Сейчас, когда между Израилем и Палестиной достигнуто соглашение о прекращении огня и наступило пусть хрупкое, но перемирие, уже не кажется неуместным разговор о словесном обрамлении войны, а именно – о названии операции «Облачный столп».
Тут ни слова о правых и виноватых. Когда война, жаль всех пострадавших, с любой стороны. И точка. Дальше – речь о языке.
На русский название «Облачный столп» перевели с архаизирующей буквой п, а не б в слове столп, и правильно сделали.
Словосочетание взято из Библии, а в русской традиции церковный язык придерживается старинных норм. Впрочем, регулярно делаются попытки отойти от этой традиции, но наш сюжет о другом, так что не станем отвлекаться.
В современном языке «столп» остался, пожалуй, лишь в одном значении – крупный, видный деятель; заправила. В словарях в качестве примеров обычно приводятся «столпы общества» и «финансовые столпы».
Впрочем, о пушкинском Александрийском столпе тоже все помнят, хотя здесь «столп» намертво впаян в цитату. В иных случаях при упоминании колонны на Дворцовой площади пишется, разумеется, «столб».
Наконец, остался в языке «столпник», хоть и в пассивном лексическом запасе.
Но вернемся к образу, послужившему названием военной операции. В Библии облачный столп встречается неоднократно. Другая его ипостась – огненный столп, и в последние дни, когда по высокой траектории летели пламенеющие ракеты, он чаще приходил на ум. Однако эта аберрация неверна. Библейский столп – это не огнь карающий. В таком виде (днем как темный облачный столп, ночью, чтоб лучше было видно, как огненный) являлся перед евреями бог во время Исхода – указывал им путь, светил, а гонителей, заметьте, омрачал.
У лингвистов есть понятие «философия языка». Если уместен термин «философии языка войны», то, на мой взгляд, самый точный и бесстрашный анализ этого специфического явления сделан в публикациях военного журналиста и писателя Аркадия Бабченко. Я не знаю ответа на вопрос, для кого в первую очередь придумываются такие названия военных операций, как "Облачный столп"?
Кому адресованы эпические, начиненные многими смыслами, выразительные "Литой свинец", "Буря в пустыне" и так далее? Мировой общественности, чтобы яркий образ мгновенно запомнился? Врагу, чтобы устрашить? Собственным военным, чтобы поднять их боевой дух?
Аркадий Бабченко считает, что прежде всего – своей армии:
– Все это очень сильно связано с влиянием на подсознание, с метафизикой. Война – это вообще метафизика. Это сочетание двух каких-то совершенно параллельных миров, один – твой реальный, в котором ты привык жить, а второй – совсем нереальный, в котором действуют совершенно другие законы физики. Например, в котором вещество может из одного агрегатного состояния мгновенно переходить в другое агрегатное состояние. Или человек был – и его нет. Или по небу пролетает танковая башня, хотя ты знаешь, что танковые башни не могут летать. Для такой метафизики нужны особые, не обыденные слова и символы.
Военная форма, военные гимны и тому подобные вещи очень сильно действуют на мужскую психику.
Главное, снимаются запреты, ты перестаешь быть человеком, ты становишься винтиком в каком-то механизме, в какой-то системе мифической, культовой, которая действует сама по себе, это колесо крутится, от тебя ничего не зависит, стало быть, на тебе ответственности никакой нет. Запреты сняты, и можно делать все, что угодно.
На самом деле люди убивают людей, вот и все. Но это надо как-то оправдывать, как-то вербально оформлять.
– То есть у этой эстетики войны есть своя магия, и она завораживает?
– Безусловно. Война очень сильно завораживает, особенно поначалу. И это все, конечно, нацелено на мужское сознание, особенно на неокрепшую юношескую психику. Я помню собственные ощущения, что война – это чертовски интересно, когда туда попадаешь, это очень затягивает. Любое уродство притягательно. Когда ты видишь трупы, от них невозможно оторвать взгляд, это очень интересно, на это хочется смотреть. Смерть всегда притягивает. И хочется проверить себя во всем этом, хочется участвовать, хочется посмотреть. Какие-то романтические картинки поначалу представляются: меня ранят, медсестра меня будет перевязываться, а я там мужественно спасу всю роту, стану героем... Что-то такого плана.
– Вы сказали - поначалу. А потом что-то другое приходит?
– Ощущение романтики войны очень быстро слетает. 2-3 раза увидел убитых людей, 2-3 раза пережил страх и понимаешь, что вся эта романтика – полная непотребность, ничего в этом ни красивого, ни интересного нет, а только... Ну, я могу это описать только нецензурными словами. Да, это быстро проходит, очень быстро лечится, и тогда вся внешняя атрибутика, вроде выразительного и грозного названия военной операции, перестает работать. Запускаются другие механизмы.
Когда войны заканчиваются, их названия становятся историей. Правда, Израиль находится в состоянии войны перманентно, воюет ровно столько же времени, сколько и существует, просто эти все войны – коротенькие. Но даже и в этой ситуации такие пафосные названия полезны в том смысле, что с ними легче потом преодолевать синдром посткомбатанта. Потому что у человека, идущего на войну обязательно должно быть ощущение уверенности в том, что он воюет за правое дело. То есть, если солдат возвращается с войны, которую он проиграл, и которая, оказывается, еще была и неправильной и несправедливой, как это у нас произошло с первой Чечней, тогда синдром посткомбатанта практически повальный, он очень сложно излечимый, и это становится действительно национальной проблемой. Когда война выигранная, и когда в ней был какой-то смысл, то синдром посткомбатанта преодолевается намного легче. Он, конечно, тоже присутствует, но он все-таки легче. Названия, подобные «Огненному столпу», очень важны для последующей реабилитации своих ветеранов.
Тут ни слова о правых и виноватых. Когда война, жаль всех пострадавших, с любой стороны. И точка. Дальше – речь о языке.
На русский название «Облачный столп» перевели с архаизирующей буквой п, а не б в слове столп, и правильно сделали.
Словосочетание взято из Библии, а в русской традиции церковный язык придерживается старинных норм. Впрочем, регулярно делаются попытки отойти от этой традиции, но наш сюжет о другом, так что не станем отвлекаться.
В современном языке «столп» остался, пожалуй, лишь в одном значении – крупный, видный деятель; заправила. В словарях в качестве примеров обычно приводятся «столпы общества» и «финансовые столпы».
Впрочем, о пушкинском Александрийском столпе тоже все помнят, хотя здесь «столп» намертво впаян в цитату. В иных случаях при упоминании колонны на Дворцовой площади пишется, разумеется, «столб».
Наконец, остался в языке «столпник», хоть и в пассивном лексическом запасе.
Но вернемся к образу, послужившему названием военной операции. В Библии облачный столп встречается неоднократно. Другая его ипостась – огненный столп, и в последние дни, когда по высокой траектории летели пламенеющие ракеты, он чаще приходил на ум. Однако эта аберрация неверна. Библейский столп – это не огнь карающий. В таком виде (днем как темный облачный столп, ночью, чтоб лучше было видно, как огненный) являлся перед евреями бог во время Исхода – указывал им путь, светил, а гонителей, заметьте, омрачал.
У лингвистов есть понятие «философия языка». Если уместен термин «философии языка войны», то, на мой взгляд, самый точный и бесстрашный анализ этого специфического явления сделан в публикациях военного журналиста и писателя Аркадия Бабченко. Я не знаю ответа на вопрос, для кого в первую очередь придумываются такие названия военных операций, как "Облачный столп"?
Кому адресованы эпические, начиненные многими смыслами, выразительные "Литой свинец", "Буря в пустыне" и так далее? Мировой общественности, чтобы яркий образ мгновенно запомнился? Врагу, чтобы устрашить? Собственным военным, чтобы поднять их боевой дух?
Аркадий Бабченко считает, что прежде всего – своей армии:
– Все это очень сильно связано с влиянием на подсознание, с метафизикой. Война – это вообще метафизика. Это сочетание двух каких-то совершенно параллельных миров, один – твой реальный, в котором ты привык жить, а второй – совсем нереальный, в котором действуют совершенно другие законы физики. Например, в котором вещество может из одного агрегатного состояния мгновенно переходить в другое агрегатное состояние. Или человек был – и его нет. Или по небу пролетает танковая башня, хотя ты знаешь, что танковые башни не могут летать. Для такой метафизики нужны особые, не обыденные слова и символы.
Военная форма, военные гимны и тому подобные вещи очень сильно действуют на мужскую психику.
Главное, снимаются запреты, ты перестаешь быть человеком, ты становишься винтиком в каком-то механизме, в какой-то системе мифической, культовой, которая действует сама по себе, это колесо крутится, от тебя ничего не зависит, стало быть, на тебе ответственности никакой нет. Запреты сняты, и можно делать все, что угодно.
На самом деле люди убивают людей, вот и все. Но это надо как-то оправдывать, как-то вербально оформлять.
– То есть у этой эстетики войны есть своя магия, и она завораживает?
– Безусловно. Война очень сильно завораживает, особенно поначалу. И это все, конечно, нацелено на мужское сознание, особенно на неокрепшую юношескую психику. Я помню собственные ощущения, что война – это чертовски интересно, когда туда попадаешь, это очень затягивает. Любое уродство притягательно. Когда ты видишь трупы, от них невозможно оторвать взгляд, это очень интересно, на это хочется смотреть. Смерть всегда притягивает. И хочется проверить себя во всем этом, хочется участвовать, хочется посмотреть. Какие-то романтические картинки поначалу представляются: меня ранят, медсестра меня будет перевязываться, а я там мужественно спасу всю роту, стану героем... Что-то такого плана.
– Вы сказали - поначалу. А потом что-то другое приходит?
– Ощущение романтики войны очень быстро слетает. 2-3 раза увидел убитых людей, 2-3 раза пережил страх и понимаешь, что вся эта романтика – полная непотребность, ничего в этом ни красивого, ни интересного нет, а только... Ну, я могу это описать только нецензурными словами. Да, это быстро проходит, очень быстро лечится, и тогда вся внешняя атрибутика, вроде выразительного и грозного названия военной операции, перестает работать. Запускаются другие механизмы.
Когда войны заканчиваются, их названия становятся историей. Правда, Израиль находится в состоянии войны перманентно, воюет ровно столько же времени, сколько и существует, просто эти все войны – коротенькие. Но даже и в этой ситуации такие пафосные названия полезны в том смысле, что с ними легче потом преодолевать синдром посткомбатанта. Потому что у человека, идущего на войну обязательно должно быть ощущение уверенности в том, что он воюет за правое дело. То есть, если солдат возвращается с войны, которую он проиграл, и которая, оказывается, еще была и неправильной и несправедливой, как это у нас произошло с первой Чечней, тогда синдром посткомбатанта практически повальный, он очень сложно излечимый, и это становится действительно национальной проблемой. Когда война выигранная, и когда в ней был какой-то смысл, то синдром посткомбатанта преодолевается намного легче. Он, конечно, тоже присутствует, но он все-таки легче. Названия, подобные «Огненному столпу», очень важны для последующей реабилитации своих ветеранов.