Иван Толстой: Уникальные записи, никогда не звучавшие в эфире или передававшиеся небольшими фрагментами. Предлагаемые беседы с участниками и свидетелями трагических событий 1914-1917 годов записывались на пленку корреспондентами Радио Свобода в середине 60-х. Сегодня – Михаил Германович Корнфельд, издатель знаменитого журнала «Сатирикон». Корнфельд учился на историко-филологическом факультете Санкт-Петербургского университета и в Институте гражданских инженеров. Помимо «Сатирикона», издавал журналы «Спрут», «Синий журнал», периодику для детей. О годах смуты он расскажет сам, а я только упомяну, что с 1920 года Корнфельд жил в Париже. В 1931-м вместе с Лоло (Л.Г. Мунштейном) он на несколько месяцев возродил в Париже издание «Сатирикона». Михаил Корнфельд был Членом Центрального Пушкинского юбилейного комитета в Париже, написал по-французски воспоминания. После войны сотрудничал в газете «Русская мысль». Масон, член-основатель ложи Астрея, ее архивариус. Редактор «Вестника Объединения русских лож древнего и принятого шотландского устава». Скончался в Париже в 1973 году.
Кто из нас, людей нового поколения, мог когда-нибудь помыслить, что мы услышим голос того самого издателя знаменитого «Сатирикона»! Никакая бумага не передаст. Нужно чудо радио. Вопросы задает журналист Владимир Рудин.
Вопрос: Михаил Германович, вы были все время в Петрограде, до и во время революции. Могли бы вы сказать несколько слов о тех причинах, о тех непосредственных причинах, которые вызвали революцию?
Михаил Корнфельд: Если задаться целью создать наиболее благоприятные условия для революционного переворота в земледельческой стране во время войны, нельзя придумать другие меры, нежели те, которые были приняты российским правительством и верховным командованием в 1915-16 годах. А именно, не считаясь с недостаточностью вооружения, набить до отказа столичные казармы оторванными от земли, вновь призванными молодыми солдатами, стихийно стремящимися обратно в родную деревню. Не мудрено, что при этих условиях лозунги, хорошо налаженные коммунистической пропагандой под камуфляжем солдатской шинели, находили чрезвычайно благодарную почву. Лозунги «Долой войну!», «Мир без аннексий и контрибуций!» пользовались неизменным успехом на импровизированных митингах в казармах. Я сам хорошо помню выступление Троцкого на многотысячном митинге на Семеновском плацу. Наскоро сколоченная ораторская трибуна тонула среди огромной толпы, с затаенным дыханием слушавшей, с каким воодушевлением Троцкий описывал, как революционные солдаты понесут в деревню благую весть об экспроприации помещичьих земель и их немедленном распределении между обездоленными хлебопашцами. Революция вспыхнула, как и следовало ожидать, в Петербурге, в казармах Волынского полка и сразу же захватила большинство войсковых частей Петроградского гарнизона, не встретив фактически никакого сопротивления. Я был призван в 1917 году, недели через три после Февральского переворота. Имея право выбора, я отправился в казармы Семеновского полка, по совету моего соседа семеновца, а также и потому, что моя квартира находилась в двух шагах от полка. Меня встретил дежурный писарь и направил в только что образованный, путем выборов, полковой комитет. Формальности были сведены, строго говоря, к нулю. Я был зачислен ратником о получении второго разряда на положении вольноопределяющегося в 7-ю роту гвардии Семеновского полка. Мое пребывание в роте было весьма кратковременным, оно продолжалось всего около двух недель, и было посвящено обучению сборки и разборки винтовки, азбуке строевой службы и так далее. Когда мое начальство ознакомилось с моим curriculum vitae, меня назначили секретарем культурно-просветительной комиссии полка. А две или три недели спустя, по предложению председателя полкового комитета, я был избран единогласно его секретарем. Но этим не ограничились мои новые функции. Еще через две или три недели полковой комитет назначил меня председателем полкового суда. Я был очень смущен этим назначением, но протестовать не приходилось. Это назначение свелось, впрочем, из-за отсутствия формального регламента, к чисто номинальному и довольно звонкому титулу. Мне очень повезло поступить именно в Семеновский полк. Следует заметить, что вся революция протекала в казармах петербургского гарнизона и гвардейские полки, естественно, явились невралгическим центром революционного движения, которое вылилось сначала в июльское восстание 3-5 июля 1917 года, которое было подавлено благодаря совместным усилиям Преображенского и, главным образом, Семеновского полков. Я никогда не забуду ночь на 5 июля и того настроения, которое царило в Преображенском полку, где собрались в страшной тесноте победители. В ту ночь все казалось возможным, мы уже радовались концу невыносимого кошмара. Этот успех оказался, увы, эфемерным - правительство не сумело использовать нашу победу. После ареста главарей, выпущенных за недостаточностью улик на свободу, были созданы многочисленные комиссии из солдат, которые не имели не малейшего понятия о производстве судебного расследования, и сами себя распустили в спешном порядке. Коммунистическая пропаганда продолжалась с возросшим остервенением и захлестывала все попытки сопротивления. Психологический момент был упущен. Последовал октябрьский переворот, когда власть оказалась в руках Советов.
Когда я впервые оказался в казармах Семновского полка, я не переставал удивляться до такой степени воздух, которым я дышал, все то, что мне приходилось видеть и слышать не вязалось с тем, как я себе представлял казарменный уклад. Ни одного грубого слова, крика или окрика, жеста, которые могли бы нарушить до предела доведенную простоту и доброжелательность. Все, к кому мне приходилось обратиться, испытывали, казалось, удовольствие, давая мне необходимые указания. Я перестал удивляться, когда познакомился поближе с нашим командиром полковником Жазовским, с офицерским составом и некоторыми нижними чинами, занимавшими известные должности. Если в нормальное время должность командира полка считалась самой важной в иерархии армии, то в революционное время его роль являлась гораздо более ответственной и трудной. Я считал полковника Бржезовского идеальным полковым командиром. Меня удивляла та легкость и естественность, с которой он командовал и разрешал самые сложные и деликатные проблемы, он пользовался абсолютным доверием офицерского состава и любовью солдат. Если ко всему этому добавить личное обаяние и рыцарскую внешность, станет понятным его непререкаемый авторитет. Среди наших офицеров следует вспомнить капитана Лобачевского и капитана Энельгарта. Они имели репутацию превосходных боевых офицеров, и томились обстановкой петербургского тыла. Насколько я знаю, в конце 1918 года они перебрались в армию генерала Врангеля и были убиты в бою. В нашей культурно-просветительной комиссии состоял, пожалуй, наиболее интересный из нижних чинов, товарищ Максимов, он же - председатель полкового комитета. Это был подлинный самородок из мелких торговцев, с приблизительным образовательным цензом, но с подлинным даром трибуны. Честнейший и умнейший из семеновцев. Его находчивости, врожденному остроумию и умению руководить многолюдным собранием мог бы позавидовать не один общественный деятель. Иметь с ним дело доставляло истинное удовольствие, а его председательство в полковом комитете, на всех общих собраниях и митингах было гарантией в политическом отношении. Наша культурно-просветительная комиссия составлена была из ротных представителей, но фактически при обсуждении вопросов о возможности проявить конкретную деятельность в рамках полка принимали участие товарищи Максимов эксофицио, вольноопределяющийся Петров, шурин знаменитой балерины Спесивцевой, и я. Среди наших солдат было несколько заблудших большевиков. Они, несомненно, получали откуда-то директивы и тщетно пытались вести в наших казармах коммунистическую пропаганду. Была еще одна весьма малочисленная категория солдат, опьяненных всем услышанным и испытывавших непреодолимое желание высказаться. Не будучи в силах удержаться, они плели невероятную чушь, внося полную неразбериху в умы не умудренных слушателей. Мы решили, что первой и насущной задачей нашей комиссии было, насколько возможно, политически просветить наших солдат, помочь им разобраться в создавшейся сложной обстановке, дать им в руки достаточно веские аргументы для отражения враждебных атак. Нам казалось, что наиболее подходящим средством будет специально издаваемый листок, приноровленный к умственному складу наших солдат и к неизменному содержанию казарменных дискуссий и споров. В результате обмена мнений, нами было вынесено решение представить на утверждение нашего командира и полкового комитета проект издания, по возможности еженедельной, газеты под названием «Семеновец». Это постановление было с благословением нашего командира приведено в исполнение, и через несколько дней появился номер первый, имевший несомненный успех. Каждый номер, носивший традиционный значок семеновского полка, содержал, во-первых, наиболее важные приказы, во-вторых, одну или две коротких злободневных статьи, рассматривавшие в нашем освещении и в занятной форме какую-нибудь военную проблему, вызывающую сугубый интерес, сомнения или споры, наконец, в-третьих, полковую хронику и разные мелочи. «Семеновец», увы, просуществовал недолго. Мы успели выпустить три или четыре номера. Печатался он, конечно, не официально, в типографии Комиссариата внутренних дел, и пользовался большой популярностью у типографских рабочих. В один прекрасный день в штаб полка явился впопыхах рабочий из типографии, чтобы в спешном порядке предупредить нас о готовящемся обыске и, быть может, аресте виновных. При деятельном содействии рабочих следы преступления были уничтожены, и когда в типографию явилась полиция для конфискации очередного номера или его набора ровно ничего не было найдено, и все это дело кончилось ничем.
В нашем полку служил будущий маршал Тухачевский. Я с ним познакомился, когда он бежал из плена и прибыл в полк молодым офицером. Мне рассказывали, что он был большим поклонником Наполеона, и что во время похода его неизменно сопровождал исторический труд, посвященный истории наполеоновских войн. У нас он пробыл недолго и в скором времени уехал, кажется, в Москву. Он был очень дружен с некоторыми из наших офицеров, в частности, с капитанами Лобачевским и Энельгартом. Через две или три недели он им написал о том, что находится в Симбирске по приглашению Троцкого и формирует новые полки взамен Красной армии. Эта новая армия должна была быть вне какой бы то ни было политики.
Вопрос: Это было уже после большевистского переворота?
Михаил Корнфельд: Конечно, раз его пригласил Троцкий официально.
Вопрос: А Тухачевский был уже тогда большевиком, когда он был в вашем полку?
Михаил Корнфельд: Тухачевский вообще, на мой взгляд, никогда не был большевиком, но психологически ему был близок путь, по которому, как известно, шел Наполеон, его кумир. Что у него было на уме, я не знаю, но ни в каком случае он не мог быть большевиком. В своем письме, которое он написал не то Лобачевскому, не то Энельгардту, он уговаривал и того, и другого перевестись в Симбирск, и там помочь ему в его большой и ответственной работе. И Лобачевский и Энгльгардт были весьма поражены тем, чего ему уже удалось достигнуть, в частности, в смысле строгости в военной дисциплине, но все же отказались от полученного предложения. Впоследствии они перебрались к Врангелю и погибли, как я уже упомянул, в рядах Добровольческой армии.
Вопрос: А какова была дальнейшая судьба Семеновского полка?
Обстрел Зимнего дворца, 1917
Михаил Корнфельд: В дальнейшем судьба Семеновского полка была связана с расформированием всех полков дореволюционной армии. В январе 1918 года во все части Петроградского гарнизона были командированы специальные комиссары, которым было поручено произвести срочно в исполнение приказ по ликвидации. В Семеновский полк был тоже командирован комиссар. Я позабыл его фамилию. Это был полуграмотный латыш из писарей, имеющий весьма приблизительное понятие о том, что, собственно, ему надлежит делать. Он твердо отдавал себе отчет в двух вещах. Во-первых, ликвидация имеет целью уничтожение пережитков ненавистного царского режима. Во-вторых, и это было самое трудное, необходимость представления по начальству еженедельного доклада о произведенной работе. Отдавая себе, по-видимому, отчет в своей беспомощности и встречая повсюду малорасполагающие взгляды, он обратился ко мне, как к секретарю полкового комитета, с просьбой о помощи. Я, конечно, с радостью пошел ему навстречу, и вот по каким причинам. У нас, я говорю «у нас», имея в виду маленькую группу семеновцев, поддержавших нашего командира, были по этому поводу свои соображения. Дело в том, что Семеновский полк был в это время своего рода оазисом среди окружавшего нас всеобщего разложения. Когда к нам случайно приходили извне друзья и знакомые, и попадали в офицерское собрание, они не верили своим глазам, до такой степени вся внешняя обстановка отличалась от того, каким все было до революции. Но это не было самым главным. В Семеновском полку числился целый ряд лиц, которые при ликвидации полка оказались бы в очень тяжелом, а иногда и опасном положении. Со служебной стороны, опять же, дело было довольно сложным, принимая во внимание ту службу, которую с давних пор несли солдаты Семеновского полка, и заменить которых было не так легко. В самом деле, Семеновский полк нес ответственные караулы во всех посольствах, во всех министерствах, конвоировал все ценности, которые Государственный Банк отправлял в разные места по всей стране. Семеновский полк был единственным, на который в этом отношении можно было положиться, так как надеяться на то, что его сможет заменить Красная гвардия не приходилось.
Вопрос: Может быть, вы расскажете, было ли что-нибудь предпринято для того, чтобы сохранить Семеновский полк, вопреки приказу о ликвидации всех полков дореволюционной армии?
Михаил Корнфельд: Желание сохранить Семеновский полк было всеобщим. Но изменить уже намеченные правительством меры казалось возможным лишь в экстраординарном порядке и, во всяком случае, вне нашего, с позволения сказать, ликвидационного комиссара, при условии немедленного и благожелательного вмешательства одного из народных комиссаров. И вот, читая утром газету, мое внимание было привлечено одним именем – товарищ Крестинский, народный комиссар финансов. И тут же в моей памяти всплыл давно забытый эпизод. Это было в день объявления войны Германией. Я вспомнил Невский проспект, когда плотные массы людей, запрудив мостовую, медленно двигались по направлению к германскому посольству. И из обрывков разговоров я понял, что предполагалось сорвать бронзовых коней с фронтона германского посольства. На Невском и на прилегающих улицах было много полиции, и происходили групповые аресты под предлогом поддержания порядка. Совершенно случайно я сам оказался в такой небольшой группе, которая была окружена полицейскими и отправлена на грузовике в участок на Садовой улице. Это было очень неожиданно, но интересно. Когда мы прибыли на место назначения, прошло немало времени, пока все задержанные были распределены по группам. Группы были двоякого рода – политические и уголовные. Кроме того, было несколько случайных пассажиров, и я в том числе, нас было всего четверо, которые не принадлежали ни к той, ни к другой группе. Кроме меня был один очень симпатичный архитектор и юноша лет 15-16, которые никак не понимали, что с ними случилось. Нам отвели специальную камеру, и мы оказались на привилегированном положении. Но весь интерес этого эпизода состоял для меня в близком контакте с некоторыми арестованными по политической линии, с которыми в нормальных условиях мне когда-либо едва ли пришлось бы встретиться. Так, среди арестованных находился, между прочим, Енукидзе, судьба которого всем известна. Его ликвидировал Сталин, несмотря на то, что это был его друг детства. И, опять же, ликвидированный через несколько лет Сталиным комиссар финансов Крестинский – обаятельный, культурный и остроумный человек, с которым у меня сразу же установились самые дружеские отношения. За время нашего двухдневного совместного пребывания на Садовой, мы почти все время играли в шахматы. Все это воскресло в моей памяти, когда мне пришла в голову мысль обратиться к Крестинскому и объяснить ему создавшееся в Семеновском полку положение. Когда я об этой моей мысли сообщил нашему командиру, он отнесся к ней с большим интересом и просил меня попытаться наладить связь с Крестинским, о котором он, со своей стороны, имел самые хорошие сведения. На следующий же день я позвонил ему по телефону в министерство финансов. Я не знал, как он меня встретит, так как со времени нашего сидения в участке, то есть два года тому назад, я его совершенно потерял из виду. Крестинский встретил меня чрезвычайно радушно, как старого знакомого, и был очень удивлен, когда увидел меня в солдатской форме. Я изложил ему, какого рода дело привело меня к нему, и просил разрешения говорить с полной откровенностью.
«Вы знаете, Николай Николаевич, - начал я, - что я не большевик и охотно поверите мне, что офицеры и солдаты гвардии Семеновского полка не большевики. Если бы вы захотели утилизировать Семеновский полк для усмирения политических восстаний, едва ли семеновцы проявят большой энтузиазм для защиты идей Карла Маркса. Но семеновцы традиционно несут ответственные караулы и конвоируют все ценности Государственного Банка. И я уверен, что они будут охотно и не за страх, а за совесть, и впредь нести ту службу, к которой привыкли с давних пор, и что вы можете положиться на их исправность и честность. Спрашивается, какой расчет разрушить существующую, безукоризненно функционирующую организацию, имея возможность заменить ее лишь Красной гвардией, о качестве которой я лучше умолчу».
Крестинский очень внимательно отнесся к моим словам и сказал, что он не может отменить уже существующий декрет, но что очень может быть можно будет устроить нечто совершенно иное, а именно, подобно тому, как в свое время корпус жандармов не находился в ведении военного ведомства, а в ведении министерства внутренних дел, или пограничная стража в ведении министерства финансов, можно будет, быть может, извлечь Семеновский полк из военного ведомства и перевести его в ведомство, скажем, финансов или внутренних дел. «Я по этому поводу переговорю в спешном порядке с Урицким. Думаю, что это его заинтересует. Он состоит в настоящий момент комиссаром по внутренним делам».
На следующий же день мне позвонили по телефону от имени Крестинского с просьбой, чтобы я немедленно к нему явился. Крестинский мне сказал, что он уже переговорил с Урицким, и что Урицкий меня ждет сегодня в определенный час. Когда я к нему поехал, все дело было по существу уже закончено, и наш разговор принял личный характер. Узнав, что я бывший издатель «Сатирикона», Урицкий сказал мне, что рад со мной познакомиться, и что столько-то лет тому назад для него, для Ленина и еще некоторых его друзей получение «Сатирикона» было настоящим праздником.
Вопрос: Когда они жили за границей?
Михаил Корнфельд: Да.
Вопрос: Таким образом, Семеновский полк не был расформирован?
Михаил Корнфельд: Семеновский полк, как боевая единица, как носитель славных военных традиций, прекратил свое существование. Когда наши переговоры с Урицким благополучно закончились и оставшиеся кадры полка юридически уже не были Семеновским полком, было решено создать формально новую единицу, подчеркнув новым именем ее новое назначение. Этот новый полк был назван Полком по охране города Петрограда. Судьбе наших товарищей не угрожала никакая предвидимая опасность, мы могли уехать со спокойной совестью.
Вопрос: Другими словами, резюмируя, ваше желание сохранить Семеновский полк объяснялось, главным образом, желанием сохранить место, где могли бы найти убежище ваши товарищи Семеновского полка, не так ли?
Михаил Корнфельд: И даже других полков.
Вопрос: А вы сами лично продолжали быть?
Михаил Корнфельд: Нет. Я сам собирался уезжать и, в конце октября 1918 года я и еще некоторые из моих сослуживцев по полку, в частности, полковник Бржезовский, Лобачевский, Энгельгардт, братья Шишковы со всем семейством, уехали на юг.
Вопрос: В Белую армию?
Михаил Корнфельд: Нет, кто куда. Полковник Бржезовский уехал в Варшаву, я сначала хотел ехать в Крым, но в Крым не попал, а поехал с Лобачевским и семьей Шишковых в Винницу и, в конце концов, оказался в Париже.
Иван Толстой: Во второй части сегодняшней программы – Олег Александрович Керенский, сын премьер-министра Временного правительства. Революционные события он встретил подростком, и этим-то его воспоминания, прежде всего, и интересны. Истинная трагедия, когда ты почти беспомощен и твою судьбу решает исключительно хор. Беседу ведет журналист Алексей Малышев.
Олег Керенский: Я родился в Петербурге 3 апреля 1905 года, на Бассейной улице. В то время мой отец был молодым помощником присяжного поверенного. Мать моя, по отцу, из военной семьи, отец ее был генерал, а по матери - из профессорской семьи. Ее дед был первый профессор китайского языка в России. В 17-м году мы жили на Тверской улице, почти напротив Смольного института, так как это было близко от Таврического дворца. В то время папа был членом Думы и ходил пешком в Думу. Эта последняя квартира, насколько я помню, состояла из пяти комнат, обычных в то время для средней интеллигентской семьи – гостиная, столовая, кабинет, наша детская спальня и мамина спальня.
Ольга Львовна Керенская с сыновьями Олегом и Глебом
Вопрос: А в вашей семье еще дети были?Олег Керенский: Да, у меня брат, на два с половиной года моложе меня. Конечно, к тому времени мы оба были в той же школе, куда мы обычно ходили или пешком или на трамвае, школа была на Шпалерной улице.
Вопрос: А какая это была школа?
Олег Керенский: Это было частное коммерческое училище Майи Александровны Шидловской – одна из самых первых школ совместного обучения в России и, так как она была совместная, то она не могла называться гимназией, она называлась коммерческим училищем, но ничего общего с коммерческим училищем не имела. Она имела 8 классов. Я успел в России кончить 7. Эту уже мою школу закрыли в 18-м году, так что я кончал в советской школе. Первые дни революции помню очень ярко, потому что отец мой исчез из дома и в течение многих дней не появлялся, так как он был пять дней подряд без сна в Таврическом дворце, а мы бегали смотреть на толпы, которые шли к дворцу. Я видел лично приход гвардейского экипажа. Но в то время мне было 12 лет, так что я ни в чем не участвовал.
Вопрос: А какие еще яркие картины?
Олег Керенский: Невероятные толпы людей, невероятно радостное настроение на улицах – обнимались, целовались. Я принадлежал к семье, которая в то время считалась революционной, так что все наши знакомые были в восторге. На улицах была радость, несомненная радость. Люди поздравляли друг друга. Боев не было. Там была очень маленькая перестрелка. Потому что первое время часть полиции все-таки что-то отстаивала. Потом ловили городовых, потом были так называемые колодочные. Но вообще кровопролития не было, а были только очень незначительные вспышки. За неделю все смылось. Не было ни одного полицейского, ни офицера на улице, из полицейских чинов. Потом я помню этот пожар, сожжение окружного суда. Теперь ясно, что он был подожжен, но в то время, так как там была еще тюрьма, и так как моя школа была рядом, мы целой партией отправились сразу после пожара, и это было мое первое столкновение с тюрьмой, с открытыми камерами, с коридорами, заваленными бумагами. На дворе жгли все эти документы, фотографические карточки. Мы все тащили домой книжечки и, между прочим, оттуда тогда было спасено много материала. У папы в министерстве юстиции лежал на столе целый том слежки о нем, которая была спасена из этих охранных отделений.
Вопрос: А на какой улице был этот окружной суд?
Олег Керенский: Это продолжение Шпалерной, рядом с Литейным. У Литейного моста. Окружной суд был очень известен в Петербурге, а при нем была тюрьма предварительного заключения.
Вопрос: Не осталось ли у вас впечатлений о ваших знакомых, которые приходили в ваш дом, и к настроениям, связанным с тем периодом февраля?
Олег Керенский: Да, но имейте в виду, что первые дни февраля никого не было, это все было или на улицах, или в Думе. Сразу после этого папа стал министром и весь центр знакомств и событий перевелся в министерство, где люди сидели часами в разных приемных. Папа и всевозможные другие участники революции вбегали и выбегали, а знакомые ждали, чтобы поговорить или поздравить.
Вопрос: А вам когда-нибудь приходилось приходить к отцу?
Олег Керенский: Мы постоянно там были, мы завтракали там. Это вообще была какая-то сумасшедшая жизнь, потому что у папы была кровать где-то в углу, потом приходили знакомые, завтраки подавались экспромтом. Но, в общем, сам папа там бывал очень редко, все люди были очень заняты, 24 часа в день шла эта штука. А дом в то время был пустым. В то время там была моя бабушка. Мы жили отдельно, но в Петербурге была масса родственников и со стороны матери, и со стороны отца. Его сестра - женщина-врач, хирург, она постоянно приходила. А потом, позднее, приехал его брат, дядя Федя, который был помощник прокурора в Ташкенте, который приехал во время революции и жил у нас в квартире. Он потом был растерзан и погиб со всей семьей уже в Ташкенте. Собственно говоря, все остальное описано в книгах. Февральский период, июльские выступления большевиков я прекрасно помню. Я сам стоял и слушал выступления, не уверен - Ленина или Троцкого, при дворце Кшесинской. Я был в толпе.
Вопрос: А о чем он говорил?
Олег Керенский: Я не помню, это вообще не имело значения, все были одни и те же разговоры, что нужно больше свободы, больше углублять революцию. Так что на это мы никогда не обращали внимания. Было просто интересно посмотреть.
Вопрос: А как вы и ваши товарищи-однолетки воспринимали эти события?
Олег Керенский: Мы все считали себя или кадетами, или эсерами, и вообще революция в моей школе была принята целиком. Я почти не знаю противников революции. Вообще в то время их не было. Я не встречал в то время никого, кто бы отрыто был против революции. Но, конечно, в нашей школе, которая была передовая, все учителя были передовые…
Вопрос: Занятия в школе продолжались?
Олег Керенский: Да. Этот учебный год не был нарушен, мы продолжали ходить в школу.
Вопрос: А какие-нибудь заметные перемены произошли в школе?
Олег Керенский: Нет. Не в Февральскую революцию. Школа шла совершенно нормально.
Вопрос: А преподаватели, может, себя как-то иначе держали или говорили иначе. Заметно было?
Олег Керенский: Наша школа всегда была очень свободная, без наказаний, этого не было заметно. Позднее я был делегатом школы, участвовал во всех этих нововведениях, я был в школьных советах и раздавал бесплатные билеты, но в то время этого еще не было, первый год школа была совершенно нормальная. И уроки продолжались, никаких политических неприятностей в мою сторону не было. Тут еще анекдот. Приехали из-за границы дети Троцкого. Лева и, забыл, как зовут младшего, которые оказались в нашей школе. Им пришлось очень плохо тогда, после выступления большевиков школа была политически настроенная, их начали довольно неприятно притеснять, и они ушли из школы. Они приехали такими маленькими швейцарскими мальчиками в коротких штанишках, длинные чулки и еще финские ножи носили. Такие были для России непривычные два мальчика, но, в общем, они были хорошие мальчики, но им пришлось плохо, потому что у нас все были против большевиков в то время. Вообще в школе было много знаменитых людей. Сын Кустодиева учился, сын Лосского, я их многих за границей встречал.
Вопрос: А к вам, как к сыну министра?
Олег Керенский: Тогда этого не было. Я не имею никакого воспоминания, чтобы в моей жизни произошла какая-нибудь перемена, чтобы кто-нибудь ко мне стал относиться или по-другому, или с отвращением, или с уважением. После было много, но тогда не было.
Вопрос: Так что о школе у вас остались хорошие воспоминания?
Олег Керенский: О моей школе у меня остались замечательные воспоминания. Но эту школу закрыли, как только большевики пришли к власти.
Вопрос: Вы говорили об Июльском восстании.
Олег Керенский: Я его помню смутно, я помню детский страх, вот маршировали тогда по Невскому эти толпы. Потом было немножко стрельбы. Я хорошо помню Октябрьскую революцию.
Вопрос: А лето 17-го года?
Олег Керенский: Летом 17-го года я уехал к Скорятиным, это был кадет, большой человек, он был помощником министра юстиции, его сын был большой мой друг, и меня пригласили в имение к Скорятиным, и мы провели там каникулы. Это было мое первое введение в охоту. Я до этого был против охоты, но там я влюбился в охоту, и с тех пор я всегда пытался ее получить, где бы то ни было. Так что в имение родственников моей матери, то есть ее дяди, мы не ездили в этот раз. Мы обычно всегда ездили под Казань в имение дяди моей матери.
Вопрос: А имение, в котором вы были летом 17-го?
Олег Керенский: Это было в Тверской губернии, это было имение Скорятиных. Они все погибли. У них были чудные три дочери, которые потом принимали участие в белом движении, участвовали в финских делах, устраивали перебеги в Финляндию. Все дочери погибли, а что стало с мальчиком - я не знаю. Сами старики Скорятины давно умерли. Это были одни из совершенно замечательных людей.
Вопрос: И как вы там провели лето?
Олег Керенский: Совершенно нормально, там тогда не было никаких беспорядков. Беспорядки в деревнях произошли в 18-м году. Например, имения, где мы всегда проводили лето, там помещики были довольно передового толку. Один из дядей моей матери был ветеринаром, считалось, что он массу всего делал для окружающих крестьян, а другой был профессор математики, и его имение велось управляющим. Но оба имения были сожжены в 18-м году, там библиотека была погублена, совершенно зря. В этих имениях с крестьянами никакой вражды не было, так что ясно, что это было просто хулиганство. Потом, много позднее, мой дядя ветеринар вернулся и много лет там жил, уже не в имении, а поблизости, и продолжал заниматься ветеринарством.
Вопрос: А когда вы вернулись обратно в Петроград?
Олег Керенский: К началу школы, в сентябре. Уезжали обычно на пару месяцев в те времена.
Вопрос: А у вас остались какие-нибудь впечатления о городе, о вашем возвращении, о тех переменах, которые произошли?
Олег Керенский: В Петербурге перемен в первый период революции особенных не было. Трамваи действовали, извозчики существовали, люди были, в общем, радостные, но к тому времени уже все эти разговоры… Потом было, конечно, Корниловское восстание. И уже тогда началась критика и, думаю, к осени появились у публики сомнения в устойчивости правительства, и некоторые люди уже начали уезжать. Но я, как мальчик, всего этого не переживал. Кроме того, что мой отец был в министерстве, а не дома, и мы бегали его видеть урывками, кроме этого ничего не изменилось. Тем более, что жизнь наша частная не изменилась совсем. Не прибавилось ни денег, ни автомобиля. Это была та же жизнь, мы так же ходили пешком.
Вопрос: Вы снова поступили в ту же школу?
Олег Керенский: Да. Но к тому времени уже начали появляться нововведения. Было устроено Объединение учащихся. От школ были уже делегаты, я, например, до сих пор помню этот единственный раз, когда я слышал отца на большом митинге. Было собрание учащихся, и папа выступал. Это было еще в ранний период. Вернулись из ссылки молодые студенты, ученики, которые были сосланы за революционную деятельность при старом режиме. Они все вернулись, был колоссальный митинг, было организовано Объединение учащихся. Оно не было организовано Советами, как они теперь говорят, но оно существовало при первой революции. Каждая школа выбирала делегатов, потом устраивались собрания, были кое-какие хозяйственные дела – получались бесплатные билеты в театры, на трамвай.
Вопрос: А кто из вашей школы был делегатом?
Олег Керенский: Уже в 1918 году был делегатом и я. От каждого класса был делегат. Это не был делегат от школы. Каждый класс, начиная с пятого, слал делегата. При большевиках были большие обязанности, было много раздач всевозможных льготных билетов.
О корниловском периоде я мало помню, может быть, меня не было в Петербурге. Оно было в августе. Я ничего не помню об этом, кроме того, что я потом читал. И потом эти предоктябрьские дни, когда начались обсуждение того, что нужно делать, почему что-то не делать, я, как мальчик, в этом не участвовал. Но не было еще изменения. Были хвосты, но хвосты были все время. В Петербурге и в 16-м году были хвосты. Собственно говоря, хвосты и произвели революцию. Продовольственное положение не улучшилось. Потом было, конечно, например, это знаменитое наступление. Это я хорошо помню, потому что папа тогда уезжал на долгий период, а потом приехал с отмякшей рукой от рукопожатий. Период был очень радостный сначала, а потом он стал закисать. Закисание заключалось в том, что сначала было красное восстание, потом белое, потом, так называемая, «слабость правительства». Я говорю «так называемая», потому что я не думаю, чтобы у них были силы быть сильными. Не было ни полиции, ни было армии, и была война. А потом уже - Октябрьский переворот, весь октябрь уже был страшным.
Вопрос: А для вас лично, в чем заключался это страх?
Олег Керенский: Во-первых, уже становилось для нас понятным, что правительство может не удержаться, что большевики и Советы делают работу почти невозможную, во-вторых, мы жили рядом со Смольным, мы постоянно видели эти манифестации и толпы людей. А потом пришла революция. В общем, революция заключалась для нас в том, что Зимний дворец был обстрелян, и уже сидя дома мы поняли, что все погибло. Пришел знакомый, наш старый друг, и мы немедленно перешли из нашей квартиры, потому что мы думали, что будут какие-то неприятности, мы перешли в квартиру этого друга Виктора Викторовича Сомова, который был адвокат, присяжный поверенный, и у которого мы тогда жили несколько дней во время Октябрьского переворота, хотя всем было известно, что он был папиным другом, и был даже секретарем в каком-то министерстве.
Вопрос: А отца вы в эти дни не видели?
Олег Керенский: Отец тогда исчез. От отца на второй день пришел один из верных лейтенантов и передал маме револьвер, очевидно, последний жест, а потом, когда мы жили у Сомова, был звонок из Гатчины, папа сказал, что он в Гатчине и что он будет на следующий день. Вот эти знаменитые гатчинские дни, телефон не был перерезан, даже надзора над ним не было, и был разговор между Сомовым, папой и нами всеми, что он в Гатчине и на следующий день будет в Петербурге. С ним серьезно говорил Сомов, потому что разговор был деловой. А потом он всем нам что-то сказал. Потом пришел этот страшный день «завтра», ничего не было, очевидно, послезавтра опять все рухнуло, казаки отказались идти. И тогда опять началось… Даже у Сомова жить было опасно, какие-то стали подозрительные появляться типы, и мы переехали в квартиру другого знакомого, адвоката Соколовского, который был потом заграницей. Сомов погиб в России. И там мы скрывались, уже по-настоящему, приблизительно неделю, там был первый обыск, когда пришел молодой нахальный студент, это было часа в 2 ночи, там спала мама, я, мой брат и прислуга Соколовского. А сам Сокловский был к тому времени в Финляндии, я думаю. Это была пустая квартира, в общем. Они делали обыск, это был первый обыск, который мы видели. Навалились солдаты, стояли во всех комнатах, студент взял маму в отдельную комнату и убеждал ее, что он верный эсер, что если она только ему скажет, где отец, то он его спасет. Во-первых, мать моя понятия не имела, к тому времени отец уже в лесах скрывался, Гатчина кончилась, а, кроме того, это была, конечно, провокация. Потом нас обыскали. Они сидели там до утра, потом ушли.
Вопрос: А разве с вами были какие-то вещи, наверное, были самые простые?
Олег Керенский: Ничего не было. Наша квартира на Тверской продолжала стоять со всей обстановкой. Она ни разу не была тронута. То есть, вероятно, они пытались сделать обыск, но она не была разграблена, ничего не было сожжено. Я вам потом расскажу, мы эти занавески и все эти вещи продавали постепенно, в течение трех лет. А когда после обыска мама была уже в большом страхе, тогда мы переехали к бабушке, которая жила на Песках, на Преображенской, в очень старой квартире. И мама там жила до 20-го года. А мы потом перешли в школу интернат, так что мы жили в школе и возвращались домой раз в неделю.
Вопрос: А вы не помните, когда возобновились занятия в вашей школе?
Олег Керенский: Я думаю, довольно быстро. Потому что эту зиму наша старая школа продолжала существовать. Мы там получали какие-то завтраки. Потом, к весне 18-го года, нашу школу раскассировали, создали школу в Старой Деревне и соединили нашу школу, очень передовую, совместную, учеников старших классов Николаевского корпуса, учеников забыл какого института и школьников, которые были в этой школе, которая была коммерческим училищем. И творилось там многое. Были там очень хорошие, и кадеты там были очень хорошие. Но так как это была - в первый раз - смесь молодых юношей и девушек, кроме того, к тому времени уже не было хлеба, был недостаток еды, так что было то, что называлось «ловчение», то есть кража продуктов.
Вопрос: А вас кормили в школе?
Олег Керенский: Да, целиком. В 18-м году летом кормили нормально, в 19-м году кормили хуже, а в 20-м году кормили плохо.
Вопрос: А после Октябрьской революции вам не запомнилось, когда вы в первый раз услышали, получили весть от вашего отца или узнали, что он там-то и там-то?
Олег Керенский: Теперь вернемся к тому, что было. 9 января был созыв Учредительного Собрания. И, как вы знаете, все тогда еще существовало - и эсеровская партия была, и кадетская партия, и городская Дума еще где-то там фигурировала, и были завещания всех этих людей, как устраивать манифестации: идти с оружием, идти без оружия и так далее. Это я точно знаю, потому что Сомов во всем этом участвовал.
Вопрос: А вы это знаете потому, что вы слушали разговоры?
Олег Керенский: Да. И было решено идти без оружия приветствовать Учредительное Собрание. Приблизительно за два дня до этого, мы были в школе, мама была дома, пришел папа с бородой, он вышел, по-моему, с Финляндского вокзала, потому что он приехал из-под Пскова, прошел через весь Петербург и пришел на квартиру к маме, к бабушке. Я думаю, что ясно, что были какие-то сношения, потому что он знал, куда прийти. Конечно, страшно все были испуганы, и потом его сразу же посадили к одной верной и преданной женщине на Васильевском острове, риск был очень большой, и он у нее жил приблизительно пару месяцев. Эта женщина погибла потом от сыпного тифа, а я ходил к нему приблизительно каждое воскресенье или раз в две недели. И шел через весь Петербург на эту конспиративную квартиру. А потом было прощание, потому что решено было его везти дальше. Мы пошли проститься, а потом, после этого, мы его уже увидели только в августе 20-го года.
Иван Толстой: Олег Александрович Керенский. Запись середины 60-х. Беседу вел журналист Алексей Малышев. Скажем несколько слов о дальнейшей судьбе Керенского-младшего. Вырвавшись из советской России, он с матерью осел в Англии, закончил школу и стал очень известным инженером мостостроителем. Когда вы будете в Стамбуле, обратите внимание на подвесной мост через пролив Босфор – это работа Олега Керенского. Скончался Олег Александрович в 1984 году в Лондоне. Его сын, Олег Керенский-младший, балетный и театральный критик, сыграл в свое время роль своего деда-министра в знаменитом голливудском фильме Уоррена Битти.