существовала и другая трудность: просто поддаться запугиванию со стороны США и перейти на словесную дуэль. В условиях классовой борьбы она мало что стоит. Тогда США объявили политику скалывания, то есть отрыва страны за страной от социалистического лагеря. Они нацелились их отрывать и подчинять своему влиянию. А так как капиталистическая идеология сейчас не особо привлекательна для большинства народов, то здесь они больше всего рассчитывали на силу, на военную силу.
Америка окружила Советский Союз своими базами, она расположила вокруг нас ракеты. Мы знали, что ракетные войска США стоят в Турции и Италии, а про Западную Германию и говорить нечего. Мы допускали, что, возможно, они есть и в других странах.
Я подумал: а что если мы (конечно, договорившись с правительством Кубы) тоже поставим ракеты с атомными зарядами? Думалось, что это может удержать США от военных действий. Если бы так сложилось, то получилось бы неплохо, как формулировал Запад – равновесие страха. Если мы все сделаем тайно, то когда американцы узнают, ракеты уже будут стоять на месте, готовыми к бою. Перед тем, как принять решение ликвидировать их военными средствами, США должны будут призадуматься. Эти средства могут быть уничтожены Америкой, но не все. Достаточно четверти, одной десятой того, что будет поставлено. Я ходил, думал, и все это созревало во мне. Я никому своей мысли не высказал – это было мое личное мнение, мои душевные страдания.
Владимир Тольц: Много десятилетий спустя сын Никиты Сергеевича Сергей, ставший американским гражданином исследователем политического наследства своего отца , писал:
Сергей Хрущев
Отец отдавал себе отчет в том, что США сделают все возможное, чтобы не допустить открытой, заранее объявленной и закрепленной договором постановки ракет на Кубе. Выигрывает тот, кто лучше спрячет, обманет. Угрызений совести после происшествия с У-2 и лжи президента США у отца не возникало. Президент Эйзенхауэр преподал ему в этом деле наглядный урок. Долг платежом красен. К тому же обман совершенно во благо – с целью защиты слабого от сильного, жертвы от агрессора.Отец просчитался в другом. Он не раз повторял, что американцы окружили нас своими военными базами, угрожают из-за всех границ, и мы имеем право на ответные действия. Но мы-то привыкли к этому окружению, как итальянцы привыкли жить на склонах Везувия и Этны, а жители островов Атлантического и Тихого океана к регулярным набегам ураганов и тайфунов. У американцев же ракеты под боком не могли не вызвать шока, крушения иллюзий абсолютной безопасности. Замешенное на имперских традициях право вершит свой суд в прилегающих регионах. Последнее, правда, в те годы относилось к обеим сверхдержавам.
К этому необходимо добавить положение доктрины Монро, не допускавшей чьего бы то ни было вооруженного присутствия в Западном полушарии. Если все это суммировать, то нетрудно вычислить реакцию на появление наших ракет. Дело было не только и не столько в правительстве и президенте, главным действующим лицом становилась разъяренная толпа. Тут и аргументы, и разум оказываются бессильны.
Владимир Тольц: Мы знакомим вас с документами и малоизвестными фактами, о которых за 50 лет, отделяющих нас от Карибского кризиса, нам говорить еще не доводилось.
Один из таких документов был впервые опубликован в 2003 году в мало кем до сих пор прочтенном от корки до корки издании «Архивы Кремля. Президиум ЦК КПСС. 1954-1964. Черновые протокольные записи заседаний. Стенограммы». Это – протокол заседания Президиума ЦК, на которое приглашены глава МИД Громыко, министр обороны Малиновский и главнокомандующий ракетными войсками маршал Бирюзов. 21 мая 1962 года. Вот отрывок:
О помощи Кубе. Как помочь Кубе.
(Хрущев)
Договориться с Ф.Кастро, заключить военный договор о совместной обороне. Расположить ракетно-ядерное оружие.
Закрыто провести. Потом объявить.
Ракеты под нашим командованием.
Это будет наступательная политика.
Товарищам Малиновскому и Бирюзову подсчитать, во времени посмотреть.
Письмо Кастро составить.
Владимир Тольц: Через 2 дня, 24-го еще одно заседание Президиума, на сей раз совместно с Советом обороны. Запись предельно кратка.
Согласиться с предложение тов.Хрущева Н.С. по вопросам Кубы. Принять план.
Владимир Тольц: И помета: «Не записывать в протокол». Это нзаписал зав Общим отделом ЦК Владимир Малин. Похоже, потом это стало традицией. Решение об афганской войне – тоже непротокольная запись!...
Интересно, что в архиве Министерства обороны сохранилась запись, сделанная генералом С.П.Ивановым, из которой явствует, что Микоян пытался противиться этому «единогласному решению». И воспроизводимый Сергеем Хрущевым рассказ его отца подтверждает это глухое известие.
Товарищ Микоян выступил с оговорками. В таких вопросах без оговорок нельзя. Его мнение сводилось к тому, что мы решаемся на опасный шаг. Это я и сам сказал, я даже сформулировал грубее – этот шаг на грани авантюры. Авантюризм заключался в том, что мы, желая спасти Кубу, сами могли ввязаться в тяжелейшую, невиданнейшую ракетно-ядерную войну. Этого надо всеми силами избегать, а сознательно вызывать такую войну действительно авантюризм. Я против войны. Но если жить только под давлением, что всякая наша акция в защиту себя или иных друзей может вызвать ракетно-ядерную войну, это парализовать себя страхом, в таком случае война будет наверняка. Сразу враг почувствует, что ты боишься. Или же ты без войны будешь уступать свои позиции и дашь врагу возможность реализовать свои цели. И ты своей боязнью и уступчивостью так разохотишь врага, что он потеряет всякую осторожность и не будет чувствовать той грани, за которой война неизбежна. Такая проблема стояла и сейчас стоит. Мы приняли решение, что целесообразно поставить ракеты с атомными зарядами на территорию Кубы и тем самым поставить США перед фактом: если они решатся вторгнуться на территорию Кубы, то Куба будет иметь возможность нанести сокрушительный ответный удар. Это будет удерживать власть имущих от вторжения на Кубу. К такому выводу все мы пришли после двукратного обсуждения моего предложения. Я сам предлагал не форсировать решение, дать ему выкристаллизоваться в сознании каждого, чтобы каждый принимал его сознательно, понимая его последствия, понимая, что оно может привести нас к войне с США. Решение было принято единодушно.
Владимир Тольц: Пикантная деталь: Кастро, которого многие года западные комментаторы подозревали в качестве инициатора привоза на Кубу советских ракет, как явствует из приведенных документов, к моменту принятия решения ничего о нем не знал. Зафиксированное в протоколе – «Письмо Кастро составить» немедля похерили, решили, что нужно уважительнее - сообщить лично. Кандидатура советского посла на Кубе Сергея Кудрявцева (он очень не нравился Хрущеву) [для этого] не подходит. Решили послать первого секретаря компартии Узбекистана Шарафа Рашидова. К нему прикрепили маршала Бирюзова и двух генералов – Ушакова и Агеева. (Военные должны были провести рекогносцировку и разработать план маскировки доставленных ракет). На всякий случай им дали псевдонимы и фальшивые удостоверяющие личность документы, а также запретили связываться с Москвой по радио (даже шифром!).
Но главным «мотором» делегации был полюбившийся Хрущеву офицер КГБ Александр Алексеев, первым из советских после революции 1959 побывавший на Кубе под журналистским прикрытием. Уже тогда он успел накоротке сойтись с Фиделем и Раулем и подружиться с ними в процессе «неформального общения», сдабриваемого поглощением национального кубинского напитка – рома. Алексеев опасался, и заранее высказал свои опасения Хрущеву, что Кастро, услышав рискованные советские предложения, может «взбрыкнуть». Но этого не произошло. – Братья Кастро, Эрнесто Че Гевара, президент Освальдо Дортикос приняли советские предложения без оговорок. Оставалось обсудить детали. Для этого Фидель решил отправить в Москву своего брата Рауля. А Алексеев в благодарность за достигнутое вскоре был назначен советским послом на Кубе…
В Москве же тем временем, не дожидаясь известий о результатах переговоров в Гаване, утвердили план операции под кодовым названием «Анадырь» о которой я уже говорил в первой передаче, посвященной полувековому юбилею Кубинского кризиса.
Обратимся напоследок к сочинению очевидца, позднее и историка этих событий профессора Сергея Хрущева. В своей книге «Никита Хрущев. Рождение державы» он пишет:
Отец предполагал, что сначала надо ограничиться небольшим контингентом пехоты, но оказалось, что это не решение вопроса. Если случится нападение, то придется столкнуться с хорошо вооруженными американскими регулярными воинскими частями. Противостоять им сможет сила не меньшая и не хуже вооруженная. Тут охранным батальоном не обойдешься, нужна артиллерия, нужны танки. Шаг за шагом на 50 ракет наросло более 50 тысяч войск, около четырех дивизий полного состава...
Владимир Тольц: Наш рассказ о малоизвестных и никогда не обсуждавшихся в радиопрограммах Свободы страницах истории Карибского кризиса мы продолжим в следующих выпусках программы «Разница во времени».
***
107-я годовщина Октябрьского манифеста 1905 г.
(Взгляд из XXI в.)
Владимир Тольц: 107 лет назад, 17 октября 1905 г (по старому стилю) в России был обнародован Высочайший манифест об усовершенствовани государственного порядка – разработанный Сергеем Юльевичем Витте законодательный акт, перераспределивший единоличное доселе право Российского Императора законодательствовать между собственно монархом и учрежденной ранее Государственной Думой, без одобрения которой отныне не мог вступать в силу ни один закон. Помимо этого Манифест провозглашал и предоставлял подданным Российской империи гражданские права и свободы, - свободу совести, слова, собраний и свободу союзов.
Отмечая эту важную дату в истории России, я решил в рамках серии «Как у Дюма...» повторить сегодня фрагменты своей давней передачи «Документы прошлого». Включаю фонограмму 2005 года.
Елена Зубкова: 17 октября 1905 года случилось событие, в истории самодержавной России в общем неслыханное и даже парадоксальное. Царь даровал своим подданным демократические свободы: свободу совести, слова, собраний и союзов.
Владимир Тольц: Надо сразу сказать, что этот "подарок" стоил государю-императору немало душевных мук. Поговаривали, что дядя царя великий князь Николай Николаевич заставил его подписать манифест буквально "под пистолетом", угрожая в противном случае самоубийством. Да и сам текст этого главного документа революции весьма далек от торжественных заявлений. Давайте вспомним, как начинался манифест 17 октября:
"Смуты и волнения в столицах и во многих местностях империи нашей великой тяжкой скорбью преисполняют сердце наше. Благо российского государя неразрывно с благом народным и печаль народная - его печаль. От волнений, ныне возникших, может явиться глубокое нестроение народное и угроза целости и единству державы нашей".
Елена Зубкова: Так объяснял свой неординарный шаг Николай Второй. Но, может быть, и он, и его окружение "сгущали краски", пугая себя и других развалом империи? И вообще, каков взгляд сегодняшних историков на обстоятельства появления манифеста 17 октября?
В нашей передаче принимает участие доктор исторических наук, ведущий научный сотрудник Института российской истории Академии наук Олег Будницкий.
- Скажите, Олег Витальевич, каковы же, на Ваш взгляд, действительные причины рождения манифеста?
Олег Будницкий: Собственно говоря, это не является новостью. Я бы сказал, что взгляд современных историков мало чем отличается от взглядов историков прошлого, ибо это как раз тот редкий случай или, скажем так, нечастый, когда дискутировать особенно не о чем. В стране происходила революция, происходила октябрьская политическая стачка, около двух миллионов человек бастовало, железные дороги остановились. Вообще страна находилась в очень серьезном положении. А если учитывать еще и неудачную Японскую войну, то дело было очень серьезным.
И в верхах на самом деле происходила борьба потом, как найти выход из кризиса: или установить по существу военную диктатуру и подавить волнения силой, или пойти на либерализацию режима, по существу на ликвидацию самодержавия. Ибо до 17 октября и после страна была уже совершенно другой, самодержавие в России кончилось. И в этой ситуации победили сторонники либерализации.
Во главе их был Сергей Юльевич Витте, виднейший сановник и реформатор России конца 19 начала 20 века, который вовсе не был либералом и предпочитал управлять при помощи царя. В этой ситуации представил доклад императору, в котором писал, что необходимо преобразование, тогда наступит успокоение. Этот доклад был представлен, было поручено составить некий документ. И император (это была его идея, кстати говоря, или кого-то из его ближайшего окружения) решил издать не в нормальном порядке некий законодательный акт, а выпустить манифест, высочайший манифест, дарующий свободы сверху.
Елена Зубкова: О событиях, связанных с манифестом 17 октября, вспоминали многие современники - люди известные, как Витте или Милюков, и совсем неприметные - из тех, которых обычно называют "рядовыми участниками". Конечно, у каждого из них свой взгляд на прошлое. И здесь все имеет значение - и общественный статус, и собственные убеждения (равно как и заблуждения), и пресловутая "сторона баррикад".
Сегодня мы предлагаем Вам посмотреть на события октября 1905 года глазами человека, втянутого в революцию не по убеждению, и не по воле случая, а по долгу службы. Речь идет о воспоминаниях Михаила Михайловича Осоргина. В 1905 году он служил губернатором в Туле.
"18-го октября утром перед завтраком, у меня собрались по какому-то делу Хвостов, прокурор, городской голова и кн. Львов; мы с ними беседовали в столовой у закусочного стола для завтрака, как вдруг швейцар мне доложил, что начальник почтово-телеграфной конторы вызывает меня к телефону по важному делу. Поспешил я к телефону и вдруг услыхал взволнованный голос начальника конторы:
"Сейчас принята по аппарату агентская телеграмма. Я велел ее проверить и тотчас ее Вам пришлю. В ней высочайший манифест, изданный вчера". На мой вопрос, - какой манифест, он сконфуженно и как-то робко объяснил: "Да как Вам сказать! Похоже на конституцию".
Я поспешил к своим гостям сообщить им эту новость. Через полчаса принесли телеграмму с манифестом 17-го октября. Произвел он на всех впечатление ошеломляющее. Один Волков, городской голова, человек не особенно далекий, ликовал, говоря, что отныне будет полное успокоение. Кн. Львов загадочно молчал, хотя как будто торжествовал. Хвостов острил, изображая, какой выйдет сумбур "от всех свобод"", а Киселев, прокурор, совершенно не высказывался, хотя и прослезился. Я тут же распорядился через вице-губернатора отпечатать в губернской типографии эту агентскую телеграмму в возможно большем количестве экземпляров и распродавать на улицах. Хвостов энергично принялся за это дело, и, я думаю, часа через два население города было уже оповещено. Днем полицмейстер спрашивал меня по телефону, можно ли разрешать украшать дома флагами, т.к. некоторые обыватели высказали это пожелание. Я приказал полицмейстеру отнюдь не препятствовать такому способу выражения радости...
Вечером этого дня у меня как всегда собрались на вечернее совещание и на этот раз с особою осмотрительностью обсуждалось положение. Всем ясно было, что создавшаяся атмосфера неспокойна: левые торжествовали от того, что правительство пошло на уступки, а правые были как-то опечалены и сконфужены. Надо принять во внимание, что большая часть тульских обывателей - домовладельцы, мещане, или мелкие купцы принадлежали к самым правым элементам, ни о каких вольностях не помышляли, все действия революционеров в виде забастовок, манифестаций, прокламаций - ярко осуждали, как нарушающие их личную, спокойную, уравновешенную жизнь".
Елена Зубкова: Странная получается ситуация: манифест, этот документ, который не мог остаться без последствий, в том числе и совершенно непредсказуемых, явился для подданных империи полной сенсацией, сюрпризом, так сказать. И ладно бы в неведение оказались простые граждане. Но, по крайней мере, чиновников такого ранга, как губернатор, казалось бы, можно было предупредить заранее. Однако этого сделано не было. И у меня возникает вопрос: почему? Что это простая оплошность, или все-таки умысел? Об этом я и хочу спросить нашего сегодняшнего гостя Олега Будницкого.
Олег Будницкий: Безусловно, это не было умысел, ибо кто же наверху мог желать сам устроить беспорядки в стране. Просто реформы были даны и, по выражению известного американского историка, которого у нас очень часто ругают, Ричарда Пайпса - "под дулом пистолета". Это очень точное выражение. Манифест был дан вынужденно. Давать его не хотели, готовился он в спешке.
Напомню, что первый проект такого рода изменения государственного строя был представлен Витте 9 октября, а 17 октября манифест был подписан. Это потрясающие, это спринтерские темпы для подготовки документов такого рода. И подписан был буквально в последний момент. Власти надеялись, что само по себе издание этого манифеста, дарование свобод сверху приведет к немедленному успокоению страны. Именно эта спешка и неподготовленность привела к тому, что объявление свобод стало неожиданностью не только для народа, но и для власти на местах.
Елена Зубкова: Но вернемся к событиям в Туле. Вечером 18 октября, т.е. спустя несколько часто после обнародования царского манифеста в Туле начались волнения.
"....У меня в кабинете затрещал телефон...; говорил один из крупных тульских купцов Ермолаев-Зверев, считавшийся либералом, но вполне благонадежным. Он с возмущением сообщил мне, что сейчас на Киевской улице, против окон его квартиры, манифестировала толпа рабочих с национальным флагом и будто бы пела национальный гимн. Проезжавший казачий разъезд велел им разойтись, угрожая нагайками, что вызвало негодование всех присутствовавших и теперь собирается толпа рабочих, возмущенная и шумливая. Я тут только понял, какую ошибку я совершил, не отменив в этот день казачьи разъезды... Я просил вице-губернатора поехать немедленно разобраться в чем дело и дать инструкцию казачьим разъездам отнюдь не разгонять тех, которые манифестируют с выражением верноподданнических чувств. (...) Уже поздно ночью, около часа, вернулся Хвостов с полицмейстером и огорошил меня своим докладом. ...
Его доклад сводился к следующему: застал он на улице негодующую толпу рабочих, возмущенных действиями казаков и явно высказывающим мысль, что жалует царь, да не милует псарь, что государь объявил свободу, а губернатор хочет ее отнять. Хвостов описывал возбужденное состояние столь красочно и характеризовал его настолько угрожающе, что, по его словам, он счел необходимым тут же сказать рабочим будто бы от моего имени, что я сам в восторге от этого манифеста и вполне сочувствую всякому проявлению радости по этому поводу; инцидент с казаками есть простое недоразумение, и что во избежание таких повторений, эти разъезды будут совсем отменены. Рабочие ему на это ответили, что если это правда, то пусть это докажут на деле; завтра они объявят по всем заводам день отдыха и соберутся здесь на Киевской улице, на митинг для разъяснения всем значения манифеста. Если губернатор сочувствует манифесту, то он должен сочувствовать и этому митингу, который будет одним из первых осуществлений свободы собраний. Хвостов доложил, что он им это разрешение дал и от моего имени обещал, что никакого противодействия с моей стороны не будет оказано, если только будет соблюден порядок. На мой возглас: Что Вы сделали!? Как Вы могли от моего имени дать такое разрешение, не спросившись меня!? Ведь Вы только разжигаете пожар и способствуете к разжиганию страстей!"
"Спросить Вас я не успел и уверяю Вас, что это был единственный способ успокоить толпу".
Вновь пришлось будить прокурора, начальника гарнизона, начальствующих над заводами и жандармов - и совещаться с ними. Все были поражены действиями Хвостова, обвиняли его, а под шумок осуждали и меня за то, что я не сам вел переговоры с толпою".
Владимир Тольц: Отношения между губернатором Осоргиным и его, так сказать, "правой рукой" вице-губернатором Хвостовым и до этого случая были довольно непростыми. Алексей Хвостов, человек с амбициями, явно тяготился своим подчиненным положением, и неразбериху 1905 года не преминул использовать для укрепления собственных позиций. Надо признать, что в этом деле он преуспел и весьма. Он успел побывать в губернаторах, стал статским, а потом и действительным статским советником. Возглавил фракцию правых в 4-ой Государственной Думе, а закончил карьеру в ранге министра внутренних дел. Его расстреляли большевики в 1918 году…
А пока на дворе был только октябрь 1905-го. Губернатор Михаил Осоргин вспоминал:
"Я был поставлен в очень тяжелое положение. ..... Для действия открытой силой я далеко не был уверен в войсках гарнизона и, кроме того, меня ужасала мысль, что манифест, стремящийся успокоить население, будет поводом, быть может, кровавых столкновений; власть и так уже непопулярная, станет ненавистной, даже в умеренных кругах. Вместе с тем, допущение такого митинга на улицы было чревато последствиями... Прокурор Киселев настойчиво доказывал, что разрешение такого митинга не предусмотрено законом, а высочайший манифест только предначертание государем духа будущих законов. Он, может быть, был прав, но первые мои соображения взяли во мне верх, и я, пародируя Кутузова перед сдачей Москвы, заявил, что вся ответственность на мне, как на губернаторе, что я не решаюсь первые дни издания манифеста ознаменовать стрельбой в толпу.
....На утреннем докладе полицмейстер доложил, что большинство заводов не работает и по районам собираются для шествования на Киевскую улицу. Я ему дал точные директивы полного невмешательства полиции, пока нет явного нарушения порядка или насилия с какой-нибудь стороны".
Елена Зубкова: Манифест 17 октября, конечно, не был законом. Его уместнее было бы назвать декларацией о намерениях. Но не искушенные в правовых тонкостях российские граждане восприняли букву манифеста буквально. И приступили к ее реализации немедленно - здесь и сейчас. События в Туле не стали исключением.
"Около 12-ти пришел ко мне Хвостов, и мы с ним вдвоем, пешком, пошли на Киевскую улицу. Никогда не забуду отвращения своего при виде того, что на ней творилось. Вся она была запружена несметной толпой, так что всякое экипажное и трамвайное движение силою вещей остановилось. Везде пестрели красные и национальные флаги вперемешку, кое-где были выставлены царские портреты, устроены были посреди улицы из бочек временные трибуны, на которых разные ораторы разглагольствовали; в лице первого оратора, мимо которого я проходил, я узнал только что сегодня выпущенного политического арестанта. Я был в форменном пальто и, как только я появился среди толпы, немедленно я был окружен какой-то добровольной охраной, расчищающей мне дорогу. Обращение моих добровольных охранников ко мне было необыкновенно почтительное. Тут же на тротуаре я слышал негодующие возгласы простых женщин и простонародья, возмущенных, что этот митинг я разрешаю, а эту шваль не разгоняю. Я переглянулся с Хвостовым и по-французски ему заметил: "Видите последствия Вашего необдуманного обещания, страсти разгораются, а как мы с ними справимся!?"
Одному из сопровождавших меня революционеров, который по тому, как с ним обращались, казался распорядителем, я категорично заявил, что к 3-м часам я прошу все это прекратить и совершенно очистить улицу. Он ответил, что это будет исполнено, но, может быть, с опозданием на полчаса...
Вернулся я домой в совершенном чаду; я абсолютно не мог разобраться в совершающемся. Мне претило всякое общение с теми личностями, которых власть до сих пор считала преступниками; меня преследовала мысль, каково моим подчиненным, в особенности полиции, если я, их начальник, не нахожу в самом себе твердых нужных директив. Тут же, сгоряча, я написал письмо графу Витте, назначенного поиздании манифеста премьер-министром, горячее письмо, в котором излагал трудность положения старого губернатора при создавшемся новом порядке вещей.
Только что окончил я письмо, как приехал полицмейстер доложить, что по Киевской улице все разошлись и движение восстановлено нормальное. На мой вопрос, как это произошло, он объяснил, что со всех трибун одновременно было сообщено о закрытии митинга и о том, чтобы завтра собирались сюда же в 3 часа. Я так и вскрикнул: "Как, опять завтра?! Кто позволил!?"
Полицмейстер объяснил, что в толпе говорили, что праздненство продолжится 3 дня.
"Ни под каким видом, - ответил я, - завтра никакого сборища не допускать".
Елена Зубкова: Однако, немного поостыв, губернатор понял, что окриком и директивами положение уже не поправить и "празднества", как того желал народ, не отменить. Значит, надо было идти и договариваться...
"Положение было совершенно новое: я, представитель власти, губернатор, сносился с какими-то вожаками революционных партий, признавая этим самым организацию и силу власти этих вожаков. Все то, против чего десятилетиями, если не более боролись, признавалось отныне закономерным. ...
За этот день одно выяснилось - выяснились общественные деятели, которые стояли во главе противуправительственных партий; более всех меня поразил присяжный поверенный Рязанцов, руководитель партии социал-демократов, а до того считавшийся вполне благонамеренным; многие же, за которыми жандармская полиция усиленно следила, оказались совершенно не причастными к этому движению. Вызвал я к себе вечером жандармского полковника и с негодованием обратил его внимание на этот факт, а он, сконфуженно разводя руками, оправдывался: "Да, Ваше превосходительство, мы, действительно, ничего не знали".
Елена Зубкова: Вот как получается: и следили, оказывается, не за теми, и ловили, надо думать, снова не "тех". Что ж, надо отдать должное откровенности Осоргина. Однако в тот момент тульскому губернатору было не до "разбора полетов". Управиться бы с тем, что творилось на улице. А город между тем уже раскололся на две враждебные части - верноподданных черносотенцев и "левых" всех мастей, так что митинги грозили превратиться в настоящее побоище. Именно такой сценарий развития событий больше всего пугал Осоргина.
"...Я пошел в общественный сад, который кишмя кишел народом, и опять были временные трибуны и речи. Тут-то мне подвернулся тот тип, который беседовал со мной в губернском правлении, и я на него просто-напросто накричал за неисполнение моего распоряжения, после чего потребовал, чтобы теперь все немедленно разошлись бы. Он мне на это возразил, что по его сведениям на Киевской собирается толпа их бить, почему теперь им разойтись не безопасно. Я ему ответил, что я только что с Киевской, что никакой толпы нет, что я ручаюсь своим словом, что не допущу никакого насилия над ними. Он мне обещал принять все меры к немедленному расхождению толпы. Я же, для вящего успокоения, сам поехал на Киевскую улицу и - о ужас! - увидал манифестацию с портретом государя, национальными флагами. Шли они с пением гимна, с криками "ура" по направлению к Кремлю. Я, встретив их, разными уговорами направил их обратно из боязни, что они встретятся с расходящимся митингом. Сам же я поспешил обратно в общественный сад... Участники митинга оказались нехраброго десятка: услыхав дальние крики "ура", толпа быстро покидала сад. Организаторам, которые терлись тут же около меня, я строжайше запретил показываться на Киевской и велел расходиться маленькими группами в разные стороны. За всеми этими перипетиями стало уже темнеть и, вернувшись на Киевскую улицу, вновь столкнувшись с манифестацией, я вышел из экипажа и стал их уговаривать разойтись по домам. Трудно было убеждать эту полупьяную толпу, разгонять же ее силою было бы только глупою бестактностью после допущенного мною вчерашнего противуправительственного митинга. Тщетно стараясь убедить манифестантов разойтись, я шел посреди улицы рядом с ними, имея их по свою правую руку и слушая их полупьяное орание, как вдруг, с левой стороны от меня появилось человек 20 - 25 молодежи, шедшие рядами, с поднятыми револьверами, и распевая в такт "Вставай, поднимайся рабочий народ".
Столкновение казалось неизбежным. Сознаюсь, что у меня сердце упало. Правой рукой я отмахивал манифестантов, левой схватил революционного руководителя и не своим голосом закричал на него: "Как Вы смели сюда явиться!" Он стал оправдываться, что он слышал, "что наших бьют". Я еще пуще стал кричать: "При мне, губернаторе, не смеют ни "наших", ни "ваших", ни своих, ни чужих, - ни кого бы то ни было бить. Извольте немедленно попрятать свои револьверы и убираться вон".
Елена Зубкова: В тот день обошлось без потасовок. Но на следующий все повторилось снова.
"Вернулся я домой и едва успел снять мундир, как по телефону мне сообщили, что какая-то толпа с царским портретом направляется к губернаторскому дому.
... Я вышел на улицу. Один из толпы бросился ко мне, и стараясь поцеловать края моей одежды, истерически кричал: "Ваше превосходительство, мы разойдемся только когда Вы поклянетесь, что ни одного жида не останется в городе".
Видя такое настроение, я решил во что бы то ни стало удалить толпу, и сам во главе ее пошел вниз по Николаевской улице; затем, сказав, что я вернусь писать телеграмму государю, вернулся домой, а Хвостову шепнул по-французски: "Добейтесь, чтобы они разошлись по участкам города, будто бы для выбора делегатов".
Елена Зубкова: Однако, едва оказавшись дома, губернатор был вынужден принимать "гостей". Само собой, непрошеных.
"...Навстречу мне из парадной двери вошли четверо в кожаных куртках, с браунингами в руках. И швейцар, и вестовой, и постовой городовой совершенно растерялись. Не поднимая голоса, я спросил их, что им нужно. .... Если вы не поймете, что, получив по монаршей воле, целый ряд облегчений гражданской жизни, вам, ныне признанным легальными, надо мирно и спокойно использовать эти права, не оскорблять поминутно лиц других верований, то может произойти столкновение для вас пагубное. (...) Ведь встреть вас толпа, она сотрет вас в порошок!
Говорил я так горячо, что они, по-видимому, опешили и спросили: Что же нам делать? - Что? - ответил я. - Разойтись немедленно, и чтобы ваши товарищи по одиночке разбрелись бы и вернулись бы домой".
Елена Зубкова: И все-таки, несмотря на все усилия губернатора, избежать столкновения не удалось.
"Вернулся я в кабинет и отпустил командира полка. Не прошло пяти минут, как он отъехал, как мне по телефону сообщил кто-то на Киевской улице, что сейчас появилась какая-то толпа, вооруженная, с красным флагом, а навстречу другая с царским портретом - и столкновение неизбежно. Велел я подать экипаж, оказалось, что он не запряжен. Новый телефон: "На Киевской стреляют". ...Я думаю, что не прошло более десяти минут после второго телефона, как я был уже на месте - на Киевской: улица была пуста, кой-где валялись трупы убитых ... Не помню теперь точно число..., но кажется убитых, подобранных на улице, оказалось 23 человека, раненых значительно больше. Состав пострадавших доказывает, что это было случайное, неожиданное столкновение. Ожидалось и подготавливалось что-то другое, неудавшееся, потому что встретились силы более или менее равные, парализовавшие друг друга и разбежавшиеся, как только увидали что натворили. Были убитые и черносотенцы (как их тогда стали называть), и революционеры, но еще более случайные прохожие. Версии были самые разнообразные. История, если бы только занялась этим событием, потонувшим среди всего того, что совершилось в эти дни по лицу всей России, одна могла бы беспристрастно и правдиво не только осветить, но и описать весь сумбур этого дня".
Владимир Тольц: Что ж, самое время спросить нашего гостя, Олега Будницкого.
- Готовы ли Вы, Олег Витальевич, как того хотел Михаил Осоргин, оценить события, связанные с манифестом 17 октября?
Олег Будницкий: Во-первых, безусловно, манифест 17 октября дал возможность России вступить на нормальный путь развития, нормальный европейский путь. Манифест 17 октября заложил основы конституционного строя России, как бы ни боялись, как бы ни избегали этого слова российские бюрократы и лично император Николай Второй. В стране появилась действительно независимая пресса, была ликвидирована предварительная цензура.
Действительно стала возможна организация политических партий, причем не сверху, как это происходит сейчас в нашей стране, а снизу. В стране появились профсоюзы, различные общественные организации стали расти как грибы после дождя. Прошли выборы первые в истории России в Первую Государственную думу. В России появился парламент, который, кстати говоря, стал отдушиной, куда канализировалось народное недовольство или народные чаяния. Можно было теперь голосовать, а не браться за револьвер или идти на баррикады. И в этом смысле манифест 17 октября - это выдающийся документ, один из самых выдающихся документов в русской истории, который заслуживает всяческого почтения по своему тексту и по своим последствиям.
Если сравнивать Россию 1903 и 1913 года - это два разных государства. В 13 году в думе заседала социал-демократическая фракция. Представить себе было нельзя. Велись дебаты по различным, не только политическим, но и по хозяйственным вопросам. И дума планировала, к примеру, то, что впоследствии сделали большевики - Днепрогэс, Волховстрой, орошение голодной степи. По заказу Третьей Думы (я уже немножко забегаю вперед) были подготовлены проекты, впоследствии реализованные советской властью, приписавшей заслуги себе. Это одна сторона медали.
Другая сторона то, что реформы должны происходить своевременно. Вот с этим Россия запоздала и запоздала надолго. Безусловно, Россия давно уже пережила и изжила самодержавие - это был анахронизм, и это понимали сами властвующие. Ведь царским детям преподавали, в том числе и императору Николаю Второму в свое время, что конституционный строй - это неизбежность для России, что это наступит, но наступит когда-нибудь в будущем. И очень важно, чтобы реформы давались не тогда, когда они вынуждены, когда они действительно проводятся под дулом револьвера или пистолета, а тогда, когда власть медленно, постепенно, шаг за шагом это осуществляет. Ибо в конечном счете революция происходит потому, что власть не умеет делать вовремя такие шаги, чтобы никаких революционеров не появлялось.