Поэт Василий Ломакин (р. 1958) награжден премией Андрея Белого за книгу «Последующие тексты» (Арго-Риск, Книжное обозрение, 2012). Василий Ломакин живет в Вашингтоне, но пишет о другой стране, «покрытой власовским матрацем», глядя на нее «не из-за океана, а Бог весть откуда». В книге «Русские тени» (НЛО, 2004) он воздвиг себе такой памятник:
И горе не горит, и смерть не умирает –
Гораций памятники пожирает
Да неба нового сюда летит привет
И пирамид истлеет след
И цесаря десница увядает
И слова молкнет хамский бред
Что было, больше не бывает
И меньше больше забывает
Как ты и я, как да и нет
Я предложил Василию Ломакину ответить на 12 вопросов, завершая год нескончаемого света.
– Поэт Василий Ломакин родился не одновременно с вами, он сам – ваше произведение. Может быть, двойник, может быть – сын, может быть – тень. Когда он появился на свет и какие у вас с ним отношения?
– Вы живете в России, вне России, под Россией, над нею?
– Хотелось бы, конечно, во всех положениях разом, хотя у каждого есть отдельный шарм. Насчет «в» – безусловно, желал бы звучать именно в русской акустике, под нее все и написано. Хотел бы быть «вне» того, что не имеет эстетической действенности: например, русского средне-культурного стихотворчества. «Под» и «над» уже, вроде, следуют из «в» и «вне»...
– А вы довольны эхом, которым русская акустика отвечает Василию Ломакину, или хотели бы, чтобы оно звучало по-другому?
– Я очень рад, что эта акустика вообще жива, после всего. Мне другой не надо, хотел бы в ней работать и дальше.
– В каком из осколков русского зеркала – досоветском, советском, нынешнем – вы отражаетесь лучше всего?
– В том, где находится русский модерн, по времени совпавший с ранним советским периодом. Этот осколок хорошо отражает, потому что крепок и неизменен: слог лучших поэтов модерна, от Клюева до Введенского, остался уникально-авторским. Их языку не было суждено естественным образом истратиться и, став банальным, исчезнуть в своем поэтическом качестве, cоставить фон обычности для по-новому определенных поэтических фигур. Также, на более низких уровнях, их поэтики избежали профанирования и размножения массовым стихотворчеством, для стилизаций оказались непригодны и не смогли быть освоены постмодерном. Время для таких поэтов остановилось (или вновь пришло, что одно и то же), и их слог останется действенным навечно.
– Состоит ли в родстве Василий Ломакин с Константином Вагиновым, Юрием Одарченко, Георгием Ивановым или у него другая семья?
– Насчет ГИ не могу сказать, а черты поэтического сходства с КВ и ЮО у ВЛ оформились еще в советское время, когда из КВ он знал два четверостишия из какого-то романа Г. Гора, а про ЮО не знал совсем. Следовательно, стилизация, сознательная или бессознательная, маловероятна. Возможно, дело в общности природного поэтического аппарата, дающего сходный тон стихам столь разных людей, как КВ, ЮО и ВЛ. Из общих для ЮО и ВЛ заурядно-человеческих свойств следует отметить бытовое юродство, а из общих условий их осуществления – эмиграцию. Что касается КВ – интересно, что наибольшее сходство с ним у ВЛ проявляют алеаторные тексты, составленные из слов, случайным образом выбранных компьютером из суммы текстов того же ВЛ. Один из них, «Картины по всей стране боялись», появится в следующем выпуске Митиного Журнала. Удивительно: столь тонкая вещь, как интонация, образуется буквально из праха, безавторского и бездискурсного, из случайно возникших связей между словами, опознанных автором-читателем как фигуры поэтического языка.
Василий Ломакин
– Бытовое юродство? Василий Ломакин бродит вокруг Капитолия с трещоткой прокаженного?
– За такое могут и тазером. Почти сразу за Капитолием начинаются афро-американские кварталы, так что полиция там нервная. Недалеко и старая, страшная психиатрическая больница для хроников, где томился Эзра Паунд. Я гораздо скромнее: отвечаю на бытовые вопросы в рифму, часто блею овцой, пытаюсь говорить по-китайски в китайском ресторане.
– Почему в мире вашингтонского поэта Василия Ломакина нет Америки, даже и английского языка почти нет (зато есть французский)?
– Именно от французского русский язык получил, помимо прочего, мифологический аппарат античности, светскую риторику и образцы классической поэзии; все то, что дало выразительные средства общекультурному и поэтическому языку. По этой причине французский язык входит в область моей ответственности на тех же основаниях, что и, например, карамзинский или старославянский лексический слой русского языка. Английскую поэзию я хорошо знаю и очень люблю, но непосредственного значения для моей работы она не имеет.
– Белый для меня сверхинтересен как поэт, прозаик и теоретик. Чаще всего я перечитываю «Вторую симфонию», «Глоссолалию» и «Эмблематику смысла». Некоторые стихи из его книги «Пепел» мне кажутся недостижимым образцом совершенства композиции.
– Какую книгу вы посоветовали бы прочитать генералу Власову, если бы встретились с ним за три дня до казни?
– Притчу о неверном управителе (Евангелие от Луки (16:1-9)), где приказчик прощает долги должникам хозяина, с расчетом, что когда хозяин его за такие дела уволит, должники возьмут его «в домы свои». Господь ставит этого приказчика в пример своим ученикам. В этом произведении показана политэкономия производства сакрального из предательства. Уверен, что эта притча утешила бы Власова в его последние дни.
– Один из циклов «Русских теней» называется DXM. Сейчас, 10 лет спустя, важен ли для вас опыт общения с этим победителем кашля?
– DXM – диссоциативное вещество и энтеоген (от др.-греч. «обожествляющий изнутри»). Природа с его помощью показывает нам скрытые от субъектного «я» части сознания. Познанным таким образом элементам и их отношениям следует сопоставить означающее, например, наречь имя; тогда они станут символически осуществленной вещью, то есть мифом, а нарекшее их «я» – богом. DXM также сам может предлагать сущностям имена или эмблемы, то есть писать элементарные символистские стихи. К сожалению, после примерно двадцатой сессии начинается толерантность, а 10 лет спустя у меня осталось только воспоминание о потерянном рае.
– Почему Kitchendick? Какое из двух значений этого слова вы примерили на себя?
– Это слово поражает своей нелепостью, вне связи со значением. Я его взял как оберег, для отгона шайтана. В стихах, языковой механизм норовит приписать все высокое, прекрасное и страшное фигуре автора и этим ставит художника в фарисейскую или комическую позицию. Человек масс (или Капитал) вправе спросить, например, «а сам ты кто, гнида?». Тут ему готов ответ.
– Если бы шайтан уничтожил ваши стихотворения, но пощадил лишь одно, что бы он оставил?
– Выбор шайтана таков:
Кричал, умирая, заяц
Не хочу в адец, хочу в раец