Иван Толстой: Постоянный участник наших программ доктор исторических наук Олег Витальевич Будницкий выступил этой осенью с двумя книжными новинками. Об одной из них мы уже рассказали - это сборник «Свершилось. Пришли немцы!». Книга составлена совместно с Галиной Зелениной.
Сегодня разговор о другой новинке – монографии «Русско-еврейский Берлин», выпущенной Олегом Будницким в издательстве «Новое литературное обозрение» вместе с Александрой Полян. Олег Витальевич сегодня в нашей студии.
Олег Будницкий: Александра Полян это сотрудница кафедры иудаики МГУ, но она едина во многих лицах, она и в РГГУ преподает в Центре бибилиистики и иудаики, переводит, преподает литературу на идиш и иврите, преподает идиш и иврит, и переводит еще с идиша. Вот такая многостаночница. По образованию она филолог, но я втравил ее в какой-то степени в работу над историческим сочинением и, по-моему, она впервые в жизни стала работать в немецких и российских архивах и кое-что там нарыла. У нас было такое разделение труда: оба мы работали в российских архивах, Саша работала по большей части в немецких, а я в американских, в Бахметевском, прежде всего. Книга называется «Русско-еврейский Берлин. 1920-1941». Уже по самому названию понятно, что речь идет об эмиграции русских евреев из России, о русских евреях в Берлине, одной из столиц русской эмиграции, а одно время бесспорной столицы. В самом начале 20-х был такой период гиперинфляции, когда потянулись в Берлин из-за дешевизны, прежде всего, десятки и сотни тысяч русских эмигрантов, в том числе, евреи. А в 1925 году евреи составляли четверть всех эмигрантов из России, которые находились в Германии.
Почему так много? Германия все-таки была ближе по языку, люди, которые говорили на идиш, адаптировались к немецкому лучше и быстрее. Но и вообще это была такая довольно традиционная страна еврейской эмиграции, если не окончательной, то промежуточной, ибо через Германию шла эмиграция в Штаты через Гамбург, были все эти пароходные линии, страна была известна в этом отношении. Кроме того, некоторая часть еврейской элиты из России получала образование в германских или швейцарских университетах еще до революции. Отчасти потому, что не вписывались в квоту, в процентную норму, отчасти потому, что совершенствовались, и немецкий язык был одним из самых распространенных иностранных языков среди культурной элиты России. Германия была, напомню, в то время первой страной в плане науки, и не только гуманитарной, а считалась центром мировой науки, поэтому она была такой привлекательной. Но все это кончилось с приходом нацистов. Вот об этом межвоенном периоде, уже говоря из нашего времени, и написана книга.
Иван Толстой: Какой ее основной посыл, какое основное содержание, как она излагает эту межвоенную историю?
Олег Будницкий: Вы наверняка знаете довольно многочисленные книги, которые посвящены культурной и литературной жизни русской эмиграции в Германии, но, в основном, в Берлине. И «Русский Берлин» - известный сборник Флейшмана, Хьюза и Ольги Раевской-Хьюз, на основе архива журнала «Русская книга», архива Николаевского в Гувере, и целый ряд сборников по Русскому Берлину и по художественной жизни в Русском Берлине.
Иван Толстой: И книги немца Карла Шлегеля.
Олег Будницкий: Да, «Берлин. Восточный вокзал». У него такой пунктик – топография. В чем особенность нашей книги? Во-первых, она посвящена, прежде всего, социальным аспектам жизни еврейских эмигрантов в Берлине, а не политики, хотя мы все-таки не смогли это обойти вовсе, и одна из глав книги, довольно обширная, так и называется - «Социалисты, сионисты, модернисты», с подзаголовком - «Политика и культура русско-еврейского Берлина».
Иван Толстой: Между словами запятые или дефисы?
Олег Будницкий: Запятые. Все-таки эти миры не больно пересекались. Это такой обзор, если эту книгу взял в руки человек, который ничего об этом не знает. У меня сначала был вообще позыв эту главу выбросить, потом думаю: нет, надо оставить. Вдруг берет в руки книгу человек, который ничего об этом не знает? Тем более, что там есть разделы о еврейской литературе, идишской литературе. Глава написана, в основном, моим соавтором. Я там написал два раздела. Один о «Социалистическом вестнике», о еврейском вопросе на страницах «Социалистического вестника». Они же были все-таки интернационалисты, но, тем не менее, там любопытно, как еврейский вопрос отражался на страницах этого журнала, и главку под названием «Берлинские споры» с подзаголовком «Евреи и русская революция». Это известная дискуссия 1922-24 годов, завершившаяся выходом сборника «Россия и евреи» Пасманика, Манделя, Григория Ландау (так называемые, «кающиеся евреи»), и грандиозный скандал вокруг этого сборника. Любопытно, что этот сборник стал результатом публичных выступлений, устных лекций, сопровождавшихся ожесточенными дебатами. И по публикациям в печати, по подробным отчетам и критическим статьям в отношении всех этих дебатов можно восстановить ход живых споров, которые происходили в помещениях. Чрезвычайно любопытно. Вот это я попробовал сделать, попытался и эту атмосферу воспроизвести, и суть тех споров, которые велись.
Бикерман - главный инициатор этого сборника, автор заглавной статьи, Ландау очень важную статью написал, Вениамин Мандель написал очень важную статью. Они считали, что евреям надо было активнее участвовать в борьбе против большевиков, что они недостаточно поддерживали Белую армию. Что у других вызывало просто негодование: какая Белая армия, когда они - погромщики!? Но главное, что глубже там шла речь о том, почему евреи приняли такое активное участие в революции, и у Бикермана там довольно яркий текст. Дискуссия чрезвычайно любопытная. Подавляющее большинство осудило этих «кающихся евреев», так называемых, и, действительно, в их текстах много откровенных передержек и теоретизирования. Никто из них не был на территориях, где хозяйничала армия белых, и никто не видел своими глазами, что такое еврейский погром. Но в то же время в их претензиях была некоторая крупица истины в том смысле, что часть еврейского населения России пошла с большевиками, и надо было как-то это объяснить. Мало было сказать, что они разорвали с еврейством, так что они вообще «не наши». Ведь и русские разорвали, получается, с русским народом, которые пошли с большевиками. Это спор отчасти схоластический, но отчасти требовавший и требующий конкретных социологических изысканий. Собственно, ваш покорный слуга попытался это сделать в книжке «Российские евреи между красными и белыми». Не буду отвлекаться на этот сюжет, просто хочу сказать, что эта берлинская дискуссия была чрезвычайно интересной, и она там подробно анализируется.
Иван Толстой: И потом эта дискуссия предстала в отдельно изданной книжке.
Олег Будницкий: Которая, в свою очередь, вызвала полемику в печати. Просто обычно люди, которые пишут, они пишут только о книжке, а чрезвычайно интересно посмотреть, что ей предшествовало, - вот эти тексты, эти выступления, эти дебаты вживую очень любопытны. Причем, там и правые участвовали, и какие-то евреи, которые в Белой армии сражались (были и такие), монархисты и русские правые, Масленников или Ольденбург. Представить себе нельзя - в одном зале сидят люди и спорят! Сергей Ольденбург, автор биографии Николая Второго, или Масленников, который близок был у Маркову-второму в эмиграции, и тут какие-то еврейские вопросы, и они встречаются в одном зале и обсуждают что-то. И промышленник Кузнецов говорит: «Надо же думать о роли евреев в возрождении России!». Там интереснейшие дебаты!
Иван Толстой: Вот этому посвящена одна из глав?
Олег Будницкий: Это не глава, это раздел в главе, хотя и очень обширный, где-то около печатного листа. Это 5-я глава.
Иван Толстой: Правильно - 5-й пункт.
Олег Будницкий: Там все главы по 5-му пункту. 1-я глава - это обширное введение, где немножко рассуждений о феномене русско-еврейского Берлина. Вообще столько людей ярко высказывались о Берлине, это чрезвычайно интересно, - и Бахрах, и Илья Эренбург в «Визе времени», где у него замечательные зарисовки Берлина. Вообще Берлин на людей оказывал какое-то магическое воздействие.
Иван Толстой: Это был тот Берлин еще.
Олег Будницкий: Да, он раздражал, он страшно раздражал и чем-то притягивал. Это был другой Берлин, такого Берлина уже не будет.
Иван Толстой: Мачеха российских городов.
Олег Будницкий: Хотя сейчас как будто идет возрождение того Берлина. Берлин ни в каком отношении не может сравниваться с Парижем или Лондоном, но происходит какой-то феномен возрождения Берлина как европейской культурной столицы.
Олег Будницкий: Да, в мой первый визит в Берлин он произвел на меня просто отталкивающее впечатление. Это был конец 90-х или начало 2000-х - дождь шел, ужасно все было. Но вот несколько раз мне пришлось бывать в Берлине в связи с этим проектом, над которым мы работали, жить там то две, то три недели. Жить - это совсем другое ощущение.
Иван Толстой: Когда тебе на почту надо сходить или белье выстирать.
Олег Будницкий: Или когда тебя узнают в ближайшей булочной.
Иван Толстой: В пивной, в пивной!
Олег Будницкий: Вы знаете, я тоже думал, что немцы все время сидят и пьют пиво. А чаще всего они пьют кофе и едят всякую выпечку. И я вам хочу сказать, что немецкая выпечка вполне может поспорить с французской.
Иван Толстой: Немец сладенькое любит.
Олег Будницкий: Еще как! Как-то наша коллега уехала в отпуск и оставила нам с женой квартиру. Если бы я знал заранее, что она на пятом этаже без лифта... Понимаете, что такое немецкий дом? Это караул. Первый раз, когда мы туда забрались, я думаю: боже, как выжить! Если бы не эти ежедневные прогулки туда и обратно (потом я приспособился), то я уж не знаю, что стало бы после поедания такого количества разных круассанов, пирожков и всего прочего, и каждый сделан по-своему. Не говоря уже о пиве. Но в Берлине как раз своего пива не варят. Оно там неплохое, трудно найти плохое немецкое пиво, но самое знаменитое, кончено, не в этих краях. Но мы немножко отвлеклись, хотя и не отвлеклись, это - о Берлине.
Иван Толстой: На пятый этаж герои вашей книги забирались.
Олег Будницкий: Забирались. Может быть, не все, но некоторые из них. И о берлинских хозяйках, о берлинских проблемах. Проблема съема жилья была одна из самых главных.
И мы переходим постепенно к проблематике книги. Из центральных - это реалии, адаптация эмигрантов в новой среде, в новой жизни, в новом городе. И первая глава посвящена демографии и законам: сколько их было, на каких основаниях они там жили, в быту как это происходило. И мы там анализируем различного рода и документальные материалы, и исследования. Но это, я надеюсь, не сухая глава, потому что мы туда стремились вставить какие-то живые зарисовочки. Конечно, Набоков, его история с квартирой: он платит, потом приходит другой человек. «Вы что, тут живете? Это моя комната, мы за нее заплатили». - «И я заплатил». О Берлине есть множество мемуарных текстов, есть стихи и иронические, и лирические, и всякие.
Иван Толстой: Но вы ведь написали вашу книгу, потому что у вас был новый материал, который прежде не бывал в обороте, да?
Олег Будницкий: Да, но тут, во-первых, мы использовали литературу на разных языках. Все-таки моя соавтор была по части литературы на немецком языке, на идиш, я был по части источников на русском языке и на английском, и мы привлекали новые архивные материалы. Если говорить о новых архивных материалах, то это Госархив Российской Федерации, прежде всего, это Фонд Союза русской присяжной адвокатуры в Германии, это Фонд Союза русских евреев в Германии.
Иван Толстой: И эти архивы хранятся где?
Олег Будницкий: В Госархиве Российской Федерации в Москве. Это из пражского архива перекочевало. И моя находка, жемчужина - гигантский архив Алексея Гольденвейзера в Бахметевском архиве.
Иван Толстой: Мы однажды с вами говорили об этой фигуре.
Олег Будницкий: Давайте по главам пройдемся. 2-я глава посвящена тому, что в наших книгах об эмиграции обычно опускают - взаимоотношениям с местным населением, с местными организациями. В книгах об эмиграции эмигранты живут сами по себе. Вот есть какая-то эмигрантская община, между собой они как-то общаются, а окружающих - американцев, французов или немцев - просто нет. 2-я глава написана как раз Сашей полностью, это о взаимоотношениях немецких и русских евреев. Это очень интересно, потому что некоторые немецкие евреи считали, что восточные евреи… На самом деле русские евреи - это был сегмент определенный, потому что были польские евреи, евреи, приехавшие с Востока. С одной стороны, это какая-то свежая кровь, это люди, в которых есть дух, вера, обычаи, это не ассимилированные европейские, не германизированные немецкие евреи, они другие, они могут что-то принести, новое возрождение и даже свет с Востока. Другие говорили, что это ужас, что они не цивилизованные, не культурные, не знают, как себя вести. И глава называется очень длинно, нам даже замечательная редактор Ирина Жданова советовала сократить название, но, в итоге, осталось то название, которое дала этой статье мой соавтор: «Их одежда привлекательна, привлекателен их язык/ И тогда он стал мне отвратителен». Это квинтэссенция отношения немецких евреев в евреям русским. Многие очень ими интересовались, Мартин Бубер, например, Франц Кафка.
3-я глава посвящена основной русско-еврейской организации, одной их крупных организаций в эмиграции, Союзу русских евреев в Германии. Как он функционировал, как он оказывал помощь соотечественникам, как он помогал адаптироваться. Замечательный материал - это прошения, которые подавали в этот Союз русских евреев, которые находятся в Госархиве Российской Федерации. Его председателем был Яков Тейтель. Первый председатель - Исаак Соловейчик - рано умер, и выписали Тейтеля, выехавшего официально, легально из советской России. Ну, помнили, наверное, того Тейтеля, который был другом Горького. Это был единственный судья-еврей в Российской Империи, не крещеный. Его, в конце концов, выжили, но он потребовал, чтобы ему по отставке дали штатского генерала, действительного статского советника, и не из тщеславия, а для того, чтобы он мог оказывать какое-то содействие соотечественникам. Он был уже немолодым человеком, ему было уже за 70, он развил там такую бурную деятельность - деньги собирал, организовывал что-то, был мотором всего этого дела. Организация оказывала помощь тысячам людей. Он детские дома организовывал.
За 4-ю главу полную ответственность несет ваш покорный слуга - это Союз русской присяжной адвокатуры. Почему еврейский Берлин? Какое отношение это имеет к евреям? Просто по спискам 4/5 состава - это евреи. И это любопытно. Это не еврейская организация, это русская организация. Вот здесь мы видим симбиоз русско-еврейской культуры. Вообще присяжные поверенные, адвокаты - это была не то что бы еврейская профессия, но очень много евреев шло туда. Евреи не могли быть судьями и прокурорами, а адвокатами могли, несмотря на все ограничения, которые стали чиниться с конца 19 века. Винавер 16-и лет был помощником присяжного поверенного, один из самых блестящих цивилистов России. Пассовер еще успел проскочить, а Винавер числился долгие годы помощником присяжного поверенного, хотя сам, де факто, вел дела и был уже звездой и знаменитостью. Или Грузенберг очень долго не мог получить полные адвокатские права. Они создали Союз, и это был не только союз взаимопомощи, но и они считали своим долгом оказывать помощь соотечественникам, дешевую или бесплатную, вели всякие тяжбы, например, добились, чтобы на эмигрантов были распространены те же права и нормы при съеме жилья, что и на коренных жителей Германии. Это было чрезвычайно важно, потому что иначе приходилось платить гораздо больше, доказывать, что мы здесь не по своей воле, мы тут не туристы, мы вынуждены. Это сыграло свою роль. Вообще Германия была, в плане законов об эмигрантах, очень либеральной страной. В эмигрантской литературе и в литературе об эмигрантах принято очень часто ругать власти принимающей страны, они и такие, и сякие, но на само деле Германия была в 20-е годы просто раем для эмигрантов, настолько там были идеальные законы по сравнению с любой другой страной. И это надо иметь в виду, при всем при том, что это был не сахар, и были ограничения в отношении эмигрантов, как это везде бывает. Но, тем не менее.
Иван Толстой: Русско-еврейский Берлин. Вот небольшой фрагмент из воспоминаний русско-еврейского журналиста Зиновия Арбатова о критике Юлии Айхенвальде:
«Его имя было известным в старых русских литературных кругах Москвы и Петербурга. Его считали критиком непревзойденным с той поры, когда навеки утих голос одержимого Белинского. Сын одесского раввина, он изменил вере своих предков и перешел православие. Этим он надеялся душой и телом приобщиться к русской культуре. Но как раз это обстоятельство мешало ему и лежало на нем тяжелым душевным гнетом. Его душа раздвоилась. Православие не вошло в его душу так, как он себе это представлял, меняя веру. Русские писатели считали, что можно быть отличным критиком, исповедуя другую веру. Многие из них относились поэтому к Айхенвальду с некоторым холодком. Айхенвальд погиб в Берлине, кажется, зимой 1928 года, попав под трамвай. Незадолго до этого несчастного случая я имел с ним продолжительную и откровенную беседу по поводу моего романа «Путь скорби». Эту книгу я подарил Айхенвальду с надписью: «Дорогому Юлию Исаевичу, только не для критики». Вспомнив Москву, Айхенвальд рассказал мне, как однажды Лев Толстой отвернулся от него как бы по рассеянности. Вероятно, этот большой аристократ духа не мог простить Айхенвальду его измены религии предков. Айхенвальд был постоянным членом правления нашего Союза и горячо принимал к сердцу все его дела. Он был хорошим, теплым и отзывчивым товарищем. Но был ли он безусловно твердым в своих литературных суждениях? Позволяю себе высказать некоторые сомнения. Айхенвальд поддавался дружескому влиянию, что нередко сказывалось во вред или на пользу того из произведений писателя, которой как раз находилось в руках критика. Не хочу и не должен удаляться от нашего кафе, но кто близко знал Айхенвальда по его личной жизни в Берлине и по еженедельным статьям в газете «Руль», тот вряд ли станет оспаривать мое утверждение».
Это был фрагмент из воспоминаний берлинского журналиста Зиновия Арбатова, вышедших в 1959 году в журнале «Грани».
Олег Будницкий: Многие годы председателем Союза русской присяжной адвокатуры был Борис Львович Гершун, выдающийся юрист, о котором у нас мало что известно, и очень жаль, потому что многих людей, если их деятельность не связана с войной и политикой, мы очень плохо знаем. Это был выдающийся юрист, накануне революции он владел 18 юридическими консультациями в Петербурге, вел дела самых разных людей, вплоть до Великих князей, писал какие-то теоретические труды и статьи в эмиграции, активно публиковался в немецких специализированных изданиях и обладал колоссальным профессиональным авторитетом. И, как многие русские юристы, он говорил и писал, что «надо вести дело, если ты внутренне убежден в его справедливости». Один из таких моральных принципов. Там еще такие любопытные сюжеты были: например, можно ли рекламировать свою деятельность, публиковать объявления в газетах? Считалось, что это не этично. Или отношения с немецкими коллегами. Один немецкий адвокат возмутился и чуть ли не подал в суд на русского адвоката, потому что тот его назвал «коллегой» в письме. А по немецким законам, если ты не прошел какую-то немецкую сертификацию, ты не можешь его так называть, это чуть ли не оскорбление. Вот такие были интересные дела.
Иван Толстой: Если можно, расскажите, пожалуйста, по главам дальше, потому что жалко не вместить это.
Олег Будницкий: Дальше это та глава, с которой мы начали – «Социалисты, сионисты, модернисты». Потом глава, которая называется «Вторая жизнь Алексея Гольденвейзера». Это глава об одном из главных героев книги и одном из главных источников, Алексее Гольденвейзере - юристе и общественном деятеле, который не успел сделать карьеру и имя себе в России, хотя уже был довольно заметен, но очень здорово состоялся как юрист и общественный деятель за рубежом.
Иван Толстой: Он в каком-то родстве состоит с музыкантом?
Олег Будницкий: Двоюродный брат. Он сын Александра Соломоновича Гольденвейзера, известного адвоката, главы Киевской присяжной адвокатуры, корреспондента Толстого, автора работ о Толстом и суде. Толстой страшно не любил суды и адвокатов, тем не менее, дружил со многими адвокатами, и адвокаты с удовольствием о нем писали - и Гольденвейзер, и Маклаков.
Любопытно, что два старших брата Александра Гольденвейзера, сыновья Александра Соломоновича, отправились в Америку еще в начале ХХ века, закончили там приличные университеты (Корнель, Коламбиа). Один из них - Александр - стал знаменитым американским антропологом, одним из основателей американской антропологии, профессором ряда университетов, а другой - Эммануил - стал экономистом, финансистом и заведующим исследовательским отделом Федеральной резервной системы Американского Центрального банка. Вот такие братцы были. И Гольденвейзер был близок с Набоковыми, вел их дела, а после смерти Владимира Владимировича вел дела Веры Евсеевны. Его коллекция в Колумбийском университете, в Бахметевском архиве - 114 коробок документов, не считая того, что в ГАРФе. Он же часть передал в Пражский архив, они оказались в Москве, и там множество его статей, материалы по делам, которые он вел. И я даю такой очерк.
Вторая часть книги написана вашим покорным слугой - 4-я глава, 6-я, 7-я и 8-я написаны полностью мною. И вот этот очерк о Гольденвейзере - «Вторая жизнь». Первая жизнь была в России, вторая была в Германии, а третья… Он довольно поздно уехал из Германии, в 37 году, они все надеялись, что как-то пронесет.
Иван Толстой: Как Набоковы.
Олег Будницкий: И он уехал сразу в Америку. Большинство уехало во Францию, а уж потом, когда началась война - в Америку. Кто успел убежать, кто не успел. А он сразу уехал в Америку. По понятной причине - там были братья, которые поначалу поддержали. Там он прожил еще долгую жизнь и, что самое важное, вел обширнейшую переписку. Гольденвейзер был, если не правой, то левой рукой Тейтеля по Союзу русских евреев в Германии. Он заведовал Юридической комиссией и Юридической консультацией русских евреев, что очень важно. То есть, через него проходит множество всяких сведений. Он с Тейтелем ездил деньги собирать, участвовал во всяких прочих делах, написал о нем воспоминания после смерти Тейтеля - там просто биографический очерк и личные воспоминания, очень любопытные. Особенно поражает, что Тейтель не знал практически иностранных языков, но всегда умел как-то договориться и произвести впечатление. И вот он лично ездил и собирал средства, которые шли потом на благотворительность, потому что было много людей немолодых .
7-я глава и, может быть, одна из самых важных в книге, она мне представляется принципиальной, называется «Русские евреи в нацистской Германии с 1933 по 1941 год».
Иван Толстой: Самая, пожалуй, темная страница, непонятная. Как они могли жить? Почему Вера Лурье жила в Берлине?
Олег Будницкий: Вера Лурье - это особый случай, я о ней тоже там пишу немножко, опираюсь немножко на ее воспоминания. Про Веру Лурье я сразу скажу. Во-первых, она была крещена, она была воспитана в христианстве. Это парадокс, что нацисты евреев определяли по крови…
Иван Толстой: И по черепу.
Олег Будницкий: Но как евреев по крови определить? Анализ крови брать? В итоге, они пришли все к тому же религиозному принципу. И, например, полукровка, воспитанный в традициях иудаизма и не скрывавший этого, шансов выжить почти не имел, а воспитанный в традициях христианства - имел. И вот Вера Лурье, будучи чистокровной еврейкой… Вот ее мать забрали в лагерь, а ее - нет. Вот такие удивительные дела. Она прожила всю войну в Берлине, да большую часть жизни практически.
Иван Толстой: Кто еще герои этой главы?
Олег Будницкий: Вера Лурье там проходит мельком. Но, понимаете, там не главного героя. У меня много о Гольденвейзере, по причине того, что он состоял в переписке со всеми – с Гессеном, с Кантором, с Фальковским (я называю видных юристов), с Гершуном. Среди героев книги - и Тейтель, и Борис Гершун, и Иосиф Гессен, и Набоков. Хотя он не еврей, но в силу того, хотя бы, что он женат на Вере Слоним, хотя бы в силу этого, а не только отвращения к тому, что там происходило, был вынужден примеряться с событиями и обстоятельствами. Хотя та же самая Вера Слоним, Вера Набокова пишет, что все было по-разному. Она была стенографисткой и могла стенографировать на разных зыках, на французском, прежде всего. Ее приглашают на какое-то совещание важное, в котором участвуют нацистские министры. Это середина 30-х годов. Она говорит: «Вы знаете, что я еврейка?». - «А какое это имеет значение? Это - для толпы. Мы-то с вами интеллигентные люди, мы понимаем».
И вот вопрос, как они жили и почему не уезжали. Ведь в книгах об эмиграции сплошь и рядом - «после 1933 года – там», «с 1933 года – там-то». Очень часто не сверяясь или просто не зная, на самом ли деле человек в 1933 году уехал.
Здесь два аспекта. Первый: а где их ждали? Надо же куда-то уезжать. А куда? Второе: надо иметь средства, чтобы перебраться из одной страны в другую. И как там жить? Вот уехать во Францию. А язык? А уже годы. Надо заново язык учить, как тебя на работу возьмут? И кто тебя пустит в страну и позволит там жить? Это были сложные вопросы. И большинство просто не могли ехать по юридическим и финансовым соображениям.
Второй момент - это то, что не сразу происходила радикализация нацистского режима, она проходила постепенно. Был период, когда казалось, что настала нормализация, немецкие евреи, уехавшие после 1933 года, в 1934-35 возвращались обратно. Ну, вроде бы все кончилось, штурмовиков угомонили, наверное, все придет в норму. Нюрнбергские законы - парадокс - некоторые восприняли позитивно: наконец-то законом очертили, что можно, а что нельзя, все понятно. Ну, хорошо, будем жить в этих условиях, как-то приспосабливаться, потом все переменится. Мало ли было бедствий в истории еврейского народа! Ведь это мы сейчас знаем, что такое Холокост. Почему не бежали? Потому что никому не могло в голову прийти, что такое может случиться.
Союз русских евреев в Германии легально действовал до 1935 года. В 1935 году у нацистов дошли руки. Мы публикуем эти документы. Запросило Гестапо МИД, так как надо было с МИДом согласовать, что это такое, потому что организация иностранная, чем она занимается? В итоге, МИД сказал, что «препятствий к закрытию не имеем». Закрыли, но счета не арестовали, и они продолжали уже полулегально оказывать помощь. Была масса людей, которые не смогли выбраться, нужно было как-то помогать. Тейтель уехал в Францию почти сразу, он там создал фонд имени себя, он так и пишет - «Фонд моего имени». Это было важно, потому что его имя было знаковым. И они собирали деньги, переводили в Германию, это было очень сложно. Как перевести? Там ограничения действовали. Какие-то столовые благотворительные. Какие-то люди, о которых мы вообще ничего не знаем, только фамилии. Вот госпожа Розенберг. Ничего не смог найти. У кого-то есть инициалы, у кого-то даже инициалов нет. Мы знаем, что они занимались этой помощью, например, какой-то бал благотворительный устроили в 1938 году. Странно это слышать в год, в который случилась Хрустальная ночь, но, тем не менее, жизнь продолжалась, и не только в Берлине.
Есть переписка Михаила Мульмана, такой адвокат, он был уже немолодой человек, ему было за 70, он был какой-то родственник, Гольденвейзер с ним переписывался до 1941 года, письма есть. И он решил попроситься в Советский Союз. Какие-то у него знакомые были, которые по юридической части карьеру сделали при большевиках. Он поехал в Берлин к советскому консулу проситься в СССР. Тот ему говорит: «Вы, в общем, живите, как жили. Жизнь покажет». Это июнь 41 года. А дальше мы ничего не знаем. Есть сведения о Вере Лурье, еще какие-то, но, в основном, мы о них мало что знаем. И там еще есть и другой момент, что была русская эмиграция, были русские евреи, которые были отчасти окультурированы, чьим языком, если не родным, то рабочим был русский. Они были ее частью. И здесь начинается нацификация части русской эмиграции. Возникают русские нацистские организации в Германии, различные союзы, общества. Из Франции некоторые. Часть людей бежит из Германии во Францию, а часть приезжает из Франции в Германию, потому что здесь, по их представлениям, можно будет что-то такое сделать, бороться с большевиками, бороться с евреями (для некоторых антисемитизм - это был краеугольный камень их мировоззрения). Всякие газеты начинают издаваться. Одну газетенку начинают финансировать нацисты, это «Новое слово», которое редактировал Деспотули, впоследствии получивший прозвище Гестапули. И он в одном из своих писем пишет торжествующе Бурову, был такой литератор…
Иван Толстой: Поддерживавший альманах «Числа».
Олег Будницкий: В том числе, поддерживавший Деспотули. И он ему пишет торжествующе: «Вымер русско-еврейский Берлин». Я поразился, когда это обнаружил. Его письма опубликованы в одном из томов «Диаспоры». Довольно давно я работаю над книгой, и вдруг я обнаруживаю эту формулу в его письме 1934 года, что, дескать, все эти Гессены и прочие уже ничего не значат или еще здесь, но уже потеряли влияние или уже уезжают. При этом Буров вообще еврей, и он открыто подчеркивает, недоумевает, чего это он пишет, что это такое происходит. И он пишет: «Я человек бескорыстный, бываю на приемах, которые устраивает для прессы Геринг», как скромно все у нацистов, как все благообразно, как все замечательно. Была вот такая еще атмосфера, это надо иметь в виду.
Я пытаюсь проследить историю русско-еврейского Берлина в 30-х – начале 40-х годов, что постепенно люди разъезжаются, тот же Гессен, в конце концов, уехал в 36 году, Набоковы уехали. Гольденвейзер держался до последнего, в 37 году уехал, в декабре. Постепенно, постепенно, потом этот процесс ускоряется, и в то же время не могут люди уехать. Там есть потрясающие моменты, это уже последняя глава, 8-я, она называется «В движении. Русские евреи в 30-х - начале 40-х годов».
Я пытаюсь проследить передвижение русских берлинцев по свету, что с ними стало дальше, кто где оказался. Где оказался Борис Элькин, один из персонажей книги, где оказался Гольденвейзер, Гессен,Тейтель, что с ними стало потом и как это происходило. И это все идет через Гольденвейзера. Почему? Он сидит в Америке и занимается аффидевитами, то есть документами, дающими право на въезд. Все хотят в Америку, все понимают, что туда, во-первых, можно уехать от этих европейских потрясений, понятно, что ничего хорошего уже не будет, во-вторых, там можно найти работу. При том, что новый язык, но страна огромная, бурно развивающаяся, там чего-то можно добиться. Но попасть туда очень сложно, эмиграция ограничена. И одно из писем пишет ему некая Мария Друкер, которая говорит, что ее мужа Виктора Друкера выпустили из Дахау, где он год пробыл, румынская квота выбрана. Почему румынская? Он наверняка родился в Бессарабии, конечно, русский еврей, российский подданный. Потом Бессарабия стала частью Румынии и он, поскольку квота по месту рождения, оказался по румынской квоте. Она закрыта. Русская квота отрыта, советская, но туда никто не едет. Можно уехать в Эквадор, но там нужно предъявить стоимость билета и какие-то деньги, 200 долларов - по тем временам не такие маленькие деньги. Если он не уедет, его опять отправят в Дахау. Припоминает Гольденвейзеру общих знакомых, он обращается тоже к каким-то организациям.
Вот цена жизни человека – 200 долларов. Я не знаю, чем там окончилось, если нашли 200 долларов, то он остался жив, если не нашли, то легко можно представить, что из Дахау он уже не вышел. Вот такие обстоятельства жизни, вот от этого зависела жизнь человека. И там идет эта переписка, настоящая хроника возникновения русско-еврейского Нью-Йорка. В этих письмах он все время сообщает, кто приехал на пароходе, вот эти - из Риги, вот - бывшие берлинцы, кто где поселился какие условия жизни съема жилья. Просто потрясающие тесты, и это все заслуживает отдельного издания. Это другая книга, которая, может быть, когда-нибудь, кем-нибудь будет написана.
Иван Толстой: Русско-еврейский Нью-Йорк?
Олег Будницкий: Кончено.
Иван Толстой: Невероятно богатая по содержанию, по внутренней энергии. Потому что русско-еврейский Нью-Йорк 40-х - начала 50-х годов - это чудо по интересности.
Олег Будницкий: И потрясающе обеспечено архивными материалами. Надо, конечно, жить в Нью-Йорке, чтобы писать такую книгу, и сидеть в Бахметевском архиве с утра до вечера, потому что потрясающие материалы, и огромное количество, и все практически восстанавливается.
Иван Толстой: И дома стоят на тех же местах.
Олег Будницкий: Совершенно верно. И вот эта хроника, с одной стороны, возникновения русско-еврейского Нью-Йорка, а, с другой стороны, хроника известий из Европы, когда о ком-то никаких известий нет…
Иван Толстой: И когда хоронят не умерших. Тэффи, например, пишут некролог. Говорят, что умерла Тэффи в Париже, а как проверишь?
Олег Будницкий: А других считают живыми, а их уже нет в живых. Иногда, кстати говоря, люди в этих ситуациях не теряют чувство юмора. Особенно мне симпатичен такой Лев Зайцев, это или родственник, или соученик старшего брата Гольденвейзера, известный юрист, у него публикации были еще в дореволюционной России. Он преподавал что-то в Германии в университетах, был человек вполне состоявшийся. Он тоже довольно поздно уехал из Германии в Бельгию, потом стало кисло в Бельгии, он пишет: «Роют окопы на центральной площади, пора двигаться дальше». Потом он был во Франции и, в итоге, оказался в Америке. Как пишет Гольденвейзер, «как всегда невозмутимый».
Там есть еще одна проблема, это юристы. Зайцев, Гершун и многие другие, в их переписке все равно обсуждаются какие-то правовые вопросы, и интересно, что там еще обсуждаются проблемы заработка. Ведь это же юристы, им практика нужна, клиентура. И Зайцев пишет ему из Брюсселя: «Мне ото всюду пишут - из Аргентины, отсюда, отсюда, с одним и тем же вопросом, вопросом частного международного права: куда девался клиент, как таковой?». Нет клиента, не на что жить. То есть вселенская катастрофа, но он не теряет чувства юмора. Одной из самых сложных задач было написать заключение к этой книге, какая тут мораль. Можно было подвести какие-то итоги, что я и сделал, суммировал, в чем суть была особенности положения русских евреев, в чем было их преимущество и их проблемы. Преимущества, бесспорно, просматривались - отчасти это опыт эмиграции, активной эмиграции полвека, наличие еврейских организаций, для этого приспособленных, для помощи эмигрантам - «Джойнта», «ХИСЕМа» и некоторых других (там есть словарь, где разъясняется, что есть что), помощь сородичей, и меньшие языковые проблемы в Германии. С другой стороны, показываю то, что евреев и разъединяло. Они были столь же разъединены, как и многие другие части русской эмиграции, и что их объединяло. Объединяла, по формуле Тувима, не та кровь, что течет в жилах, а та, что течет из жил. Неожиданно все евреи оказались объединены одним: тем, что они стали главным объектом уничтожения со стороны нацистов. В этом отношении русские евреи оказались в самом тяжелом положении среди русских и не русских эмигрантов. И там я подвожу некоторые итоги, когда идет переписка после войны - кто жив. Есть формула «депортирован в то место, откуда не возвращаются», например, Освенцим, депортирован или просто убит, допустим, полицией Виши или нацистами, или погиб в лагере во Франции, кто выжил. Вот эта инвентаризация страшна.
Тем не менее, заключительная фраза книги, может быть, немного напоминающая школьное сочинение, но, тем не менее, что история русско-еврейского Берлина кончилась, но история русско-еврейской эмиграции продолжалась. И то, что вы сказали о русско-еврейском Нью-Йорке, некоторый намек в книге на это содержится, что возникла новая столица русско-еврейской эмиграции, историю которой еще предстоит написать, как и много других книг.
Иван Толстой: И в завершение программы - еще один мемуарный фрагмент. Поэт Вадим Андреев, сын писателя Леонида Андреева, о берлинских встречах с Борисом Пастернаком. Из книги «История одного путешествия».
«Пастернак заговорил о том, что здесь, в Берлине, у него появилось чувство, что все надо начинать сызнова, что на днях выдают в издательстве «Геликон» «Сестра, моя, жизнь» и «Темы и вариации». Когда я переспросил название второй книги, Борис Леонидович повторил его и сказал, что книга построилась (именно «построилась», а не «я построил») как некое музыкальное произведение, где основные мелодии разветвляются и, не теряя связи с основной темой, вступают в самостоятельную жизнь. Потом, как будто это объяснение показалось ему лишним, добавил, что это для него пройденный путь. «Маяковский, - сказал он, - считает, что мои стихи слишком похожи на стихи». «Я не хотел бы писать как Маяковский. То есть, - продолжал я, - испугавшись, что могу быть понятым неправильно, его стихи слишком не стихи, они уходят в сторону от того, что я люблю». «И я не хотел бы. Но я хочу, чтобы мои стихи были понятны зырянам». Я растерялся, но все же попытался объяснить, что именно кажущаяся непонятность его стихов прекрасна, что трудность их восприятия оправдана и даже необходима, что автор имеет право ждать от читателя встречного усилия, труда и внимания, «только в том случае, если встречное усилие приводит к пустому яйцу…» Говорил, я конечно, ужасно сбивчиво, слишком недавно я сам думал иначе. Давка в метро усилилась, красный галстук все глубже вонзался в мою грудь, и как Пастернак понял мое «пустое яйцо» - не знаю. Во всяком случае, он продолжал настаивать на понятности стихов и их доходчивости: «Я пишу, а мне все кажется, что вода льется мимо рукомойника». Когда мы вышли на улицу, я так и не понял стремление Бориса Леонидовича к понятности. Доходчивость - это другое. Для меня стихи Пастернака были доходчивы, несмотря на их косноязычие, но мое приятие стихов не удовлетворяло его. Теперь, когда все творчество Пастернака передо мной, я думаю, что его стремление сделать стихи понятными срывало с них очарование молодости и бурные силы. Тот звук, когда его стихи рвались сжатым залпом прелести. И что поэтому некоторые стихи 40-х годов я люблю меньше. «Я клавишей стаю кормил с руки». Можно ли сказать лучше? Одной строкой раскрыть и понятнее, и проще тайну музыкальной импровизации?