В июне 1922 года художественный мир Москвы был потрясен внезапной смертью 25-летнего живописца и графика Василия Чекрыгина. Он попал под поезд. "Творчество В. Н. Чекрыгина – явление неожиданное и исключительное. Оно поражает яркостью, силой, внутренней напряженностью, давно не виданной органичностью лица", – писал искусствовед Анатолий Бакушинский. Он назвал Чекрыгина "предтечей великого искусства". Холсты и более тысячи рисунков (среди них эскизы к главному замыслу – фрескам Собора Воскрешающего Музея) много лет хранились в семье художника: социалистический реализм надолго закрыл для них выставочные залы.
Наталия Колесникова, живущая на Кубе внучка Василия Чекрыгина, пытается вернуть себе право распоряжаться художественным наследием деда. Мытарства картин описаны Колесниковой в рукописи, готовящейся к изданию в Праге. Есть там и деловая переписка, и копии документов... Описаны и эпизоды будничной жизни, которые напомнят нынешнему читателю, что означало в советское время выйти
«ОТЪЕЗЖАЮЩИЕ В ЧАСТНУЮ ПОЕЗДКУ НЕ МОГУТ ЧИСЛИТЬСЯ В ВЛКСМ»
В 1968 году я окончила вечернее отделение филфака МГУ и собралась на Кубу к мужу. Решила съездить на год по временной визе. Оформление отъезда проходило по установленным для советских граждан правилам. Я должна была принести в Отдел виз и регистраций (ОВИР) характеристику с места работы, подписанную тройкой – дирекцией, профсоюзом и секретарем комсомольской организации. Собрав все документы, отправилась в ОВИР, но там у меня документы не приняли, сказав, что сначала я должна завизировать характеристику в ЦК ВЛКСМ.
В ЦК по просьбе женщины-инструктора я спокойно положила билет на стол. Она быстро убрала его в ящик и пробубнила: «Отъезжающие в частную поездку не могут числиться в ВЛКСМ». С тех пор я больше никогда не принадлежала ни к одной политической организации.
Почти через год я вернулась в Москву на выставку работ моего деда, а через три дня к нам пришел участковый с повесткой: вызывали в отделение милиции. Оказалось, что сразу после отъезда меня исключили из числа москвичей по печально известному «Положению о прописке и выписке в Москве», хотя я выехала по временной визе, и эта мера была применена вопреки не только закону и Конституции, но и самому Положению.
В 1973 году мой муж Педро получил назначение в Москву. Несколько лет он проработал в торговом представительстве Кубы, а затем перешел на работу в Совет экономической взаимопомощи (СЭВ). Мы пробыли в Москве до 1982 года. Я снова и снова пыталась восстановить московскую прописку, но мне каждый раз отказывали.
В 1981 году после смерти моей матери, Нины Васильевны Чекрыгиной,
На следующий день после поминок мы с Педро пошли забирать работы художника Василия Чекрыгина. Комната моей только что умершей матери уже была опечатана. Я сорвала печать, открыла огромным ключом дверь и в последний раз в жизни вошла в комнату, где родилась и выросла.
Мы перевезли собрание на служебную площадку Управления по делам дипломатического корпуса (УПДК) в Резервном проезде. Я пригласила к нам искусствоведа Василия Алексеевича Пушкарева, директора Русского музея и непревзойденного эксперта в области искусства. Сказала ему, что негде хранить коллекцию, так как в Москве я бездомна, поэтому я хочу подарить всю коллекцию ГМИИ им. А. С. Пушкина, Русскому музею, Пермской государственной художественной галерее и музею в Нукусе.
Мне жутко было разлучаться с работами моего деда, около которых я росла. Но еще страшнее было подумать, что они могут погибнуть.
Пушкарев сказал, что часть коллекции хорошо подарить, часть продать Министерству культуры СССР для музеев, а часть поместить на временное хранение, оставив за собой. Все эти шаги, считал Василий Алексеевич, надо предпринимать через Минкульт.
Вместе с Пушкаревым мы отобрали 300 графических работ и 8 масел для дара ГМИИ им. А. С. Пушкина, Русскому музею, Пермской государственной художественной галерее и Государственному музею изобразительных искусств Каракалпакии в Нукусе. 224 графических листа – для продажи Министерству культуры, а 322 графические работы, 14 живописных листов и архивы должны были остаться в семье. Надо было только найти подходящее место для хранения этой части собрания.
Пушкарев посоветовал мне попросить Министерство культуры о помощи в восстановлении московской прописки, чтобы я могла унаследовать кооперативную квартиру, купленную моей покойной матерью, свободно приезжать с Кубы к себе домой и иметь возможность работать над наследием моего деда.
Дар для указанных мной музеев я должна была передать через Художественный комбинат имени Е. В. Вучетича. Туда же я должна была отвезти и работы, предназначенные к продаже Министерству культуры СССР.
Ту часть коллекции, которая оставалась в собственности семьи, мне хотелось хранить в ГМИИ им. А. С. Пушкина. Министерство культуры обратилось к директору музея И. А. Антоновой с просьбой принять работы Чекрыгина в ее музей. Но Антонова соглашалась принять на временное хранение только графические работы Чекрыгина, а за живопись, которая должна была уйти на реставрацию, она не хотела брать на себя ответственность.
Пришлось поместить наследие в хранилище Министерства культуры СССР в Загорске, где оно пробыло много лет.
ТЫ – НИКТО, А ИМЯ ТВОЕ – НИКАК
Вопрос с вступлением в права собственности кооперативной квартиры моей матери все никак не решался. А Мосгорисполком снова мне отказал в прописке.
Право на обладание квартирой, которая была куплена моей покойной матерью, я потеряла.
Командировка моего мужа в Москве заканчивалась. Нам предстояло возвращение на Кубу. Я оставила главному инспектору Минкульта А. Е. Ковалеву доступ к архивам и коллекции в Загорске. Он собирался готовить большую ретроспективную выставку В. Н. Чекрыгина сначала в ГМИИ им. А. С. Пушкина, а затем в Русском музее и Пермской государственной художественной галерее.
Незадолго до нашего отъезда в Гавану к нам зашел искусствовед Игорь Витальевич Савицкий, известный подвижник русского искусства в Средней Азии. Он был уже очень болен и торопился успеть как можно больше сделать для своего великолепного музея в Нукусе. Я показала ему письмо заместителя министра культуры Г. А. Иванова, в котором среди четырех юридических лиц, государственных музеев – получателей дара работ художника Чекрыгина, стоит музей в Нукусе. Игорь Витальевич заверил меня, что он не уедет из Москвы без Чекрыгина. Музей в Нукусе оказался единственным, куда действительно поступили некоторые работы деда. Но и там не все стало ясно сразу из-за решений, приказов и постановлений Министерства культуры СССР, полностью исказивших цель моего дара.
После отказа директора ГМИИ имени Пушкина И. А. Антоновой от хранения живописи моего деда я решила передать ее Русскому музею. Там с начала 1920-х годов в постоянной экспозиции находились масла В. Н. Чекрыгина «Встреча» и «Судьба». Когда у меня дома побывала новый директор музея Лариса Ивановна Новожилова, сменившая на посту В. А. Пушкарева, мы много говорили с ней о ретроспективной выставке творчества художника в Русском музее, и она предложила отреставрировать не только живопись из дара, но и ту часть работ, которая хранилась в Загорске. Я отправила Новожиловой письмо, в котором перечислила все масла, находящиеся на временном хранении в Загорске.
Я еще надеялась, что работа над наследием моего деда начнется так, как мне было обещано в официальном письме Министерства культуры СССР.
Прошло несколько лет.
Раз в три-четыре месяца я звонила в хранилище Министерства культуры в Загорске и узнавала, как идет подготовка к выставке. Мне отвечали, что пока никто работы не запрашивал. В сентябре 1988 года я, приехав с мужем в Москву, встретилась с А. Е. Ковалевым. На мой вопрос, получили ли названные мной четыре музея все работы дара, Ковалев ответил утвердительно. Он также объяснил, что обещанное Минкультом проведение в 1983 году выставки работ Чекрыгина не состоялось, потому что «все очень сложно».
Занимаясь восстановлением справедливости в отношении моего дара, я убедилась, что в советском и российском законодательстве право собственности размыто и часто ставится в зависимость от юридически ничтожных обстоятельств – с целью отчуждения у законного владельца собственности и лишения его права на рекламацию и исправление нарушений. Условия моего дара были нарушены. Дар попал не в то место. Факты, относящиеся к дару, полностью искажены. Состояние работ дара на сегодняшний день остается не выясненным. Нарушения не исправлены.
В конце 1989 года я навещала работы моего деда в Загорске и встретилась там с одним знакомым, который сообщил, что хранилище переходит от Министерства культуры к Комбинату имени Вучетича. «А раз у вас нет жилья в Москве, то тут одна важная дама из Минкульта решила отчуждать вашу коллекцию». Я решила забрать наследие моего деда из Загорска.
Снова уникальная коллекция оказалась на служебной площади УПДК, только теперь эта площадь находилась в районе метро «Профсоюзная», на низеньком втором этаже. Один балкон выходил в проходной двор. Мне надо было скоро уезжать, на этот раз навсегда. Из дома я почти не выходила, боялась оставить коллекцию.
Я получила несколько предложений от разных лиц, желающих приобрести
Только в 2004 году, когда у меня появился компьютер, смогла я связаться с музеями, которым предназначен мой дар. Ни в Русском музее, ни в ГМИИ им. А. С. Пушкина, ни в Пермской государственной галерее никогда не слышали о даре работ В. Н. Чекрыгина. Дар исчез. Я ужаснулась и решила любыми средствами начать поиск.
ДВА ПРЕЦЕДЕНТА
Мне известны два прецедента возврата дара его законным получателям.
В начале 70-х годов коллекционер инженер А. С. Жигалко подарил своему родному городу Чкаловску несколько тысяч живописных работ русских мастеров. Министерство культуры СССР немедленно приняло решение ничего не отправлять в Чкаловск. Полотна пролежали в ящиках на товарной станции два года.
Инженер Жигалко оформил свой дар нотариально. Но для того, чтобы дар
попал в указанный им музей, Жигалко пришлось два года сражаться с юридически ничтожными решениями руководящих сотрудников советского Министерства культуры. В результате руководство Министерства культуры СССР завизировало поступление дара Жигалко в музей в Чкаловске.
В обоих случаях, при разных политических системах в нашей стране и различном оформлении дарственной, российским дарителям повезло. Волеизъявление дарителей – царя Ивана Грозного и советского инженера А. С. Жигалко – было соблюдено.
А сыну художника Николая Рериха Станиславу Николаевичу не повезло с его даром работ отца Международному центру Рерихов в Москве. Дар С. Н. Рериха был оформлен нотариально и предназначен Центру Рерихов в Москве, позднее переименованному в Международный центр Рерихов. Министерство культуры СССР решило полностью проигнорировать волеизъявление живого дарителя. Работы дара были направлены в музей Востока. Позднее ту же линию поведения по отношению к дару С. Н. Рериха продолжило Министерство культуры РФ.
Подобно нарушениям с наследием Рериха, были нарушены и условия моего дара работ Чекрыгина. Нарушения тоже начались в советском Министерстве культуры, а теперешнее руководство Минкульта охотно принимает эти нарушения за правило.
Дарение художественных наследий не является анонимным подаянием, когда подающий не знает того, кому он подал милостыню, а получивший милостыню не имеет ответных обязательств. Дарение художественных наследий, пожертвование – это обоюдный контракт дарителя и одариваемого, направленный на сохранение и публикацию подаренного наследия. Когда дар попадает туда, куда он предназначен дарителем, то его безвозмездность абсолютна. Если же дар, без согласования с дарителем, оказывается не в том месте, то этот прецедент автоматически исключает безвозмездный характер дара. Даритель, чей дар поступил не туда, куда он его предназначил, ограблен вдвойне: ограблен он сам, и ограблены одариваемые им музеи.
В подобных случаях тот, в чьих руках дар оказался против воли дарителя, превращается в должника и дарителя, и одариваемых. ГТГ является моим должником и должником ГМИИ им А. С. Пушкина, Русского музея и Пермской государственной художественной галереи. Эта моя позиция опирается на положения Гражданского кодекса РФ. Но есть и этика: владение чужим неэтично. Чужое надо возвращать.
В 2007 году я написала первому заместителю председателя Совета министров Д. А. Медведеву, возглавившему Комиссию по вопросам художественного наследия при правительстве РФ. Дело было поручено госпоже Карине Викторовне Щербак, сотруднице аппарата правительства. Через наше посольство в Гаване я для полной ясности переслала ей абсолютно всю документацию о нахождении работ В. Н. Чекрыгина в музеях РФ и СНГ, а также все детали, связанные с попаданием моего дара в ГТГ.
Почти через год госпожа Щербак сообщила по телефону, что Правительственная комиссия по вопросам художественного наследия – не то место, в которое следует обращаться по вопросу о нарушении условий дара наследия художника В. Н. Чекрыгина.
Из архива Радио Свобода:
3 октября 2005 года в эфире Радио Свобода прозвучала программа «Собор воскрешающего музея»:
Светлана Семенова: Чекрыгин – выходец из авангарда. Выставлялись некоторые его кубистические картины на ученической выставке. Он принимал участие в "Вечере речетворцев", на котором выступал вместе с Бурлюком и Маяковским. В этой футуристической компании он был не так долго, то есть не так долго ее постулатов придерживался. Он говорил о том, что это все только поиски новых художественных приемов, прием и только. А не может прием быть целью искусства. В свое время, еще мальчиком, учился в иконописных мастерских Киево-Печерской лавры. Так что у него была такая первая закваска, подкладка его. И он вообще всегда ориентировался на больших мастеров. Что же это были за большие мастера? Это тот ряд, в котором был Андрей Рублев, которого он высочайшим образом ценил, дальше Александр Иванов, его библейские эскизы, "Явление Христа народу", и Михаил Врубель. То есть это пророческая линия, можно сказать словами более позднего мыслителя Даниила Андреева, у него есть понятие – "вестничество". Вот это такая "вестническая" линия, ее было много в русской литературе, а в живописи не так много.
Елена Ольшанская: Главным замыслом Василия Чекрыгина стал проект Собора Воскрешающего Музея. "Воплощая в дело Божественный образ просветления материи, Воскрешающий Музей утвердит мир в мире, превращая необузданные силы хаоса в неистощающуюся мощь, внося как регулятор действий/воля/осознание в природу, гибнущую в междоусобной борьбе, и воссозидая чистую, вечно светлую, бессмертную плоть. Цель Воскрешающего Музея – органа муз – есть действительный хоровод, подлинный солнцевод/движение посолонь, имея силу овладеть движением небесных тел и земли, возвратить жизнь умершим... С технической же стороны храм представляет приложение земной механики, которая сводится к удержанию тел от падения. Архитектура земная храма и человека есть противодействие падению, поднятие, поддержание, некоторое торжество над падением тел, давая им опоры, строясь на законе тяготения... Смысл его в том, что он – проект вселенной, в которой оживлено все то, что в действительности умерщвлено, и где все оживленное стало сознанием и управлением существа, бывшего слепым", – писал Василий Чекрыгин в тексте, который он назвал "О Соборе Воскрешающего Музея (О будущем искусстве: музыки, живописи, скульптуры, архитектуры и слова)". Он успел сделать более полутора тысяч эскизов будущих фресок этого Собора.
"Что за необыкновенные рисунки! Нет, это не рисунки, так как это слово не выражает верно. Не определяет эти работы прессованным углем на бумаге. В них нет штрихов, и, хотя они сделаны одним цветом, кажутся богатыми, сверкающими композициями, и догадываешься об их цвете – хотя его и нет. Есть только важнейшие переходы от глубоких черных к светящемуся белому", – писала о графических композициях Василия Чекрыгина художница Вера Пестель.
Наталия Колесникова, живущая на Кубе внучка Василия Чекрыгина, пытается вернуть себе право распоряжаться художественным наследием деда. Мытарства картин описаны Колесниковой в рукописи, готовящейся к изданию в Праге. Есть там и деловая переписка, и копии документов... Описаны и эпизоды будничной жизни, которые напомнят нынешнему читателю, что означало в советское время выйти
Наталия Колесникова
замуж за иностранца или как в СССР гарантировалось право на жилье. Мы публикуем фрагменты воспоминаний Наталии Колесниковой:«ОТЪЕЗЖАЮЩИЕ В ЧАСТНУЮ ПОЕЗДКУ НЕ МОГУТ ЧИСЛИТЬСЯ В ВЛКСМ»
В 1968 году я окончила вечернее отделение филфака МГУ и собралась на Кубу к мужу. Решила съездить на год по временной визе. Оформление отъезда проходило по установленным для советских граждан правилам. Я должна была принести в Отдел виз и регистраций (ОВИР) характеристику с места работы, подписанную тройкой – дирекцией, профсоюзом и секретарем комсомольской организации. Собрав все документы, отправилась в ОВИР, но там у меня документы не приняли, сказав, что сначала я должна завизировать характеристику в ЦК ВЛКСМ.
В ЦК по просьбе женщины-инструктора я спокойно положила билет на стол. Она быстро убрала его в ящик и пробубнила: «Отъезжающие в частную поездку не могут числиться в ВЛКСМ». С тех пор я больше никогда не принадлежала ни к одной политической организации.
Почти через год я вернулась в Москву на выставку работ моего деда, а через три дня к нам пришел участковый с повесткой: вызывали в отделение милиции. Оказалось, что сразу после отъезда меня исключили из числа москвичей по печально известному «Положению о прописке и выписке в Москве», хотя я выехала по временной визе, и эта мера была применена вопреки не только закону и Конституции, но и самому Положению.
В 1973 году мой муж Педро получил назначение в Москву. Несколько лет он проработал в торговом представительстве Кубы, а затем перешел на работу в Совет экономической взаимопомощи (СЭВ). Мы пробыли в Москве до 1982 года. Я снова и снова пыталась восстановить московскую прописку, но мне каждый раз отказывали.
В 1981 году после смерти моей матери, Нины Васильевны Чекрыгиной,
Василий Чекрыгин, "Любовники"
ответственность за сохранность наследия перешла ко мне. Мама не дожила до переезда в купленную однокомнатную кооперативную квартиру в кооперативе Министерства иностранных дел «Вереск» на Большой Дорогомиловской. Наследие художника оставалось в комнате коммунальной квартиры.На следующий день после поминок мы с Педро пошли забирать работы художника Василия Чекрыгина. Комната моей только что умершей матери уже была опечатана. Я сорвала печать, открыла огромным ключом дверь и в последний раз в жизни вошла в комнату, где родилась и выросла.
Мы перевезли собрание на служебную площадку Управления по делам дипломатического корпуса (УПДК) в Резервном проезде. Я пригласила к нам искусствоведа Василия Алексеевича Пушкарева, директора Русского музея и непревзойденного эксперта в области искусства. Сказала ему, что негде хранить коллекцию, так как в Москве я бездомна, поэтому я хочу подарить всю коллекцию ГМИИ им. А. С. Пушкина, Русскому музею, Пермской государственной художественной галерее и музею в Нукусе.
Мне жутко было разлучаться с работами моего деда, около которых я росла. Но еще страшнее было подумать, что они могут погибнуть.
Пушкарев сказал, что часть коллекции хорошо подарить, часть продать Министерству культуры СССР для музеев, а часть поместить на временное хранение, оставив за собой. Все эти шаги, считал Василий Алексеевич, надо предпринимать через Минкульт.
Вместе с Пушкаревым мы отобрали 300 графических работ и 8 масел для дара ГМИИ им. А. С. Пушкина, Русскому музею, Пермской государственной художественной галерее и Государственному музею изобразительных искусств Каракалпакии в Нукусе. 224 графических листа – для продажи Министерству культуры, а 322 графические работы, 14 живописных листов и архивы должны были остаться в семье. Надо было только найти подходящее место для хранения этой части собрания.
Пушкарев посоветовал мне попросить Министерство культуры о помощи в восстановлении московской прописки, чтобы я могла унаследовать кооперативную квартиру, купленную моей покойной матерью, свободно приезжать с Кубы к себе домой и иметь возможность работать над наследием моего деда.
Дар для указанных мной музеев я должна была передать через Художественный комбинат имени Е. В. Вучетича. Туда же я должна была отвезти и работы, предназначенные к продаже Министерству культуры СССР.
Ту часть коллекции, которая оставалась в собственности семьи, мне хотелось хранить в ГМИИ им. А. С. Пушкина. Министерство культуры обратилось к директору музея И. А. Антоновой с просьбой принять работы Чекрыгина в ее музей. Но Антонова соглашалась принять на временное хранение только графические работы Чекрыгина, а за живопись, которая должна была уйти на реставрацию, она не хотела брать на себя ответственность.
Пришлось поместить наследие в хранилище Министерства культуры СССР в Загорске, где оно пробыло много лет.
ТЫ – НИКТО, А ИМЯ ТВОЕ – НИКАК
Вопрос с вступлением в права собственности кооперативной квартиры моей матери все никак не решался. А Мосгорисполком снова мне отказал в прописке.
Василий Чекрыгин, "Фидий"
"Где ваш развод?" – спросила меня чиновница в милицейской форме. Я возмутилась, так как разводиться с Педро не собиралась. Тогда женщина-милиционер сказала, что решает не она, а генерал Подколзин из Моссовета. Она дала мне его телефон. Я позвонила и представилась. Подколзин сказал, что он знать не знает кто я такая, что для него я «никто», а имя мое «никак».Право на обладание квартирой, которая была куплена моей покойной матерью, я потеряла.
Командировка моего мужа в Москве заканчивалась. Нам предстояло возвращение на Кубу. Я оставила главному инспектору Минкульта А. Е. Ковалеву доступ к архивам и коллекции в Загорске. Он собирался готовить большую ретроспективную выставку В. Н. Чекрыгина сначала в ГМИИ им. А. С. Пушкина, а затем в Русском музее и Пермской государственной художественной галерее.
Незадолго до нашего отъезда в Гавану к нам зашел искусствовед Игорь Витальевич Савицкий, известный подвижник русского искусства в Средней Азии. Он был уже очень болен и торопился успеть как можно больше сделать для своего великолепного музея в Нукусе. Я показала ему письмо заместителя министра культуры Г. А. Иванова, в котором среди четырех юридических лиц, государственных музеев – получателей дара работ художника Чекрыгина, стоит музей в Нукусе. Игорь Витальевич заверил меня, что он не уедет из Москвы без Чекрыгина. Музей в Нукусе оказался единственным, куда действительно поступили некоторые работы деда. Но и там не все стало ясно сразу из-за решений, приказов и постановлений Министерства культуры СССР, полностью исказивших цель моего дара.
После отказа директора ГМИИ имени Пушкина И. А. Антоновой от хранения живописи моего деда я решила передать ее Русскому музею. Там с начала 1920-х годов в постоянной экспозиции находились масла В. Н. Чекрыгина «Встреча» и «Судьба». Когда у меня дома побывала новый директор музея Лариса Ивановна Новожилова, сменившая на посту В. А. Пушкарева, мы много говорили с ней о ретроспективной выставке творчества художника в Русском музее, и она предложила отреставрировать не только живопись из дара, но и ту часть работ, которая хранилась в Загорске. Я отправила Новожиловой письмо, в котором перечислила все масла, находящиеся на временном хранении в Загорске.
Я еще надеялась, что работа над наследием моего деда начнется так, как мне было обещано в официальном письме Министерства культуры СССР.
Прошло несколько лет.
Раз в три-четыре месяца я звонила в хранилище Министерства культуры в Загорске и узнавала, как идет подготовка к выставке. Мне отвечали, что пока никто работы не запрашивал. В сентябре 1988 года я, приехав с мужем в Москву, встретилась с А. Е. Ковалевым. На мой вопрос, получили ли названные мной четыре музея все работы дара, Ковалев ответил утвердительно. Он также объяснил, что обещанное Минкультом проведение в 1983 году выставки работ Чекрыгина не состоялось, потому что «все очень сложно».
Занимаясь восстановлением справедливости в отношении моего дара, я убедилась, что в советском и российском законодательстве право собственности размыто и часто ставится в зависимость от юридически ничтожных обстоятельств – с целью отчуждения у законного владельца собственности и лишения его права на рекламацию и исправление нарушений. Условия моего дара были нарушены. Дар попал не в то место. Факты, относящиеся к дару, полностью искажены. Состояние работ дара на сегодняшний день остается не выясненным. Нарушения не исправлены.
В конце 1989 года я навещала работы моего деда в Загорске и встретилась там с одним знакомым, который сообщил, что хранилище переходит от Министерства культуры к Комбинату имени Вучетича. «А раз у вас нет жилья в Москве, то тут одна важная дама из Минкульта решила отчуждать вашу коллекцию». Я решила забрать наследие моего деда из Загорска.
Снова уникальная коллекция оказалась на служебной площади УПДК, только теперь эта площадь находилась в районе метро «Профсоюзная», на низеньком втором этаже. Один балкон выходил в проходной двор. Мне надо было скоро уезжать, на этот раз навсегда. Из дома я почти не выходила, боялась оставить коллекцию.
Я получила несколько предложений от разных лиц, желающих приобрести
Каталог выставки Василия Чекрыгина
наследие художника Чекрыгина, но отказывала всем, пока меня не познакомили с искусствоведом Василием Ивановичем Ракитиным. Моя мать знала его и отзывалась о нем с похвалой за его статью в «Московском художнике» о выставке Чекрыгина в ГМИИ в 1969-70 годах. Он предложил мне сделать ретроспективную выставку моего деда в Германии. Я согласилась. В 1992 году в галерее «Гмуржинска» в Кельне усилиями Ракитина была организована большая ретроспективная выставка Чекрыгина. Я, правда, узнала о выставке задним числом, когда, наконец, мне решили все же выслать на Кубу несколько экземпляров каталога. Но так или иначе, единственная ретроспективная выставка Чекрыгина состоялась.Только в 2004 году, когда у меня появился компьютер, смогла я связаться с музеями, которым предназначен мой дар. Ни в Русском музее, ни в ГМИИ им. А. С. Пушкина, ни в Пермской государственной галерее никогда не слышали о даре работ В. Н. Чекрыгина. Дар исчез. Я ужаснулась и решила любыми средствами начать поиск.
ДВА ПРЕЦЕДЕНТА
Мне известны два прецедента возврата дара его законным получателям.
В начале 70-х годов коллекционер инженер А. С. Жигалко подарил своему родному городу Чкаловску несколько тысяч живописных работ русских мастеров. Министерство культуры СССР немедленно приняло решение ничего не отправлять в Чкаловск. Полотна пролежали в ящиках на товарной станции два года.
Инженер Жигалко оформил свой дар нотариально. Но для того, чтобы дар
попал в указанный им музей, Жигалко пришлось два года сражаться с юридически ничтожными решениями руководящих сотрудников советского Министерства культуры. В результате руководство Министерства культуры СССР завизировало поступление дара Жигалко в музей в Чкаловске.
Василий Чекрыгин, "Пейзаж"
Второй известный мне случай – это возврат в 2005 году иконы Николая Чудотворца в город Соликамск. Из Соликамска икону Николая Чудотворца увез на реставрацию господин Попов, теперешний директор музея Андрея Рублева. Икона пробыла сорок лет на реставрации. Эта икона – дар Ивана Грозного городу Соликамску. Дарственная сгорела, но по устным преданиям и летописным упоминаниям следует, что икона – собственность Соликамска. В музее Рублева эта икона находилась в постоянной экспозиции. Ей были обеспечены оптимальные условия хранения. Но дирекция музея соблюла этические принципы, и поэтому икона возвращена ее законному собственнику, городу Соликамску. А в музее Рублева осталась легальная копия иконы, заказанная перед отбытием Николая Чудотворца в Соликамск. Эта копия выставлена в экспозиции с указанием на то, что это не оригинал. Документы, разрешающие возвращение иконы Николая Чудотворца к ее законному собственнику Соликамску, оформлены и завизированы руководством ФАКК.В обоих случаях, при разных политических системах в нашей стране и различном оформлении дарственной, российским дарителям повезло. Волеизъявление дарителей – царя Ивана Грозного и советского инженера А. С. Жигалко – было соблюдено.
А сыну художника Николая Рериха Станиславу Николаевичу не повезло с его даром работ отца Международному центру Рерихов в Москве. Дар С. Н. Рериха был оформлен нотариально и предназначен Центру Рерихов в Москве, позднее переименованному в Международный центр Рерихов. Министерство культуры СССР решило полностью проигнорировать волеизъявление живого дарителя. Работы дара были направлены в музей Востока. Позднее ту же линию поведения по отношению к дару С. Н. Рериха продолжило Министерство культуры РФ.
Подобно нарушениям с наследием Рериха, были нарушены и условия моего дара работ Чекрыгина. Нарушения тоже начались в советском Министерстве культуры, а теперешнее руководство Минкульта охотно принимает эти нарушения за правило.
Дарение художественных наследий не является анонимным подаянием, когда подающий не знает того, кому он подал милостыню, а получивший милостыню не имеет ответных обязательств. Дарение художественных наследий, пожертвование – это обоюдный контракт дарителя и одариваемого, направленный на сохранение и публикацию подаренного наследия. Когда дар попадает туда, куда он предназначен дарителем, то его безвозмездность абсолютна. Если же дар, без согласования с дарителем, оказывается не в том месте, то этот прецедент автоматически исключает безвозмездный характер дара. Даритель, чей дар поступил не туда, куда он его предназначил, ограблен вдвойне: ограблен он сам, и ограблены одариваемые им музеи.
В подобных случаях тот, в чьих руках дар оказался против воли дарителя, превращается в должника и дарителя, и одариваемых. ГТГ является моим должником и должником ГМИИ им А. С. Пушкина, Русского музея и Пермской государственной художественной галереи. Эта моя позиция опирается на положения Гражданского кодекса РФ. Но есть и этика: владение чужим неэтично. Чужое надо возвращать.
В 2007 году я написала первому заместителю председателя Совета министров Д. А. Медведеву, возглавившему Комиссию по вопросам художественного наследия при правительстве РФ. Дело было поручено госпоже Карине Викторовне Щербак, сотруднице аппарата правительства. Через наше посольство в Гаване я для полной ясности переслала ей абсолютно всю документацию о нахождении работ В. Н. Чекрыгина в музеях РФ и СНГ, а также все детали, связанные с попаданием моего дара в ГТГ.
Почти через год госпожа Щербак сообщила по телефону, что Правительственная комиссия по вопросам художественного наследия – не то место, в которое следует обращаться по вопросу о нарушении условий дара наследия художника В. Н. Чекрыгина.
Из архива Радио Свобода:
3 октября 2005 года в эфире Радио Свобода прозвучала программа «Собор воскрешающего музея»:
Светлана Семенова: Чекрыгин – выходец из авангарда. Выставлялись некоторые его кубистические картины на ученической выставке. Он принимал участие в "Вечере речетворцев", на котором выступал вместе с Бурлюком и Маяковским. В этой футуристической компании он был не так долго, то есть не так долго ее постулатов придерживался. Он говорил о том, что это все только поиски новых художественных приемов, прием и только. А не может прием быть целью искусства. В свое время, еще мальчиком, учился в иконописных мастерских Киево-Печерской лавры. Так что у него была такая первая закваска, подкладка его. И он вообще всегда ориентировался на больших мастеров. Что же это были за большие мастера? Это тот ряд, в котором был Андрей Рублев, которого он высочайшим образом ценил, дальше Александр Иванов, его библейские эскизы, "Явление Христа народу", и Михаил Врубель. То есть это пророческая линия, можно сказать словами более позднего мыслителя Даниила Андреева, у него есть понятие – "вестничество". Вот это такая "вестническая" линия, ее было много в русской литературе, а в живописи не так много.
Василий Чекрыгин, "Скорбь"
Елена Ольшанская: Главным замыслом Василия Чекрыгина стал проект Собора Воскрешающего Музея. "Воплощая в дело Божественный образ просветления материи, Воскрешающий Музей утвердит мир в мире, превращая необузданные силы хаоса в неистощающуюся мощь, внося как регулятор действий/воля/осознание в природу, гибнущую в междоусобной борьбе, и воссозидая чистую, вечно светлую, бессмертную плоть. Цель Воскрешающего Музея – органа муз – есть действительный хоровод, подлинный солнцевод/движение посолонь, имея силу овладеть движением небесных тел и земли, возвратить жизнь умершим... С технической же стороны храм представляет приложение земной механики, которая сводится к удержанию тел от падения. Архитектура земная храма и человека есть противодействие падению, поднятие, поддержание, некоторое торжество над падением тел, давая им опоры, строясь на законе тяготения... Смысл его в том, что он – проект вселенной, в которой оживлено все то, что в действительности умерщвлено, и где все оживленное стало сознанием и управлением существа, бывшего слепым", – писал Василий Чекрыгин в тексте, который он назвал "О Соборе Воскрешающего Музея (О будущем искусстве: музыки, живописи, скульптуры, архитектуры и слова)". Он успел сделать более полутора тысяч эскизов будущих фресок этого Собора.
"Что за необыкновенные рисунки! Нет, это не рисунки, так как это слово не выражает верно. Не определяет эти работы прессованным углем на бумаге. В них нет штрихов, и, хотя они сделаны одним цветом, кажутся богатыми, сверкающими композициями, и догадываешься об их цвете – хотя его и нет. Есть только важнейшие переходы от глубоких черных к светящемуся белому", – писала о графических композициях Василия Чекрыгина художница Вера Пестель.